ГЛАВА 35. Шурочка очнулась часов в девять вечера

Шурочка очнулась часов в девять вечера. Капельница ка­пала. Маша же прилегла на кровать рядом с Шурочкой, и тоже, видимо, задремала. Но когда Шурочка очнулась, Маша проснулась сразу же, вслед за ней и спросила Шу­рочку:

— Ты как?

— Ничего. Вроде не ломает.

—- Ну, вот и хорошо. Хочешь чего-нибудь? Есть будешь? Я тебе бутерброд сделаю.

— Давай.

Шурочка сжевала бутерброд. Спать ей не хотелось.

— Машка... — сказала Шурочка. — Спасибо тебе. Си­дишь со мной, и капельницу ставишь... как будто у тебя дру­гих дел нет. И бесплатно...

— Да ладно тебе... Это у меня послушание.

— Что? — не поняла Шурочка.

— Послушание. Это значит, что я, по благословению священника, делаю дело во Славу Божью.

— Это ты мне капельницу ставишь — во Славу Божью?

— Да.

— Ну и ну. Не просто так, значит.

— Не просто. У нас центр, куда приходят... — Маша замялась.

— Наркоманы последние? ■— помогла ей Шурочка.

— Наркоманы, только не последние. Потому что у Бо­га Свой счёт. Кто первый, кто последний — это Бог знает, а не мы.

— Чудная ты, Машка. Но всё равно — здорово. А я — там, в церкви, когда тебя увидела — хотела сразу убежать. Стыдно было.

— Понятно. Но было бы гораздо хуже, если бы ты убе­жала.

— Не знаю. Желание — всё равно есть. Всё равно уко­лолась бы, прямо сейчас.

— Капельницей душу не вылечишь.

— А как её вылечить-то, эту душу?

— А вот это и есть самое главное. Самый главный во­прос. Я даже не знаю, как тебе и сказать... Вот видишь — капельница токсины вымывает. Понимаешь?

— Да.

— А теперь представь себе душу. Ну, может, не свою, а просто человеческую душу. Представь себе, что душа эта — как кувшин. Когда-то кувшин этот был наполнен чи­стой водой. Но человек стал поступать против своей сове­сти. И вода стала мутной. А дальше — все мутнее и мут­нее, и, наконец, образовалась просто грязь. А если грех был тяжел... Если это был смертный грех, то не только грязь образовывалась в этом кувшине, но и камни.

— А что же, человек не видел, что у него в кувшине?

— В этом-то и дело. Когда человек поступает против со­вести один раз, потом второй, потом ещё, то он становит­ся как бы слепым. Он как бы сам погружается в этот кув­шин, и уже не видит ничего вокруг. Не видит неба, не ви­дит солнца. Барахтается в своей грязи. И пьёт её, и ест её.

— Так, как я, — сказала Шурочка. — И пьёт, и ест, и ко­лется... А дальше? Дальше-то что?

— Дальше, когда остаются только грязь и камни, он на­чинает умирать. Ведь нельзя всё время есть и пить только грязь и камни. Понимаешь? Это не обязательно физичес­кая смерть. Это — духовная смерть. То есть душа, в кото­рой совсем нет просвета. Понимаешь?

— Пытаюсь.

Но иногда, когда уже смерть подходит, человек де­лает отчаянный рывок вверх, к Богу. Потому что сам он вы­лезти не может из грязи своей, как ни будет пыжиться. Вот он и начинает кричать Богу: «Господи, помоги, я умираю! Я задыхаюсь! Я снова хочу чистой воды!»

— Да, это точно. Не вылезти самому. И умирать не хо­чется. А Бог? Бог-то может такого человека услышать?

— Бог его слышит, и начинает помогать. Сразу. Только Бог помогает так, как знает Он сам. Иногда — болезнь по­сылает. А иногда — человека, или ситуацию. Ибо Богу из­вестно, что в сердце у того, кто кричит. Сердцем человек кричит, или только словами. Как он кричит, и о чём.

— Вот как...

— Иногда Бог говорит так: «Как же Я налью тебе чис­той воды, когда кувшин твой полон грязи и камней? Выбро­си камни, и вычисти кувшин. И я налью тебе чистой воды».

— Да разве можно вычистить?

Маша молчала.

Шурочка полежала немного, и всё же спросила по-дру­гому:

— Как надо чистить?

— А это — и есть исповедь... — Маша говорила уста­ло. Слова её казались простыми, но они проникали глубо­ко. Казалось, что до самого дна кувшина.

— Это значит, что ты... тот человек понял, что умира­ет, — продолжала Маша. — И он старается избавить свою душу от всего, что он делал против совести. Или — против Божьих заповедей.

— И что, я... что, он всё это должен рассказать кому-то? Кому, священнику?

— Сначала — понять. Потом — понять, что так нель­зя, и что делать так дальше — равносильно смерти. А по­том — он должен это всё сказать на исповеди. Как бы — пред лицом Божьим. Не священнику, а Богу. Но сказать!

— А потом?

— А потом... Бог даёт благодать. Тому, кто понял.

— А как это — благодать?

— А это ты почувствуешь. Это спокойствие, это любовь, это сила. Сила — не изменять своей совести. Понимаешь?

— Не очень.

Шурочка лежала тихо, с закрытыми глазами. Камни сдвинулись. Тяжёлые камни, лежащие на душе — сдви­нулись.

— Повтори ещё раз... насчёт камней... — сказала она Маше. — Что значит — выбросить камни?

— А что у тебя есть... Что у тебя самое главное, от че­го у тебя болит совесть? Только это больно бывает. Камни-то словно прирастают там. Иногда их по-живому выдирать приходится...

Маша не успела договорить.

Так, как она сказала — по-живому, так, по-живому и про­шли её слова. Тяжёлая волна стыда как бы накрыла Шу­рочку. И то, о чём она старалась забыть... и почти уже за­была, закопала в себе, вдруг вышло наружу во всей своей неприкрытой, во всей своей отвратительной наготе.

— О-о-о-о... — простонала Шурочка, и снова резко повернулась на спину. — Я продалась... понимаешь, доза-дозой, но я... я продалась...

Шурочке казалось, что вся эта гадость сейчас хлынет из неё, как зловонная рвота.

— О-о-о-о...

— Не хочешь — не говори, — сказала Маша. — Мне ты можешь не говорить...

Но Шурочка закрыла глаза и снова тихо простонала:

— О-о-о-о... бордель... и ещё... ботинок целовала... за до­зу — ботинок целовала...

— Шура, Шура... — Маша погладила Шурочку по ру­ке. — Богу говоришь...