Глава 19. Старики уже не толпились возле открытого мотора, уже не ругались и не грозили земными и небесными карами

Старики уже не толпились возле открытого мотора, уже не ругались и не грозили земными и небесными карами, не погоняли нерадивого водителя. Они молча, подавленно, обхватив головы руками, сидели в салоне автомобиля, потом бродили подле него, присматриваясь к проезжающим мимо машинам. Они искали автомобиль, желательно микроавтобус, в котором находился бы один только водитель. Они готовы были пойти на преступление. Они готовы были «брать колеса» силой. Ради спасения жизни Полковника. Ради призрачной надежды. Потому что вряд ли они его смогут спасти и вряд ли в той борьбе останутся живы сами. Операции нахрапом, с ходу редко заканчиваются победой. И еще реже без большого количества жертв.

И все же они готовились идти на выручку и готовились умереть. Они не могли поступить иначе. Разведчики не бросают своих товарищей в беде. И даже безжизненные тела их, если есть хоть малая возможность, несут на себе обратно через линию фронта, чтобы предать, как полагается, земле. И гибнут, неся это тело. Но все равно несут!

«Рафик».

Поднять руку. Тормознуть. В салоне на сиденьях спят не замеченные с улицы люди.

Проезжай!

«Скорая помощь».

Водитель останавливается, но даже дверцу не приоткрывает.

Мимо.

«Волга».

— Увы, дедушка. У меня бензин на нуле. Сам буду голосовать.

Опять неудача.

Неожиданно и очень громко застучал движок их до того безнадежно молчавшего «УАЗа». Ветераны встрепенулись, повернули головы. С надеждой сгрудились подле мотора.

— Ну?! Что там? Ну что ты молчишь, Толя? Едем?

Мотор взревел еще раз, чихнул и затих.

— Сволочь! — раздосадовано выругались старики, и было непонятно, кого они имеют в виду: бездушный мотор или живого и уже ненавистного им водителя.

Толя оторвал глаза от вскрытого капота и как‑то странно взглянул на своих товарищей. Без чувства вины.

— А вы знаете, что я вам скажу, мужики. Это не я виноват. И не мотор.

— А кто, черти тебя задери! Папа римский? Или задница зловредной старухи Фортуны? Не имей привычки валить свои грехи на других. Мы не верим в роковые стечения обстоятельств. Но верим в безалаберность и разгильдяйское отношение к делу конкретных людей!

— Нет, вы меня не так поняли. В моторе кто‑то копался.

Все насторожились.

— Как это копался? Слесарь, что ли?

— Слесаря чинят. А эти ломали. Причем так, чтобы мы могли его завести и проехать несколько километров. Но не более того. Мы и проехали не более.

— Ты хочешь сказать, что кто‑то так хитро сломал мотор, что он остановился именно там, где угодно было злоумышленнику?

— Именно это я и хочу сказать.

— А это возможно? Хотя бы теоретически.

— И даже практически. Если в пределах плюс‑минус полкилометра. Старики переглянулись.

— Ты понимаешь, что говоришь? Это означает, что… Это означает!..

— Перестань жевать сопли. Говори то, что есть. Это означает, что наш план был известен противнику. Причем заранее известен! И ничего другого. Умная кошка играла с безмозглыми мышами в «кошки‑мышки».

Высказанная вслух мысль была так страшна и так безнадежна, что старые разведчики отключились от происходящего на несколько минут. Каждый думал о своем. И об одном и том же.

О том, что они зря ввязались в эту безнадежную игру. Что старость, видно, еще чем‑то, кроме физической немощи, отличается от молодости. Что все их маскарадные переодевания и слежки‑пряталки были смешны и наивны, как детская игра в войну. Что они глубокие старики, а не разведчики и место им на теплой печи, под тулупом, а не в чистом поле с боевым оружием.

— Нас подставили, а мы как последние идиоты подыграли. И даже ничего не заметили до последней минуты. Грустно, деды. И противно!

— Да. Верно говорят, каждому возрасту свои развлечения. Нашему — внуки и домино во дворе.

— Что теперь делать будем?

— Искать автобусную остановку и ехать домой!

— Но Сан Саныч? И заложники?

— На Полковника я, может, и плюнул бы. Он знал, на что шел. И нам не сказал. А вот заложники…

— Похоже, надо вызывать милицию.

— Вряд ли мы этим чего‑нибудь добьемся. Если они так хорошо все просчитали, то наверняка предусмотрели и этот наш ход. Милиция, может быть, и приедет, но что найдет? Заложников в лагере нет, случайно оказавшиеся там бандиты безоружны и обаятельны, и у каждого на руках документ, что он пионервожатый или из персонала.

А вот мы не пионервожатые, не пионеры и даже не безоружные прохожие. Мы банда вооруженных до зубов пенсионеров‑маньяков, замысливших массовый захват заложников и угон в Тель‑Авив трех вагонов пригородной электрички. Как вам такая версия?

— Хорошо они нас подловили! Не дернешься. Куда теперь эти стволы девать? В канаву ссыпать? Так найдут. И пальчики на них найдут! И сличат. От мать твою, влипли!

— Может, капитулировать? Может, сдаться на милость победителя? Вдруг удастся поторговаться?

— Я бы, может, и сдался, только кому? К нам никто не подходил и руки поднимать не просил.

— Погодите, погодите. А вон та иномарка с затемненными стеклами? Что все это время никуда не отъезжала. Чего ей тут стоять?

