Июля 1990 года. Пока мы стоим в очереди за мороженым, мама заговаривает о Сэме

Пока мы стоим в очереди за мороженым, мама заговаривает о Сэме.

– Ну и что скажешь? Только честно, – просит она.

Должна признаться, что чего‑то подобного я и ожидала. Они за целый день ни разу не поругались, почти все утро я видела мать в компании Сэма, когда они прогуливались по южной части сада, а на закате они вместе лущили бобы на крыльце или просто разговаривали. О чем они могут разговаривать? Сэм ничего не смыслит в расстройствах речи, а моя мама практически не разбирается в сельском хозяйстве. Я думаю, они беседуют о дяде Джоли – это единственная общая для них тема. Пару раз я воображала, что они говорят обо мне.

– Я его плохо знаю, – призналась я. – На вид он довольно милый.

Мама становится прямо передо мной, чтобы я не могла отвернуться.

– Довольно милый для чего?

Что она ожидает от меня услышать? Она так пристально смотрит на меня, что я понимаю: она ждет ответа, правильного ответа, а я понятия не имею, что сказать.

– Если ты спрашиваешь: «Можно ли с ним переспать?» – мой ответ: если хочешь, то переспи.

– Ребекка!

Мама произносит это так громко, что стоящие впереди нас женщина, Хадли, Джоли и Сэм оборачиваются. Она улыбается и отмахивается от них: мол, ничего‑ничего.

– Не знаю, что на тебя нашло, но иногда мне кажется, что ты уже не та девочка, которую я привезла с востока.

Мне хочется закричать: «Уже не та, я безумно влюбилась!» Но я не признаюсь маме, особенно сейчас, когда она сама неожиданно подружилась с парнем, который, так уж вышло, одного возраста с тем, кого люблю я. Мама поворачивается к дяде Джоли.

– Она хочет маленькую порцию шоколада. Я буду шоколадное «Джаваберри». Закажешь нам, а мы пока прогуляемся.

Я вырываю руку.

– Не хочу я шоколада, – говорю я дяде, хотя именно его и собиралась заказать. – Она не знает, чего мне хочется. – Я бросаю взгляд на маму. – Замороженный сок.

– Замороженный сок? Ты же терпеть не можешь замороженный сок! В прошлом году ты уверяла меня, что он напоминает тебе детский аспирин.

– Замороженный сок, – настойчиво повторяю я. – Вот что я буду.

Чтобы не устраивать сцену, я иду с матерью. Когда мы выходим, Хадли с Сэмом рассматривают велосипед повышенной проходимости.

– В чем дело? – интересуюсь я, решив, что если признаюсь сейчас, то все будет кончено. Я понимаю, что речь пойдет о Хадли, о том, сколько времени мы проводим вместе. Откуда мне знать – может быть, она узнала, что мы были на сеновале?

Все это я прокрутила у себя в голове – результат нескольких бессонных ночей, когда я лежала, скучая по звукам Калифорнии. Здесь не слышно гула проезжающих автомобилей, многотонных грузовиков на тротуарах и шума прибоя. Вместо этого слышны цикады (квакши, как называет их Хадли), свист гуляющего меж ветвями ветра и блеяние овец. Могу поклясться, тут слышны даже фары автомобиля. Из своей комнаты мне дорогу не видно, но по крайней мере трижды я подбегала к окну в конце коридора на втором этаже и видела внизу машины – я считала их, проверяла, не приехал ли отец. Еще меньше, чем беседовать с глазу на глаз с мамой о Хадли, мне хотелось оправдываться перед ним за путешествие.

Вот это я и намереваюсь сказать маме: знаю, что ты считаешь меня маленькой. Но я уже достаточно взрослая, чтобы приехать сюда с тобой. И я уже достаточно взрослая, чтобы понять, что происходит у вас с папой и что в будущем лучше для нас. Поэтому не говори мне, что я не знаю, что делаю. В конце концов, сколько тебе было лет, когда ты начала встречаться с папой?

Но мама говорит:

– Я знаю, ты думаешь, что я предаю твоего отца.

Я изумленно таращусь на нее. Речь совсем не обо мне. Она даже не замечает меня и Хадли.

– Я понимаю, что все еще замужняя женщина. Неужели ты думаешь, что я каждое утро, видя тебя, не думаю о том, что оставила в Калифорнии? Целую жизнь, Ребекка, я оставила там целую жизнь. Бросила мужчину, который, по крайней мере, в каком‑то смысле, зависит от меня. Именно поэтому я иногда задаюсь вопросом, что я здесь делаю, на этой богом забытой ферме… – она машет рукой, – с этим…

Когда она замолкает, я влезаю с вопросом.

– С кем этим?

– С этим совершенно невероятным мужчиной, – отвечает она.

Совершенно невероятным мужчиной?

Мама останавливается.

– Ты злишься на меня.

– Нет.

– Я же вижу.

– Нет. Честно.

– Не нужно обманывать…

– Мама, – повышаю я голос, – я не обманываю.

Неужели? Я поворачиваюсь к ней лицом и упираю руки в бока. И думаю: кто из нас ребенок?

– Как бы там ни было, что происходит между тобой и Сэмом?

Мама заливается краской. Заливается краской, моя собственная мать!

– Ничего, – признается она, – но у меня блуждают безумные мыслишки. Между нами ничего нет. Абсолютно.

Моя собственная мать. Кто бы мог подумать!

– Не думала, что вы двое сможете поладить.

– Я тоже, – отвечает она. – Но мне кажется, сейчас речь не о совместимости характеров.

Она смотрит в сторону Хадли и Сэма, которые стоят с дядей Джоли в начале очереди за мороженым. Это кафе совсем не похоже на то, где мы были вчера, еще когда мама с Сэмом недолюбливали друг друга. Здесь делают собственное мороженое. Тут только семь сортов, но Сэм уверяет, что в этом кафе всегда много посетителей.

