Агорафобия

Тридцать минут. Мари‑Лора должна была вернуться через двадцать одну; Этьен засекал много раз. Как‑то она пришла через двадцать три минуты. Обычно приходит куда быстрее.

Тридцать одна.

До булочной четыре минуты ходу. Четыре туда, четыре обратно, и где‑то по дороге набегает еще тринадцать‑четырнадцать. Он знает, что Мари‑Лора обычно ходит к морю; когда она возвращается, от нее пахнет водорослями, морским укропом и маленьким курчавым растением, похожим на красный мох. Этьену неизвестно, куда именно ходит его племянница, но он всегда был уверен, что с ней все будет хорошо. Что в любознательности – ее сила. Что она в тысячу раз приспособленней к жизни, чем он сам.

Тридцать две минуты. Из окна пятого этажа никого внизу не видно. Вдруг она заблудилась и теперь ведет пальцами по стене на южном краю города, уходя с каждой секундой все дальше от дому. Или попала под машину, или утонула в луже, или ее сцапал немецкий солдат с нехорошими намерениями. Или кто‑нибудь узнал про хлеб, про числа, про передатчик.

Пожар в булочной.

Этьен бегом спускается на первый этаж и выглядывает в окно кухни. Перед домом спит кошка. На восточных стенах – прямоугольники солнечного света.

Это все он виноват.

Этьен задыхается. В тридцать четыре минуты по своим часам он надевает ботинки и отцовскую шляпу. Стоит в прихожей, собирая всю свою решимость. Когда двадцать четыре года назад он последние разы выходил из дому, то пытался смотреть людям в глаза, держаться так, будто все в порядке. Но приступы подкрадывались исподволь, непредсказуемо, как бандиты. Сперва весь воздух наполнялся ужасом. Потом любой свет, даже через опущенные веки, становился невыносимо ярким. Он не мог идти, потому что каждый его шаг отдавался грохотом. Крохотные глазки смотрели из мостовой, в тени у стен ворочались покойники. Когда мадам Манек приводила его домой, он забивался в дальний угол кровати и зажимал уши подушками. Вся энергия уходила на то, чтобы не слышать стук крови в ушах.

Сердце мелко стучит в далекой холодной клетке. Приближается мигрень.

Жуткая, жуткая, жуткая головная боль.

Двадцать сердцебиений. Тридцать пять минут. Он поворачивает защелку, открывает решетку. Выходит на улицу.

Ничего

Мари‑Лора пытается вспомнить все, что знает про щеколду и замок на решетке, все, что ощупали ее пальцы, все, что сказал бы ей отец. Железный штырь, продетый в три ржавые скобы, врезной замок с проржавевшим «язычком». Можно ли сбить его выстрелом из пистолета? Немец водит газетой по прутьям решетки и бормочет:

– Приехал в июне, арестовали его только в январе. Что он делал все это время? Зачем измерял здания?

Она съежилась у дальней стены грота, рюкзак прижат к животу. Вода уже до колен, холодная, несмотря на то что сейчас июль. Видит ли ее немец? Мари‑Лора аккуратно открывает рюкзак, разламывает батон, не вытаскивая его наружу, мнет мякиш, ища полоску бумаги. Вот. Она считает до трех и сует бумажку в рот.

– Просто скажи мне, – кричит немец, – не оставил ли тебе чего‑нибудь отец или не говорил ли о чем‑нибудь, что привез с собой из музея. Тогда я уйду и никому не расскажу про это место. Клянусь Богом!

Бумага между зубами постепенно истирается в кашицу. У ног Мари‑Лоры улитки заняты своей работой: скоблят, жуют, спят. У них во рту, рассказывал Этьен, зубы в восемьдесят рядов, примерно по три дцать в каждом ряду, две с половиной тысячи зубов у каждой улитки, и все скребут, трут, шуршат. Высоко над укреплениями кричат чайки. Клянусь Богом? Как долго эти невыносимые мгновения длятся для Бога? Триллионную долю секунды? Жизнь любого существа – искорка в бездонной черноте. Какие тут могут быть клятвы?

– Меня совсем загоняли, – говорит немец. – Жан Жувене в Сен‑Бриё, шесть Моне по соседству, яйцо Фаберже в поместье под Ренном. Я так устал. Неужели ты не понимаешь, как долго я ищу?

Почему папа не остался? Разве не она для него главное? Мари‑Лора проглатывает разжеванную бумагу и резко подается вперед:

– Ничего он мне не оставил! – Она сама не ждала, что в голосе будет столько злости. – Ничего! Только дурацкий макет города и пустое обещание! Только мадам, которая умерла, и дядюшку, который боится муравья!

Немец перед решеткой молчит. Наверное, обдумывает ее ответ. И кажется, ее взрыв его убедил.

– А теперь, – кричит она, – уходите, как обещали!