— В принципе верно. Без присмотра они нас оставить не могли. Кто‑то должен был нас пасти. Всю дорогу. В том числе и здесь. Надо же им отслеживать ответные наши ходы. Вполне возможно, что в этом задействована и та иномарка. В принципе очень удобно.

— Может, вступим в переговоры?

— В переговоры? С этим дерьмом? А не запачкаемся?

— А если родная милиция нас со всеми этими пушками‑пистолетами повяжет, мы чистоту соблюдем? Не запятнаем ружейной смазкой белизну полковничьих мундиров? О чем ты говоришь? Сидя по уши в г…, о чистоте не рассуждают. Раньше надо было думать. До того, как в яму заныривать. Надо идти. И торговаться.

— А если не торговаться? Если попробовать силовыми методами?

— Для силовых у нас сил нет. Мы уже пробовали силовыми…

— Все, осточертели вы мне все! Игры эти ваши подростковые в войнушку! Три дня как куклы на ниточках болтались и снова туда же. Не могу больше, — неожиданно вскричал Семен и, размахивая руками и что‑то выкрикивая, направился прямо к иномарке.

— У меня внучка там… Полковник… Сыт по горло… Хватит.. Сколько еще можно…

— Надо его остановить, — заволновался Михась.

— Не надо его останавливать. Пусть идет. Он больше всех завязан в этой истории. Мы ради него во все это влезли. Это его внучка. Ему и решение принимать.

— Надоело… Надоело… — бормотал Семен, приближаясь к машине. — Хватит экспериментов.

Остановился возле шикарной иномарки. Стукнул в стекло.

— Эй вы там! Откройте! В машине молчали.

— Откройте! Открывайте, я сказал! — стучал и бил в дверь ногой Семен, и по щекам его поползли слезы. — Я знаю, что вы там! Ну, откройте. Пожалуйста. Я прошу вас!

Ветераны потупили глаза. Первый раз в своей жизни они видели плачущего и просящего разведчика. Того, который раньше даже пулям не кланялся.

Дверца машины раскрылась.

— Мне надо попасть к вашему начальству!

— К какому начальству? О чем вы?

— К тому, которое в лагере. Передайте — я согласен на все. Мы все согласны. На все!

Ветераны стояли понурой кучкой подле мертвого «уазика». И не протестовали.

Водитель мгновение посомневался, о чем‑то спросил сидящего рядом напарника, потом распахнул заднюю дверцу.

Семен присел, нагнул голову, протиснулся внутрь. Его лицо и глаза мелькнули в щели захлопывающейся дверцы.

— На что вы согласны? — спросил бандит, сидящий рядом с водителем, поднося к губам микрофон радиостанции.

— На все. На все, что вы скажете. Так и передайте! Только внучку… Внучку пусть не трогают.

Бандит усмехнулся.

— База. Прием. Слышите меня? База? Шефа позови. Тут дело такое. Обстоятельства немного изменились. Старички дозрели. Да. Сами пришли. Просят почетной капитуляции. Что делать? В лагерь везти? О'кей. Скоро будем. Приготовьте там что‑нибудь пожрать. А то у нас кишки свело от этой сухомятки. Ну все. До встречи.

— Едем? — спросил водитель.

— Да, сейчас остальных загрузим и двинемся, — и, повернувшись к Семену, весело добавил:

— Все, старый, считай, отмаялся. Скоро с внучкой встретишься… на небесах…

И больше ничего не добавил. Потому что не успел. Потому что в горло ему, в сонную артерию, мгновенно блеснув в луче света, вонзилось лезвие десантного тесака.

— А‑хр‑хра‑ссс! — запузырилась, запенилась кровь на сведенных гримасой боли губах. — Сво‑лочь!

Выхватить пистолет он не сумел. Семен придержал заплечную кобуру освободившейся от ножа рукой. Несколько раз пальцы бандита царапнули сиденье, и руки упали вниз.

Впавший в ступор водитель, выпучив глаза, смотрел на корчи своего напарника, на бьющую в ветровое стекло толстую струю ярко‑алой крови. Он даже не думал сопротивляться. Он и не мог сопротивляться. В затылок ему больно уперся вороненый ствол револьвера системы «наган».

— Не глупи! Мне уже терять нечего! — предупредил Семен.

Водитель, судорожно кривя губы, хотел согласно кивнуть головой, но побоялся. Побоялся оторвать затылок от револьверного ствола.

— Нажми на клаксон. А то мне тут с вами одному валандаться затруднительно.

Водитель нащупал сигнал, нажал его и не отпускал, пока к машине не подошли ветераны.

— В общем, так, — сказал Семен, вытирая о чужое плечо выдернутый из мертвого тела тесак, — внучка моя, решение принимать следовало мне. Я его принял. Мосты сожжены.

Идти на уступки бандитам, торговаться за жизнь пленников — считаю делом безнадежным. Они все равно избавятся от них. И от нас. Они все равно убьют всех. Я готов умереть, но не как баран на бойне. Я готов умереть, но только в бою. Это достойная смерть.

Свое дело я сделал. Я начал драку. Дальше действовать всем. Я сказал все, что мог сказать. — Ты действительно успел многое, — показал Михась на залитый кровью салон. — Но вообще‑то мог и посоветоваться, прежде чем бросаться на приступ. Вместе мы это могли сделать элегантней.

— Мы и так слишком много говорим последнее время. Надо действовать. Долгие дискуссии — это потерянные минуты. На фронте мы не говорили. На фронте мы сражались.

— Да уж теперь что говорить. Теперь не о чем говорить. И не с кем. Теперь только вперед!