– Нужно возвращаться, – говорит мама, но в ее голосе не слышно уверенности.

Когда мы только приехали сюда, Сэм не желал иметь ничего общего с моей мамой. После того фиаско со стрижкой овец – отвратительное первое впечатление – он сказал Хадли, что моя мама из тех городских штучек, которым нужно еще многому учиться у реальной жизни. И когда Хадли рассказал об этом мне, а я маме, она фыркнула и ответила, что яблочная ферма у черта на куличках не есть настоящая жизнь.

А со вчерашнего дня они стали всюду появляться вместе. Когда я увидела их первый раз – поверить не могла: я решила, что мама считает Сэма настоящим мужланом и хочет сама в этом убедиться. Если честно, я не обратила на него особого внимания. Я была с Хадли – мы с ним сразу поладили, но потом, после вчерашнего вечера, кто знает, что из этого выйдет. Хадли был таким обаятельным. Я никогда не видела, чтобы кто‑нибудь занимался тем, чем занимался Хадли: выращивал саженцы, из необработанной древесины выстругивал доску, строил вещи, которые простоят века. Он был потрясающим.

Просто невероятно! Все это время, осознанно или нет, моя мама влюблялась.

– Мне кажется, тебя влечет к Сэму, – озвучиваю я свои мысли вслух.

– Да брось ты! Я же замужем, забыла?

Я недоуменно смотрю на маму.

– А ты еще помнишь?

Я не стала бы винить ее, если бы она даже и забыла. Я с трудом могу вспомнить лицо отца, а у меня намного меньше причин сбежать от него. Когда я напрягаюсь и пытаюсь его припомнить, вижу только широко распахнутые глаза – голубые и невероятно уставшие. Его глаза и морщинки вокруг рта (но не сам рот) и пальцы, сжимающие ручку. Вот и все – все воспоминания за пятнадцать лет.

– Разумеется, я не забыла, – раздраженно бросает мама. – Мы с твоим отцом женаты уже пятнадцать лет. Разве замуж выходишь не по любви?

– Это ты мне ответь.

При этих словах мама останавливается как вкопанная.

– Конечно, по любви. – Она произносит это очень медленно. Такое впечатление, что она пытается себя в этом убедить. – Сэм для меня просто друг. – Она машет рукой, словно отмахиваясь от всего, что сказала. – Мой друг, – повторяет она, а потом смотрит на меня с таким смущением, что мне кажется: она напрочь забыла, что разговаривает с дочерью. – Я всего лишь хотела, чтобы ты знала, как обстоят дела.

– Что ж, ценю твою откровенность, – отвечаю я, пытаясь не рассмеяться. Представить не могу, что она хочет от меня услышать! – Мороженое сейчас растает.

Она хватает меня за руку и тянет к кассе. Я сбрасываю ее руку, потому что на нас смотрит Хадли.

– Мама, пожалуйста, мне же не три года.

Я подхожу к Хадли и предлагаю ему попробовать свое мороженое. Он улыбается и усаживает меня к себе на колени, а сам проводит языком вдоль края конуса подтаявшего сока. Заканчивается все тем, что мы меняемся стаканчиками, потому что я, как ни крути, не люблю замороженный сок.

Мама стоит практически по диагонали от нас. Она кормит Сэма из своего стаканчика, а Сэм ее – из своего. Он не рассчитывает расстояние и тычет ванильным мороженым маме в нос. Она хохочет и пачкает Сэму подбородок. Глядя на них, невозможно сдержать улыбку. По‑моему, она ведет себя как ребенок. Ведет себя, как я.

К Щучьему пруду мы с дядей Джоли и Хадли едем на заднем сиденье пикапа. На этом пруду – всего в нескольких километрах от сада – Сэм в детстве учился плавать. «В пятидесятых годах, – кричит он из кабинки водителя, – это был единственный пруд в округе». Именно там можно было увидеть заросли кувшинок, в которых кишит рыба. Но потом местные жители вырыли рядом с прудом огромную дыру, засыпали дно песком и построили пирсы. Летом можно приезжать сюда всей семьей и за определенную плату плавать, где захочется.

Стоит отличный воскресный день. Металл в кузове от солнца облупился, и мы сидим на своих футболках. Ветра почти нет, но если постараться, то можно уловить легкое движение воздуха. В нем витает запах удачи.

– Мне кажется, тебе понравится это место! – Хадли пытается перекричать визг шин. – Никаких тебе подводных течений.

Может быть, даже мама искупается. Я всегда считала, что она не купается из‑за океанического течения. Откровенно говоря, она пришла в восторг от идеи устроить пикник. Сама собрала поесть и постоянно твердила о том, как хорошо будет немного освежиться.

Солнце припекает мне макушку. Я на минуту приподнимаю голову и щурюсь от солнца.

– Волосы горячие, как огонь, – говорю я Хадли и заставляю его прикоснуться к своей макушке.

Дядя Джоли, который взял с собой укулеле[4], пытается наиграть первые аккорды «Звездного пути на небеса». Ему удалось подобрать правильные ноты, но звук напоминает тоскливые гавайские напевы. Как по мне, это мало похоже на колыбельную, но Хадли под нее засыпает. Его голова лежит у меня на коленях. Всю дорогу дядя Джоли фальшиво наигрывает «С днем рождения», основную тему к мультфильму о Микки‑Маусе, «Синий бархат», «Повернись и кричи».

Сэм сворачивает куда‑то в заросли, и перед нами сначала открывается грязная тропинка, а дальше – настоящая дорога. Заканчивается она железными воротами с ржавыми петлями.

