ГЛАВА 38. Господь со мной, чего устрашуся?

Господь со мной, чего устрашуся?

Я сказала всё, вслух, в среду на пятиминутке

И про двойную бухгалтерию, и про кости в холодильни­ке, и про запуганных, «ручных» кухонных. Про то, как кла­довщик — не додаёт, или забирает часть продуктов. И про «ручного» завхоза. И про молчащих воспитателей, не име­ющих сил поднять головы — из-за своей нищеты.

С видом хитрым и злорадным сидела «старшая». Теперь она знает все механизмы воровства и, возможно, попыта­ется использовать эти знания в своих целях. А может, и нет. Может, просто будет теперь в доле, как и все, здесь сидя­щие. Кроме завуча.

Так, как будто её не касается, сидела завуч. Завуч до­вольствуется тем, чем ей разрешено быть. Хоть бы и дирек­торским эхом...

Опустив голову, сидела Надя, новый завхоз.

Нервничала бухгалтер.

Постоянно хотела прервать меня «шефа», наступая до­вольно нагло, но я продолжала говорить, и она замолчала.

Тогда вступила в бой кладовщица — злобно, круто пре­рывая меня. Но я остановила её, когда сказала и о машине гуманитарной помощи. Что из того, что пришло к нам, в этой большой машине, получили дети?

Почему никакая комиссия не может подобраться к на­шей кладовой? Кто же стоит за всем этим, как стена?

— И напоследок... Галина Николаевна, я хочу сказать вам — нельзя воровать у сирот. Честное слово, вы же кре­щённая. Будет и над вами Божий суд, и тогда не помогут вам ни знакомые в прокуратуре, ни свои люди в СЭС.

И всё. И я положила на стол заявление об уходе, с до­полнительным пунктом. Просьбой — не отрабатывать две недели, необходимые по закону.

Все молчали. Да и что было говорить, после всего ска­занного. Директор сидела за своим столом с видом задум­чивым и постукивала карандашом по столу. Заявление моё она взяла, как будто нехотя, и довольно долго читала его. А потом подписала. Размашисто, чётко.

Всё, это было всё. Я закончила свою работу в интернате.

Там, в глубине души, нет-нет, да и всплывала мысль о прокуратуре, о суде и справедливом возмездии, о наказа­нии виновных...

О том, как я их наказываю... или о том, как с ними что-то плохое происходит, а я говорю им: «Вот, вы сирот оби­жали, меня прогнали, и за это вам... и вашим детям... за это...»

Как бы я порадовалась, видя их поражение! Их наказа­ние! Их унижение! Какой бы сильной, какой правильной и справедливой я бы себя почувствовала! Я!

Несколько раз прокрутилась эта мысль в моей голове. Может, я бы и приняла её, но она была слишком навязчи­ва, и я, мало помалу, начала её узнавать.

«А, это ты! — мысленно сказала я ей. — Укради селёд­ку, да?»

Да, это была она. Она приняла совершенно другие очер­тания. Она грела моё самолюбие, моё тщеславие и мою гор­дыню.

«Укради селёдку! Накажи их... Ты ведь лучше их... Ук­ради селёдку! Возгордись собой!» Эх, ты...

«Мне отмщение, и Аз воздам».

Забыла, забыла. Вот в чём мудрость. Опять, опять — точ­но так, как и Тоха, я не знаю всего, а только — маленькую, маленькую часть.

Итак, во всём происходящем — только маленькую, ма­ленькую часть.

Поэтому и говорят мне, чтобы я не забывала: «Мне от­мщение, и Аз воздам». Тебе, Господи. Ты воздашь всем нам — и мне, и им.

Эх, ты! Тоха великовозрастная. Маленькая, голая, но с претензиями...

На следующий день я пришла в интернат чтобы собрать вещи, и попрощаться с людьми. Я обошла всех воспитателей, выслушав в свой адрес массу сожалений и добрых пожеланий.

— Может, не надо? — говорили мне. — Всё ещё уст­роится... Не торопись, ты же детей любишь...

Я зашла к директору ещё раз, придумав смешной пред­лог. Я думала: может, директор скажет мне — оставайся, Наталья! Мы сделаем всё, как надо. Мы будем честны. Здесь, на своей кухне. Мы перестанем «брать» и вести двой­ную бухгалтерию. Да, да. Святой кладовщик...

Нет, этого не случилось. Я вышла из кабинета, на этот

раз, уже насовсем.

Нельзя быть — и нашим, и вашим. Нельзя одновремен­но служить и Богу, и Маммоне. Нельзя врать...

Но как же тяжело покидать то, что любишь... Тяжело уходить, видя, что всё остаётся на своих местах. «Мне от­мщение, и Аз воздам». Тебе, Господи! Тебе! Верую, Госпо­ди, и помоги моему неверию...

Сейчас, ещё чуть-чуть. Как трудно уйти... Я сидела в своей, практически пустой, «келье». Сверху, на сложенные вещи, я положила в сумку «Уми­ление».

Прости меня, Матушка Богородица, если я сделала что-то не так... И ты, отче Серафиме, прости. Эта школа — не

для умных...

Не для умных, и не для праведных. А как раз для тех, кого пришёл Ты, Господи, призвать к покаянию. К обуче­нию, к размышлению. Моя школа — не для умных, и не для праведных. Школа для грешных...

И тут в дверь постучали, и заглянула «шефа». Она не вошла, а просочилась бочком и присела за пустой стол.

Наталья, прости. Я не думала, что всё так закончит­ся. Что тебе уходить придётся... Прости, за журнал-то... — сказала она. — Но я ведь — лицо подневольное, ты пойми...

Да я знаю. Мы все всё понимаем, и сами выбираем, что нам делать. Я, в общем-то, стараюсь ни на кого обиды не держать. Только пока ещё рана такая свежая, что луч­ше не теребить.

— Я тоже увольняться хочу, — сказала «шефа». — Не держи на меня зла... Я тебе всего хорошего желаю. Прости.

И «шефа» вышла, так же, бочком, как и вошла.

«Старшая» простилась со мной официально, уже в две­рях, сказав пару казённых, положенных по случаю слов.

Уже когда я выходила за территорию, у самых ворот ме­ня догнал запыхавшийся Тоха.

— Наталья Петровна, Наталья Петровна! Вы что, уво­лились?

— Ты же знаешь.

— Но почему?

— А за масло, в вашу кашу. Помнишь, мы говорили о во­ровстве? Вот за это и убрали меня.

— Я знаю! Вы когда проверяли — они не могли воро­вать! Это все знали!

— Вроде того. Да ладно, это тебя почти не касается. Ты — лицо самостоятельное, будешь учиться, и девятый за­канчивать, без проблем. На зимние каникулы — остаётся сборная группа. Так что, всё будет в порядке. Ну, ладно, иди сюда, чудушко моё! — сказала я и обняла своего блуд­ного сына, Тоху.

Обняла крепко, как могла.

— Иди, Тоха! Да не забывай, о чём мы с тобой говори­ли. Пытайся по заповедям жить и Богу молись, если в чём сомневаешься.

— Я помню. Только не получается.

— Получится. Ну, всё, иди с Богом, иди скорее.

И я быстро пошла из своего родного интерната, по на­правлению к дому.