ГЛАВА 35. — Мам, ты из-за Тохи расстроилась?

— Мам, ты из-за Тохи расстроилась? — спросил меня вечером Васька младший.

— Конечно, сынок. Конечно, расстроилась. Обидно мне, до слёз обидно. Мы ведь его как родного приняли. Привя­зались. И даже хотели усыновить. Ты этого не знал?

— Мне отец рассказал. Да ты, мам... Ты того... Мне ино­гда казалось, что ты — только Тоху этого любишь, а не меня...

— Дурачок ты, дурачок! Если я смогла полюбить Тоху, это не значит, что я перестала любить тебя. И мне бы хо­телось, чтобы у тебя хватило сердца, чтобы полюбить и То­ху, и ещё кого-нибудь. Понимаешь?

— Я хотел... Но у меня не получилось... Я его уже поч­ти полюбил! Мам, я хотел, а он меня — топил!

— Как топил?

— В речке топил. Особенно в начале, когда мы с ним вместе купаться ходили. Я-то плохо плавал. Это я сейчас научился, с Серёжкиным папой. А вначале, как только мы в речку входили, как отплывали немного, так он на меня напрыгивал и дышать не давал. Топил. А потом отплывёт и говорит: «Пойди теперь, мамочке пожалуйся!»

— И ты молчал...

И тут, задним числом, мне стало страшно. По-настояще­му, по-матерински страшно. Как я могла... Как я могла так легко... как я была уверена, что всё будет хорошо, и на ка­кой тонкий волосок мы были от настоящей, тяжёлой беды... Господи! Это Ты Ваську моего сберёг, Ты!

— Васька... -— я обняла Ваську и прижала к себе его голову. Он был со мной почти одного роста. Но уже был чуть выше, выше.

— Васька, ты поступил, как настоящий мужчина. А ме­ня прости. Прости, что не заметила.

— Да что ты, мам. Всё же хорошо закончилось. А уже после церкви, когда мы снова вместе на речку пришли, я ему говорю: «Топить будешь — я тебе морду набью». А он отвечает: «Я тебя больше топить не буду».

— Слава Богу, всё так закончилось. Слава Богу. И всё равно — обидно. И страшно за него. В нём же разума — ни на грош. Попадёт в тюрьму. Пусть он нас не полюбил, но мы-то полюбили его. Как могли...

— Мам, ты своё сердце не рви.

— Правда, есть на свете люди такие... Настоящие, ве­ликодушные люди. Велико — душные. С такой большой ду­шой, которая может вместить многих, и любить многих, и многим помогать. Святые, например. А есть люди, у ко­торых душа поменьше. А есть и такие, что и себя самого в свою душу вместить не могут. Не то, что другого по­любить.

— Это ты о ком? Обо мне?

— Думаю, что нет. Думаю, что ты будешь великодуш­ным человеком. Надеюсь. И верю в тебя, понимаешь, верю.

— А в Тоху?

— Хотелось, очень хотелось. Вот мы его приняли в се­мью, приняли, как могли, то есть как своего, как сына. А он нас в свою душу не пустил. Жаль... Жалко, и обидно...

— Мам, а почему он... так? Почему он нас в свою ду­шу не пустил?

Да кто знает... Или потому, что там и нет ничего, в этой душе. Просто нет места для других людей. Или по­тому, что его душа крепко-накрепко закрыта. Всеми его дет домами, начиная с четырёх лет. И не пробиться нам через этот заслон. Наш дом для него просто был очередным мес­топребыванием, на очередные три месяца. Или...

— Что — или?

— А где это написано, что он должен был полюбить —

именно нас?

Мы помолчали, и я сказала Ваське:

— Иди, Васька, спать. Утро вечера мудренее.

Васька ушёл, а я вышла на балкон и долго смотрела

в темнеющее небо.

Видишь ли нас со своей высоты, Отец наш небесный? Ви­дишь ли нас, как мы тыкаемся носом, словно слепые котята?

Не Ты ли ждёшь нас, сирот своих, чтобы мы полюбили Тебя и пришли к Тебе? Свободно, добровольно. К Тебе, ря­довыми армии Твоей? Чтобы мы выполняли Твои Законы?

Прости нас, Господи, прости нас, сирот своих. Не отка­зывайся от нас, когда мы отказываемся от Тебя. И прими нас назад — уже не блудными детьми, не сиротами, а пол­ноправными сыновьями и дочерьми.

Прости меня, Господи, грешную рабу Твою. Прости, Гос­поди, раба Твоего Антона, ибо он не ведает, что творит. Про­сти его, за все годы тяжёлого его сиротства, за всех тех, кто издевался над ним, и за всех, кто обижал его... Прости его маленькое сердечко, прости...

Но Ты даёшь нам свободу, Господи! Ты, Всемогущий, да­ешь нам, Твоим неразумным сиротам — свободу. Ты отпу­скаешь нас в этот мир, и говоришь нам: "Вы свободны, сво­бодны все, и свободою этой — все вы равны!"

Так что же мы плачем о том, что другой человек — тоже поступает свободно? Ведь Тоха — свободен, так же, как и я. И он выбирает свой путь — так, как выбирает он, а не кто-то другой. Нельзя насильно притащить человека к Богу, нельзя насильно навязать человеку добро. Нельзя за­ставить человека — полюбить! Свобода — выше насилия!

Не ты ли сама пыталась объяснить это детям, а вот те­перь — сердце твоё рвётся. Так думай же, думай! Разве ты закрыла для него свой дом, и своё сердце? Нет. Ты хотела бы насильно задержать его в своём доме?

Нет.

Ты хотела бы, чтобы он, из-под палки, называл тебя ма­терью?

Нет.

Разве известно тебе, что готовит Бог для своего, и для твоего — блудного сына?

Нет.

Ты, сама, знаешь ли, всего Пушкина?

Нет

Значит, так. Мы просто помогли мальчику, в трудное для него время. Мы сделали всё, что могли. А далее — он сво­боден! Свободен, как бы мы не полюбили его. Как бы мы не хотели, чтобы он поступил иначе.

Как бы не разрывалось, как бы не плакало по нему сердце...

Как плакал ты, отец, по блудному сыну своему...

Как плачешь Ты, Отец, по блудным детям Своим...

Ты свободен, Тоха, и далее ты — в руках Божьих, как и все мы. И я буду молиться за тебя, как за сына, покинув­шего мой дом.