– Пару лет пытались запирать ворота на ночь, – кричит нам Сэм, – но ребятишки постоянно перелазили через забор и устраивали вечеринки на пляже. Когда ворота прекратили запирать, они перестали приходить.

Проснувшийся Хадли замечает:

– Потому что перестало быть весело. Хочется хулиганить там, где нельзя.

Сэм высовывает голову из окна, пытаясь разглядеть лицо Хадли.

– Ты раньше тоже сюда бегал? – смеется он. – Похоже на то.

Сэм с мамой несут емкость с водой в пруд для охлаждения, а я беру полотенца, «Тетрис» и желтый мяч для игры в баскетбол. Дядя Джоли несет укулеле. У зеленого столба Сэм пишет свою фамилию на дощечке.

Пруд намного больше, чем я себе представляла. Он практически идеальной квадратной формы, но с другой стороны – это дело рук человеческих. Бок о бок с искусственным водоемом находится настоящий пруд, Щучий, и он настолько огромен, что я не вижу противоположного берега. У большого пруда стоят два катера «Санфишер», заляпанная грязью лодка с веслами и железная гребная шлюпка. На всех маркировка АЩП – ассоциация Щучьего пруда.

Сзади ко мне подходит Сэм.

– Можно взять одну из лодок, если они не заняты. – Он поворачивается к маме и указывает на места, где двадцать лет спустя после создания искусственного водоема уже ничего не осталось. – Там раньше была вышка для прыжков с трамплина. И посмотри туда. Второй пирс не всегда подходил к берегу. Раньше, если нужно было на него попасть, приходилось добираться вплавь. А маленьким детям каждое лето надо было сдавать экзамен, чтобы получить разрешение заплывать за буйки.

Хадли и дядя Джоли, по всей видимости, сговорившись, забирают у меня полотенца и мяч. Потом хватают меня, лягающуюся и орущую, и бросают на счет три с первого пирса. Издали на нас кричит толстый спасатель: «Не бросайте в воду! Не с пирса!»

Хадли прыгает следом, хватает меня за лодыжку и тянет вниз. Вода темная, подкрашенная какой‑то синей краской, в некоторых местах прохладнее, чем в других. Я ступаю по дну, пытаясь найти местечко потеплее, с которого Хадли не смог бы утащить меня.

Дядя Джоли, который только что разговаривал со спасателем, с разбегу ласточкой ныряет в пруд, а вынырнув, продолжает:

– Из‑за химикатов это место похоже на гигантскую синюю чашу. Они подсинивают воду, чтобы не так быстро разрастались водоросли.

– Водоросли… – повторяю я. – Какая гадость!

Я не сомневаюсь, что водоросли, или еще чего похуже, растут и на пляжах Сан‑Диего, но, отдыхая там, ты уверен, что их смывает течением.

Мама тоже находит себе занятие: она расстилает полотенца на небольшом клочке пляжа. Смешно, это вообще‑то сложно и пляжем назвать. Больше похоже на пару куч песка, насыпанного бульдозером, а потом аккуратно разровненного. «Живут же люди, – думаю я. – Мы могли бы их кое‑чему научить».

Мама создает колонию из полотенец. Она укладывает полосатое рядом с розовым, полотенце с логотипом «Отверженные» рядом с полотенцем от Ральфа Лорена. В торце всех четырех она раскладывает большое клетчатое одеяло. Интересно, кто будет на них ложиться? Она совершенно не обращает внимания на то, где находится солнце.

– Эй! – окликает она Сэма, но он ее не слышит.

Если уж говорить точно, именно в тот момент, когда она его окликает, тело Сэма ударяется о воду, совершая двойной кульбит. Для человека, прыгающего без трамплина, он чрезвычайно высоко и красиво взлетел. Мы все, уже находившиеся в воде, зааплодировали. Сэм подтягивается, вылезает на второй пирс и отвешивает поклон.

У него, в отличие от Хадли, сбитое тело. На груди растут темные волосы в форме сердечка. Как ни удивительно, но волосы на ногах не такие густые. У Сэма широкие плечи и узкая талия, сильные руки (еще бы, столько поднимать!) и мускулистые ноги. Я вспоминаю, что за ужином был разговор о том, что для него трудно подобрать джинсы – в бедрах они узки, в талии широки, ну, или что‑то в этом роде.

– Давай наперегонки, – предлагает Хадли, подплывая сзади.

Он энергичным кролем пересекает пруд и едва не сталкивается с дядей Джоли, который лениво плывет на спине, что‑то напевая на иностранном языке. Я вспоминаю, что плавание для дяди Джоли сродни религии. Мама говорит, что она понятия не имеет, откуда это у него.

Я догоняю Хадли уже на противоположном берегу пруда.

– Это потому, что ты на десять лет моложе.

– Да ладно тебе! – смеюсь я. – Ты просто ищешь оправдание.

– Неужели? – отвечает он, хватает меня за волосы и удерживает под водой.

Когда он отпускает меня, я проплываю между его ног, касаясь пальцами внутренней стороны бедер.

– Так нечестно! – возмущается он.

Мы плывем к берегу, где, набирая в ведерки мокрый песок, возится группа ребятишек. Мы с Хадли садимся на мелководье, вода плещется у наших рук.

– Раньше я только этим и занималась. Строила замки из песка.

– Ты выросла на берегу океана. Должно быть, у тебя получалось это очень красиво, – говорит Хадли.

– Я ненавидела их строить. Только начнешь гордиться плодами двухчасовых трудов, как все смывает волной.

– Поэтому ты решила не ходить на пляж? Объявила детский бойкот?

Я в изумлении поворачиваюсь к нему.

– А ты откуда знаешь? Я действительно отказалась ходить на пляж. Я каждые выходные устраивала истерики, как только родители начинали загружать машину снаряжением для плавания, полотенцами и бутылками с холодной водой.

