ГЛАВА 32. В одно из последних воскресений лета я уговорила их обоих — и Ваську, и Тоху пойти в церковь, к исповеди и причастию

В одно из последних воскресений лета я уговорила их обоих — и Ваську, и Тоху пойти в церковь, к исповеди и причастию. Вечером, накануне, сказала им, чтобы дума­ли и готовились.

— Я не хочу! — сказал Тоха. — Зачем мне это?

— Мам, я тоже не хочу! Там стоять два часа... в толпе, в духоте, — сказал и Васька. — Нет, я не пойду.

Конечно, — сказала я, — конечно, толпа, и конеч­но, духота. Но ведь вы, оба — крещённые люди. И я вас... не то, чтобы заставляю, а прошу. Я же вас не заставляю каждое воскресенье ходить. А хотя бы один раз, перед шко лой. Как бы прийти к Богу и рассказать: что за лето про­изошло, что вы поняли, что пережили. Как итог, что ли. И помощи, помощи попросить, на новый учебный год. Те­бе, Тоха, разве не нужна помощь, на новый-то год?

— Нужна. Я и не знаю, как я теперь возвращаться ту­да буду, в этот интернат!

— И тебе, Васька, разве не нужна помощь Божья?

— Нужна...

— Ну вот. А толпу и духоту — всё это можно один раз потерпеть, хотя бы из уважения к матери.

— Ну, мамчик, ты умеешь уговаривать! — протянул Васька.

— Я же доктор. И стараюсь не обижаться на больных.

— Я здоровый! — это Тоха, конечно.

— Да знаю, знаю. Знаю я, Тоха, что ты здоровый, как бык. Пойди, в зеркало на себя посмотри. Как ты вырос, как плечи расправились. И усы скоро будут, как у Будённого.

— Нет, как у Чарли Чаплина! — сказал Васька.

— Ладно вам. Не просто в церковь пойдём, а исповедо­ваться, а потом — причащаться.

— Это что, я там должен буду... священнику этому... рассказывать всё, что ли? — Тоха так кипит внутри, что аж брызги летят.

— Ну, вообще-то — не священнику, а Богу.

— А Бог и так знает, что я делал!

— Бог знает всё, что ты делал, и всё, что ты будешь де­лать. Знает даже лучше, чем ты это знаешь. И гораздо боль­ше, чем ты сам, Бог про тебя знает. Это ты должен для се­бя понять, что ты плохого сделал, и сказать Богу: «Вот, Гос­поди, я это понял, и больше я так делать не хочу». И Бог тебе воздаст — без счёта, но по вере и по твоему осозна­нию. И — никак не иначе.

— А если я хочу так дальше делать, а скажу, что не хочу?

— Бога нельзя обмануть, в отличие от человека. Бог — Он смотрит в сердце, и там всё видит. Всю ту кашу, кото­рая в твоём сердце варится.

Тоха молчит недолго. Видно, переваривает, про кашу-то.

— А как это Бог знает больше, чем я? Ведь я — сам всё делал! Сам, я!

— Как бы это объяснить тебе, чтобы ты понял... Ну, вот смотри! Вот полка, а на ней — книги. Вот, почти вся верх­няя полка — это Пушкин, видишь?

— Да.

— Ты Пушкина знаешь?

— Да! Я стихи его учил!

— Точно. Ты одно стихотворение выучил и уже дума­ешь, что Пушкина знаешь. А Пушкин-то — вон, на всю пол­ку тома! Так и с тем, что ты в своей жизни сотворил. Ты знаешь только чуть-чуть, маленький факт. А Бог знает всё.

— Мам, я понял, — сказал Васька. — Ладно, я иду с тобой.

— Ну ладно, я тоже иду, — соглашается и Тоха. — Только я про всё рассказывать не буду.

— А уж это — твоё дело. Твоё, свободное дело.

— А священник этот... он не расскажет никому?

— У священников — тайна исповеди. Можешь не бо­яться.

И мы пошли. Мы выдержали ранний подъём без завтра­ка, потом — и толпу, и тесноту. И мои мальчики подходи­ли к исповеди, а за ними —- я.

И мы причастились.

И, все вместе, мы вышли из церкви, и остановились в церковном дворе.

— Поздравляю вас, — сказала я.

И подумала про себя: «Какое счастье».

— Мам, отпусти нас! — попросил Васька. — Мы на реч­ку сбегаем.

— Вместе?

Васька посмотрел на Тоху.

— Угу, — сказал Тоха.

Я дала им немного денег, чтобы они купили чего-нибудь вкусного. Мороженного, или ещё чего-нибудь. Что хотят.

И долго смотрела им вслед, пока они не свернули в сто­рону реки.

И я пошла по улице, медленно-медленно. Я сняла на хо­ду платок, и подставила лицо солнцу. Его сверкающим лу­чам — детям последних дней августа.

Я подставила лицо сияющей небесной сини, и лёгкому, прозрачному ветерку.

И колокольный звон провожал меня долго-долго, до са­мого дома.