Хадли смеется.

– Угадал. Похоже, ты была своенравной маленькой девочкой.

– Была? Все уверяют, что я такой и осталась.

– Хорошо, ты своенравная, – соглашается Хадли, – но ты уже не ребенок. И ума у тебя больше, чем у многих моих знакомых. Даю голову на отсечение, что, когда мне было пятнадцать, я вел себя по‑другому.

– Еще во времена динозавров?

– Да, – улыбается Хадли. – Еще во времена динозавров.

Мне бы хотелось увидеть Хадли, когда ему было пятнадцать. Я делаю вид, что зарываю камешек.

– А как ты себя вел? – спрашиваю я.

– Ругался матом и покуривал. И еще мы с Сэмом подглядывали за девочками в раздевалке, – признается Хадли. – Я не был таким целеустремленным, как ты.

Целеустремленная… В глазах Хадли отражается солнце.

– Наверное, я чрезвычайно целеустремленная.

Мы резвимся на мелководье, пытаемся поймать руками синеногую литорию, пальцами ног достаем с песчаного дна плоские камешки и соревнуемся, кто швырнет их дальше. Или просто лежим, вытянувшись на мокром, скользком деревянном первом пирсе, держимся за руки и дремлем. Время от времени я ловлю мамин взгляд. Не знаю, следит ли она за нами или просто случайно так получается. Она что‑то говорит Сэму, когда он выходит из воды, чтобы передохнуть. Сэм смотрит в нашу сторону и пожимает плечами.

За обедом мама забывает поставить прибор для Хадли и делает вид, что это случайность. А потом еще больше обостряет ситуацию, дав пива Хадли, но не дав мне.

– Некоторые, – говорит она, глядя на меня, – еще слишком малы, чтобы пить пиво.

Когда мама встает и уходит в душ, Хадли угощает меня своим пивом. Дядя Джоли успокаивает меня и говорит, чтобы я не обращала внимания, когда она так себя ведет.

После обеда мама настаивает на том, чтобы прибраться после пикника. Она складывает в два пакета мусор и убирает остатки, собирает использованные салфетки и стряхивает крошки с полотенца. Сэм ныряет в пруд и дважды проплывает его по периметру, пока мама занимается уборкой. По всей видимости, она пообещала ему пойти купаться после обеда.

В конце концов Сэм подходит к созданному мамой оазису. Она стоит перед ним, пытаясь найти себе еще работу. Мы с дядей Джоли и Хадли, расположившись на мелководье, ждем, что же будет дальше. Хадли обнимает меня, я спиной ощущаю ткань его плавок.

Сэм подхватывает маму на руки и несет на мелководье. Она до сих пор в шортах.

– Нет!

Она смеется, вырываясь, и все улыбаются, думая, что это шутка. Я облокачиваюсь о Хадли и жду, когда же мама покажет зубки.

– Сэм! – уже настойчивее говорит она. Они как раз миновали край второго пирса и находятся у самой воды. – Я не могу.

Сэм на мгновение останавливается и серьезно спрашивает:

– Ты умеешь плавать?

– Нет, – отвечает мама.

Большая ошибка.

Ноги Сэма ударяются о толщу воды. Мама начинает кричать:

– Нет, Сэм! Нет!

– Молодец! – говорит дядя Джоли, ни к кому в отдельности не обращаясь.

Сэм заходит глубже. Вода касается маминых шортов, расплываясь на них пятном. Она перестает вырываться, когда понимает, что от этого только еще больше намокает. В какой‑то момент мне кажется, что она смирилась с неизбежным. Сэм продолжает заходить в воду – как человек, у которого есть особая цель.

– Не поступай так со мной, – шепчет мама, но нам удается расслышать не все слова.

– Не волнуйся, – успокаивает Сэм, а мама цепляется за него еще крепче. Он не сводит с нее глаз, как будто отгораживаясь от остального мира. – Если ты не захочешь, по‑настоящему не захочешь, я отнесу тебя на берег. Немедленно. Ты только скажи.

Мама выглядит испуганной. Мне становится жаль ее.

– Я буду рядом, – уверяет Сэм. – Ничего не случится.

Мама закрывает глаза.

– Иди. В конце концов, возможно, это именно то, что мне нужно.

Сэм по сантиметру погружается в воду, пока она не доходит маме до подбородка. Потом он велит ей смотреть только ему в глаза, только ему в глаза («Мне в глаза!» – настаивает он) и ныряет.

Кажется, прошла целая вечность. Все отдыхающие на берегу пруда наблюдают за этими двоими. Несколько любопытных ребятишек с масками для подводного плавания подплывают ближе и всматриваются в воду, чтобы разглядеть, что происходит. Мама с Сэмом одновременно выныривают из воды, хватая ртом воздух.

– Боже! – восклицает мама. – Какая красота!

Она моргает, стряхивая с ресниц воду, и руками описывает перед собой широкие круги, рябь от которых доходит и до нас. Сэм ликует. Он подмигивает дяде Джоли и держится рядом с мамой – личный спасатель! – сдерживая свое обещание. В конце концов, бояться нечего, пока он рядом. Мне кажется, что уже пора. Мы с Хадли, утомившись от всех этих мелодрам, идем узнать, как взять лодку, чтобы покататься в большом пруду. Когда мы уходим, мама плывет кролем.

В какой‑то момент не спим только мы с мамой. Мы лежим на спине на полотенцах и пытаемся угадать, какой формы облака. Я вижу ламу и скрепку для бумаги. Мама – керосиновую лампу и кенгуру. Мы обе стараемся разглядеть хамелеона, но ни одна из нас его не видит.

– Я тут думала, – говорит она, – о Хадли.

Я чувствую, как у меня напряглась спина.

– Нам вместе очень весело.

– Я заметила. Сэм говорит, что ты очень нравишься Хадли.

Я приподнимаюсь на локте.

– Он так сказал?

– Не так пространно. Он утверждает, что на Хадли можно положиться. – Она левой рукой рассеянно берет травинку.

– Так и есть. Он на ферме отвечает за все, чем не занимается Сэм. Он его правая рука.

– Господи! – восклицает мама. – Вот именно. Ты еще ребенок.

– Мне уже пятнадцать, – напоминаю я. – Я уже не ребенок.

– Настоящий ребенок.

– А сколько тебе было, когда ты стала встречаться с папой?

Мама переворачивается на живот и упирается подбородком в песок. Я ее почти не слышу. Мне кажется, что она произносит:

– Тогда были другие времена.

– Времена всегда одинаковые. Нельзя уберечься от любви. Невозможно перекрыть чувства, как водопроводный кран.

– А ты большой специалист?

Мне хочется ответить: «На себя посмотри», но я решаю промолчать.

– От любви не убежишь, – соглашается она, – но можно держаться подальше от неподходящих людей. Именно это я и пытаюсь сказать. Я просто тебя предупреждаю, пока не поздно.

Я откатываюсь от нее. Неужели она не понимает, что уже слишком поздно?

Просыпается Сэм и садится между нами. Чтобы продолжить разговор, приходится переговариваться через него. Мама, поняв, что это не совсем удобно, многозначительно смотрит на меня. «Мы продолжим этот разговор позже», – словно говорит она.

Сэм с мамой решают поехать порыбачить на металлической гребной лодке, а я остаюсь присматривать за дядей Джоли, Хадли и бутылью с холодной водой. Я достаю нектарин и медленно его съедаю. Сок капает мне на шею и засыхает липкой каплей.

Мама не понимает, о чем говорит. Я не верю, что меня просто привлекают мужчины постарше. Мне кажется, меня привлекает именно Хадли. Я протягиваю руку и отгоняю от его уха муху. На мочке у него три родинки, три, которые я раньше не замечала. Я изумленно пересчитываю их дважды. Когда я с ним, я не понимаю, кто я. Не понимаю и понимать не хочу; наверное, я очень хороший человек, потому что, как видно, он отлично проводит со мной время. Он относится ко мне так, как я в детстве относилась к фарфоровым куклам. Они были такими красивыми, с разрисованными лицами, что я разрешала себе только снимать их на минутку, по одной, с полок в своей спальне.

Дядя Джоли не храпит, когда спит, но дышит тяжело. Это сводит меня с ума. Этот дребезжащий звук раздается с каждым выдохом. Пытаешься уловить ритм, прислушиваясь к нему, но неожиданно он меняет мелодию, и ты ловишь себя на том, что ждешь, когда он закончит то, что начал. Спустя примерно три минуты я встаю и потягиваюсь. Обхожу вокруг пруда по щиколотку в воде и пишу на песке «Х. С. + Р. Дж.». Я понимаю, что никакой волной написанное не смоет.

В дальнем конце пруда заросли камыша и рогоза. Они желтые, как пшеница, с меня ростом. Сюда заходить запрещено, это болото. Пока спасатель не видит, я бросаю последний взгляд на Хадли и, раздвинув руками камыш, прячусь в зарослях.

Почва под ногами – как губка, я грузну по лодыжки, но продолжаю идти. Хочу узнать, где окажусь. Где‑то же должна быть вода.

Крик баклана свидетельствует о том, что я дошла. Берега мне не видно, приходится раздвигать густые заросли руками. Я вышла к той стороне Щучьего пруда, которого не видно с берега. Это небольшой залив, скрытый ивами. Посреди гребная лодка, в которой сидят мама и Сэм.

Мама только что поймала рыбу – понятия не имею какую. Хребет рыбы представляет собой ряд иголок, которые становятся к хвосту все короче. Похоже, крючок зацепился рыбе за щеку. Мама держит леску, а Сэм приглаживает острые плавники и аккуратно достает крючок. При этом я слышу, как что‑то тихонько рвется. Он опускает рыбу в воду, и оба наблюдают, как она уплывает с невероятной скоростью. Я и представить не могла, что рыба может двигаться так быстро. Я поднимаю взгляд на маму с Сэмом. Они выглядят чрезвычайно довольными друг другом.

Сэм положил весла на скамейку, где сидит мама. Ее руки лежат на фальшборте, она немного откидывается назад. Сэм, пытаясь сохранить равновесие, покачивается и обхватывает маму руками за талию. Она выпрямляет спину, но не выглядит испуганной. Потом подается вперед и целует его.

Я чувствую, как бешено бьется сердце. Мне хочется уйти, но тогда они меня услышат. Я пытаюсь думать об отце, ожидая, что память услужливо подсунет воспоминания о нем. Но единственное, что приходит на ум, – это моя реакция на день, когда отец принес маме завтрак в постель. Он разбудил меня, чтобы спросить, как мама больше любит яйца, а я посмотрела на него, как на сумасшедшего. В конце концов, это он ее муж. Неужели он не знает, что она вообще не ест яйца?

Сэм кладет правую руку маме на грудь и целует ее в шею. Он что‑то говорит, но мне не слышно. Его большой палец продолжает ласкать мамину грудь, и я вижу, как, словно по волшебству, появляется ее сосок. Мама еще крепче цепляется за борта лодки, открывает глаза и смотрит на него. Когда лодку разворачивает ветром, я вижу лицо Сэма. Его глаза… Кажется, что они становятся глубже. Да, невозможно подобрать более точное сравнение. Он снова целует маму, и отсюда мне видно, как ее рот встречается с его ртом, ее язык сплетается с его языком.

Они так медленно двигаются… То ли чтобы не раскачивать лодку, то ли все дело в том, что между ними происходит, не знаю. У меня гудит голова, и я не понимаю почему. Не могу решить, разозлиться ли мне. Не могу решить, нужно ли уйти. Единственное, в чем я уверена, – я еще никогда не видела свою маму такой. Мне приходит в голову: может быть, это не моя мама?

Я оборачиваюсь и изо всех сил мчусь через камыши. Натыкаюсь на заграждение со знаком «ВХОД ЗАПРЕЩЕН», оцарапываю бедро и, не обращая внимания на свисток спасателя, ныряю в прохладный безымянный пруд. Распахиваю глаза пошире. Представляю, как вода бурлит у меня за спиной. Я достигаю противоположного берега и прячусь за пирсом, собираясь с духом. Потом падаю на полотенце рядом с Хадли, словно мне на самом деле на все наплевать.

Джейн

Семь утра. Я еду по обычно оживленной автостраде, но сегодня поблизости ни одной машины. Неожиданно в зеркале заднего вида я замечаю большой розовый грузовик и думаю: «Слава богу, хоть какая‑то компания». Грузовик приближается, притормаживает рядом со мной, и – честное слово! – это оказывается хот‑дог на колесах. Вернее, это автомобиль, как я догадываюсь, но замаскированный под большую сосиску в тесте, сделанную из папье‑маше. На сосиске видна даже капля горчицы. На боку булочки профессиональным плакатчиком сделана надпись «ОСКАР МАЙЕР».

– Поверить не могу! – восклицаю я.

Водитель, которого можно разглядеть через вырезанный в папье‑маше маленький квадрат для бокового обзора, улыбается мне во весь рот.

– Ребекка, – толкаю я дочь локтем, – просыпайся. Ты только посмотри на это! Пока не увидишь сама, не поверишь!

Она привстает и дважды моргает. Потом закрывает глаза.

– Это сон, – говорит она.

– Я не сплю, я веду машину.

Я произношу это достаточно громко, и она снова открывает глаза. На этот раз водитель машет нам рукой.

Ребекка проворно перебирается на заднее сиденье.

– У моей любимой сосиски есть имя, – поет она. – Ее зовут О‑С‑К‑А‑Р. – Она обрывает песню. – А это что?

Она ищет подобие дверцы морозильной камеры, вывеску – что‑нибудь, что объясняло бы появление этого автомобиля.

– Может быть, мне притормозить и пропустить его?

– Ни в коем случае! – протестует Ребекка. – Прибавь газу. Посмотрим, сможет ли он угнаться за нами с венской сосиской на крыше.

Я чуть сильнее вдавливаю педаль газа. Ход‑дог не отстает от нас на скорости сто двадцать, сто тридцать, даже сто сорок пять километров в час.

– Удивительно. Аэродинамический агрегат.

Ребекка возвращается на переднее пассажирское сиденье.

– Может, и нам стоит съесть по одной.

Потом водитель хот‑дога подрезает меня – я уже злюсь не на шутку, потому что хвост сосиски задевает багажник на крыше моей машины. Затем он сворачивает на обочину – я проношусь мимо, но он быстро нас догоняет. Водитель открывает окно и делает знак Ребекке, чтобы она последовала его примеру. У него приятное лицо, поэтому я разрешаю опустить стекло.

– Не хотите остановиться позавтракать? – кричит он сквозь поток свистящего воздуха и указывает на голубой знак на автостраде, говорящий о том, что на следующем выезде с магистрали есть место, где можно перекусить.

– Не знаю, – пожимаю я плечами. – Ты что скажешь?

– Я думаю, что он, возможно, даст нам покататься на своей машине. Ладно! – кричит ему в ответ Ребекка и одаривает водителя такой улыбкой, как будто все земное очарование находится у нее в заднем кармане.

Мы следуем за его машиной на стоянку у закусочной «Соляной столб». У закусочной два окна, заколоченных досками, и лишь одна машина – как я предполагаю, скорее всего, хозяина. Однако никаких предупредительных надписей Министерства здравоохранения. А здесь вообще существует такое министерство?

Ребекка первой выскакивает из машины и подбегает к хот‑догу, чтобы пощупать, из какого материала у него сделана сдобная булочка. Она грубая и шершавая – сплошное разочарование. Водитель вылезает из машины.

– Привет! – говорит он удивительно юным голосом. – Как мило с вашей стороны согласиться позавтракать со мной! Меня зовут Эрни Барб.

– Лайла Мосс, – протягиваю я руку. – А это моя дочь, Перл.

Несколько сбитая с толку, Ребекка делает реверанс.

– Симпатичная машинка, верно? – спрашивает он Ребекку.

– Симпатичная – это не то слово.

Она протягивает руку, чтобы потрогать буквы на булочке. Буква «О» больше, чем ее голова.

– Это рекламный автомобиль. Не слишком функциональный, но очень заметный.

– Это точно! – заверяю я его. – Вы работаете на Оскара Майера?

– Да. Езжу по стране, подогреваю интерес. Узнаваемость – важный фактор в продаже готовых мясных блюд, понимаете?

Я киваю.

– Еще бы!

Эрни касается моего плеча и подталкивает нас к закусочной.

– Вы здесь уже ели?

– Да, много раз. Внутри лучше, чем снаружи.

Первым через вращающиеся двери закусочной входит Эрни, потом я, за нами Ребекка. Я ловлю себя на мысли: как же они запирают закусочную на ночь?

У Эрни короткие желтые волосы торчком, обрамляющие лицо. И хотя мне виден только ёжик, кажется, что в некоторых местах волосы растут гуще, чем в остальных. У него сальная кожа и три или четыре подбородка.

– Аннабель! – зовет он, и из мужского туалета – а откуда же еще?! – тяжело ступая, появляется невысокая толстая женщина в укороченном платье официантки. – Я вернулся, моя сладкая.

– Ой! – восклицает она скрипучим голосом, от которого Ребекка вздрагивает. – И чем обязаны такой чести? – А потом, как будто хорошенько поразмыслив, она целует его прямо в губы и шепчет: – Рада тебя видеть.

– Это Лулу и Перл, – представляет Эрни.

– Лайла, – поправляю я, и он повторяет это имя, перекатывая его во рту, как кусочек мрамора. – Мы встретились на автостраде.

– Повезло тебе! – отвечает Аннабель. Очередная смена настроения. Она швыряет на стол три меню и уходит – необъяснимая вспышка раздражения.

Не считая Аннабель и отсутствующего шеф‑повара – как бы она сама не была этим отсутствующим шеф‑поваром! – мы единственные посетители закусочной. Время раннее, но у меня такое чувство, что в «Соляной столб» вообще никто не приезжает. Почти никакого уюта: домашние кружевные занавески, но из плотной зеленой клетчатой ткани; крепкие деревянные столы, но выкрашенные в рискованный оттенок оранжевого.

– Приятно для разнообразия позавтракать в компании, – произносит Эрни.

Мы с Ребеккой вежливо улыбаемся.

– На дороге одиноко. – Мы киваем. Ребекка пытается пальцем вытереть капельки воды на стакане.

– Перл – «жемчужина», – обращается к ней Эрни, но Ребекка не понимает намека. – Жемчужина! – Громкий звук голоса, а не «собственное» имя привлекает внимание Ребекки. – Сколько тебе лет, девочка?

– Почти пятнадцать. На следующей неделе исполняется пятнадцать.

Она вопросительно смотрит на меня: «Может, подобной информацией, как и нашими именами, не стоит делиться с незнакомым человеком?»

– Какое счастье! – говорит Эрни. – Это нужно отметить.

Он выбирается из кресла и направляется в мужской туалет, который, как я уже сделала вывод по поведению Аннабель, наверное, связан с кухней. Он появляется через минуту с нашим завтраком. В омлет Ребекки воткнута свечка, которая размеренно истекает воском на ее картофель. Эрни поет себе под нос: «С днем рождения тебя!»

– Перл, как мило! – говорю я. – Заблаговременный подарок.

– Еще какой! – подтверждает Эрни. – За завтрак плачу я.

– Спасибо, мистер Барб.

Ребекка берет вилку, и Эрни велит ей загадать желание. Моя дочь так и поступает. Потом она задувает свечку, и пламя перекидывается на салфетку. Вспыхивает небольшой пожар, который Эрни гасит томатным соком.

Во время трапезы Эрни разглагольствует о своей работе: как он ее нашел (дядя помог), как он любит свою работу (а он ее любит), какие награды он получил («ХОТ‑ДОГ!», «Лучшая реклама 1986–1987 годов»). Наконец он спрашивает меня, откуда мы (из Аризоны), куда едем (к моей сестре Грете в Солт‑Лейк‑Сити). Каждый раз, когда я говорю неправду, Ребекка пинает меня под столом, но мне‑то виднее. Оливер очень умен.

Эрни съедает гору оладий с малиной, три яйца, сосиску с жареным картофелем на гарнир, четыре тоста, маффин, два блинчика, две половинки грейпфрута, копченую скумбрию. И только прикончив омлет с грибами, он признается, что наелся. На кухне Аннабель что‑то роняет, и это что‑то разбивается.

В итоге Эрни даже не платит за еду – Аннабель настаивает на том, что завтрак за счет заведения. Она стоит в дверном проеме, когда мы возвращаемся к автомобилю Эрни.

– Дамы, – говорит он, – рад был познакомиться!

Он протягивает мне свою визитную карточку, на которой нет адреса, только номер телефона в машине.

Мы с Ребеккой стоим перед закусочной, наблюдая, как фальшивый хот‑дог исчезает за горизонтом. Мы стоим довольно далеко друг от друга – не дотянуться.

– Она была слишком красная для натуральной, – поворачивается ко мне Ребекка. – Заметила?

Джейн

Ребекка смотрит в окно на ровное белое поле. Невозможно глаз оторвать.

– Думаешь, так выглядят небеса? – спрашивает Ребекка.

– Надеюсь, что нет, – отвечаю я. – Мне нравится, чтобы было побольше разноцветного.

Легко было бы обмануться и решить, что Великие соляные равнины засыпаны снегом, если бы на улице не стояла тридцатипятиградусная жара, а пыль от горячего ветра не обжигала мне лицо, как чье‑то дыхание. Солт‑Лейк‑Сити – карлик в сравнении с величественной церковью мормонов, не то место, где я чувствую себя в своей тарелке.

На самом деле мне кажется, что я все глубже и глубже погружаюсь в эту чужую религию, в этот чужой климат, в эту чужую архитектуру. Одежда липнет к телу. Мне хочется получить письмо от Джоли и уйти.

Но почтальон – худой мужчина средних лет с обвисшими усами – настаивает на том, что никакого письма для Джейн Джонс у него нет. И для Ребекки Джонс тоже. Вообще для Джонсов писем нет.

– Пожалуйста, взгляните еще раз.

Когда я выхожу из здания, Ребекка сидит на ступеньках перед почтамтом. Я могу поклясться, что вижу, как парит асфальт.

– У нас неприятности, – сообщаю я, садясь рядом с дочерью. Рубашка Ребекки прилипла к спине, под мышками круги от пота. – От Джоли письма нет.

– Тогда давай ему позвоним.

Ей не понять, что означают для меня слова Джоли. Это не просто указания, я должна слышать его голос. И неважно, что он говорит, лишь бы говорил.

– Здесь два почтовых отделения. Попробуем спросить во втором.

Но и во втором отделении письма для нас нет. Мне хочется устроить скандал, однако этим делу не поможешь. Какое‑то время я расхаживаю по вестибюлю почты, а потом выхожу на опаленный солнцем тротуар, где стоит и требовательно смотрит на меня Ребекка.

– Ну? – спрашивает она.

– Оно должно было прийти. – Я смотрю на солнце, которое, казалось, взорвалось за прошедшую минуту. – Джоли никогда бы со мной так не поступил.

Я едва не плачу, взвешивая последствия, а когда опять поднимаю взгляд на солнце, оно несется на меня – и мой мир становится черным.

– Она приходит в себя, – произносит кто‑то.

Чьи‑то руки прижимают к моей шее, лбу, запястьям что‑то с холодной водой. Передо мной маячит это лицо – слишком большое.

Оливер? Я пытаюсь что‑то сказать, но не могу справиться с голосом.

– Мама, мама!

Это Ребекка. Я чувствую ее запах. Открываю глаза и вижу лицо склонившейся надо мной дочери, кончиками волос она, как шелком, щекочет мне подбородок.

– Ты упала в обморок.

– Вы ударились головой, миссис Джонс, – произносит неизвестный голос, который я уже раньше слышала. – Всего лишь царапина. Зашивать не нужно.

– Где я?

– На почте, – отвечает другой голос, и передо мной опускается на корточки мужчина. Он улыбается. Он красив. – Как вы себя чувствуете?

– Нормально.

Я поворачиваю голову. Справа стоят три женщины с мокрыми тряпками. Одна из них говорит:

– Нельзя слишком резко садиться.

Ребекка сжимает мою руку.

– Эрик оказался рядом, когда ты упала. Он занес тебя сюда, а его жены помогли привести тебя в чувство.

Она выглядит испуганной. Я ее не виню.

– Жены, значит.

Одна из женщин протягивает Ребекке небольшой флакон и велит поднести его к моему носу, если подобное случится еще раз.

– Жара здесь удушающая, – говорит Эрик. – С посетителями часто такое происходит.

– Мы не посетители, просто проезжали мимо, – возражаю я, как будто это что‑то меняет. – Что у меня с головой?

– Ты ударилась, – буднично сообщает Ребекка.

– Наверное, стоит обратиться в больницу.

– Думаю, с вами все будет в порядке, – говорит средняя жена. У нее длинные черные волосы, собранные в тугую косу. – Я медсестра, а Эрик – врач. Он педиатр, но в обмороках разбирается.

– Вы удачно выбрали куст, чтобы упасть, – шутит Эрик, и женщины смеются.

Я пытаюсь встать, но ноги меня не слушаются. Эрик тут же подхватывает меня и забрасывает мою руку себе на плечо. Перед глазами все плывет.

– Усадите ее, – командует Эрик, потом поворачивается к Ребекке. – Послушай, поедем на озеро. Вы все равно здесь проездом, а твоей маме нужна прохлада.

– Мама, ты как? – спрашивает Ребекка. – Ты слышала? – Она почти кричит.

– Я не глухая. Отлично. Великолепно.

Ребекка, Эрик и две его жены поднимают меня. Третья несет мою сумочку.

Сзади в мини‑вэне отодвигаются резиновые круги, лодки и полотенца, чтобы уместились мы с Ребеккой. Эрик укладывает меня, приподнимая ноги на запасное колесо. Время от времени я делаю несколько глотков холодной воды из термоса. Понятия не имею, о каком озере идет речь, и я слишком слаба, чтобы об этом спрашивать.

Но когда мы останавливаемся на берегу Большого Соленого озера, я изумлена. Оно тянется на многие километры – огромное, как океан. Эрик несет меня к озеру по крутой насыпи – удивительно для такого относительно худощавого человека. Здесь много купающихся. Я сижу на мелководье, в воде мои шорты и футболка по грудь. Я прошу, чтобы глубже меня не сажали. Я не люблю плавать, не люблю, когда под ногами не чувствуется дно.

Я размышляю над тем, как высушить одежду, когда вдруг понимаю, что покачиваюсь на воде. Мне приходится погрузить руки в песок, чтобы оставаться на одном месте. На это уходят последние силы. Мимо меня на плоту проплывают, гребя веслами, Эрик и две его жены.

– Как вы себя чувствуете? – интересуется он.

– Уже лучше, – обманываю я, но потихоньку начинаю остывать. Мне уже не кажется, что кожа саднит и трескается. Я опускаю голову в воду, чтобы намочить волосы.

Мимо пробегает Ребекка, брызги летят во все стороны.

– Разве не чудесно!

Она ныряет и всплывает, как выдра. Я уже и забыла, как она любит плавать, – я так редко водила ее купаться.

Ребекка заходит поглубже и говорит:

– Смотри, мама, без рук. – Она лежит в воде на спине.

– Все дело в соли, – говорит Эрик, осторожно помогая мне подняться. – Здесь плавать легче, чем в океане. Неплохо для штата в глубине материка.

Ребекка просит, чтобы я легла на спину.

– Я поплыву с тобой. Я же спасатель, забыла?

Она обхватывает меня и энергично работает ногами. В объятиях дочери, под ее защитой, я и не пытаюсь сопротивляться. К тому же я до сих пор чувствую себя не совсем окрепшей.

Через секунду я собираюсь с духом, открываю глаза и вижу проплывающие по небу облака – ленивые и прозрачные. Прислушиваюсь к дыханию дочери. Сосредоточиваюсь на собственной невесомости.

– Мама! – зовет Ребекка, выскакивая из воды передо мной. – Ты сама плывешь. Сама!

Она больше меня не поддерживает. Посреди этого великого озера силы, которых я даже не вижу, продолжают держать меня на поверхности.