ГЛАВА 25. У младшего сына, Васьки, занятия в школе уже закон­чились

У младшего сына, Васьки, занятия в школе уже закон­чились. Перешёл в седьмой. Андрей, старший, сдавал вы­пускные экзамены. Институт он себе уже выбрал, и не где-нибудь, а в Москве. Учился он неплохо, но провинция — она и есть провинция, как ни крути. Шансы поступить у не­го были — примерно пятьдесят на пятьдесят.

Дети знали, куда поехали мы с отцом. Только на проща­ние, уходя в школу на консультацию перед экзаменом, Ан­дрюшка философски заметил нам:

Вы не забывайте, дорогие родители, что добро — наказуемо. А вообще, как решили — так и делайте.

А Васька долго мялся. Конечно, возражать он не мог, да и голос его, на семейном совете, весил совсем немного.

— А он... мам, он хоть нормальный пацан?

— Думаю, что у тебя получится с ним поладить.

— А если — не получится?

— Я на тебя надеюсь, сынок, — сказала я. — Если бы я на вас не надеялась, не стоило даже и думать ни о чём подобном. Поэтому я надеюсь... на твою мудрость, Васька.

— Да уж! Ума палата! — заметил на это Андрей, нахо­дясь уже в дверях.

На этом обсуждение было закончено.

Вечером вся семейка собралась, к ужину. Тоха занял своё место, как будто бы всегда на нём сидел. Разговоры велись нейтральные, в основном — кто куда собирается по­ступать из того класса, где учится Андрей.

— Кто посуду моет? — спросил муж.

— Васькина очередь! — быстро отпарировал стар­ший сын.

— Всегда — Васькина... — Бурчит Васька.

— Теперь у вас третий будет, — сказала я. — Вставай, Тоха, в очередь. Посуду мыть.

— Да я и сегодня могу.

— Сегодня — я буду. Ты — завтра, — Васька подни­мается из-за стола. — Идём, посмотришь, как надо. Куда тарелки, куда ложки класть.

Они вышли на кухню, и вскоре оттуда раздался смех, и вопли. Я решила не ходить туда. Пусть, сами разберутся. Когда они вернулись, я спросила:

—Ну, как укладываться будем?

У нас — два кресла-кровати и раскладушка.

— Тоха, тебе придётся пока на раскладушке, — сказа­ла я, чтобы не ущемлять права коренных жителей.

Нет, мам, я на раскладушке! — запросился Вась­ка. — Я уже давно на раскладушку хотел!

— Хочет — пусть ложится! — вмешался Вася-старший.

Так они и уложились: двое — на креслах, и младший на раскладушке, между ними.

Я погасила им свет и сказала: «Спокойной ночи». В на­шей семейке начиналась новая жизнь.

Ночью мне приснился сон. Я увидела спящего на нашем кресле Тоху. Вокруг него, шумной толпой, смеясь, выкри­кивая что-то и отталкивая друг друга, толпились отврати­тельные рожи.

— Наш, наш... — шипели рожи. — Наш, наш...

— Нет, не ваш! — закричала я. — Я вам его не отдам!

— Наш, наш...

И рожи подступали всё ближе и протягивали к Тохе свои бесформенные руки.

—Наш, наш...

Тогда я вспомнила, как мне надо поступить. Я читала об этом, и вспомнила — прямо там, во сне.

—Именем Господним — уходите прочь! — сказала я.

И я пошла на эти рожи, пытаясь перекрестить их. Но я

никак не могла сообразить, как мне надо их крестить, на ка­кую сторону. Потому, что не так уж часто я крестила ко­го-либо. Видимо, я ошиблась вначале, потому что рожи сме­ялись мне прямо в лицо, и не двигались.

Я поменяла сторону крестного знамения. И я пошла на них, пошла изо всех сил, изо всех сил призывая:

— Господи, помоги! Прогони их, Господи! Изыдите, изыдите — именем Господним! Прочь, твари поганые, прочь!

Нет, они не разбежались. Они уходили медленно, как бы нехотя, оборачиваясь, истаивая, кривясь.

И когда они ушли, я проснулась. Проснулась — с чув­ством полной реальности происходящего, ещё повторяя: Господи, помоги...

Я поднялась с постели и открыла дверь в «детскую». Все трое спали.

Андрей — высокий, красивый. Уже усы. Уже бреется. Черты лица тонкие. Умный — учится легко, без напря­жения.

Тоха — и во сне был неспокойным. Перебирал пальца­ми, ворочался.

Что творится там, в твоей голове, Тоха? Что там, за эти­ми подвижными чертами лица, за этим чернявым чубом? Какие гены? Какие страсти? Какая судьба, наскоро, да из-под палки, слепленная и склеенная по домам ребёнка, дет­домам и интернатам?

Где тут — истинное нутро, а где — тяжелая школа вы­живания, оставившая свои неизгладимые следы?

Есть ли там, в его душе, та самая, главная часть? Или нет её? Или так спрятана, что и отрыть её не по силам?

Нет, не так, как Андрей, покидать свой дом. В шестнад­цать лет, уже сформированным в тепле, под родительским крылом. Красивым, умным, уверенным в себе. Уверенным в нашей, родительской поддержке. И то — кто знает, как всё сложится у него.

А так: не иметь дома вообще. Не иметь прикрытия, не иметь поддержки. В четыре года — не в шестнадцать. Сколько раз можно было сломаться? Сколько раз быть уни­женным и унижать самому? Сколько раз переходить из рук в руки, сколько раз рвать привязанности и дружбы — так, чтобы разучиться привязываться и дружить? Не быть уве­ренным — ни в чём. Вернее, ни в ком?

Не иметь возможности проявить себя. Просто — не по­прыгать перед мамой, чтобы она сказала: «Ты — мой хоро­ший! Ты — мой молодец! Мой...» Итак, с четырёх лет — ничей, только свой.

Тоха-Тоха, диссидент. Про «тех» диссидентов — книги пишут. Да они и сами пишут о себе. Если им удаётся вы­жить, они кричат о себе, и люди склоняют головы перед ними.

А эти, эти «диссиденты»? Эти мученики, плоды и про­дукты той же системы?

А про этих особенно никто и не пытается писать книг. Разве что — отчёты.

И сами они не пишут книг, потому что пишут с ошибка­ми, едва дотягивая программу девятого класса, а потом — какого-нибудь захудалого ПТУ.

Эти — молча переходят из детдома в детдом, или в спе-цуху, или в психушку. Туда, куда определит их школа вы­живания.

И удастся ли им взрастить в своей среде — своего Со­лженицына?

Кто озвучит вас, невидимые и неслышимые миру слёзы?

А потом что? Тюрьма? А что — тоже коллектив, со сво­ей иерархией. Как быть потом? Кто может выбраться, вы­грести из этой трясины? Какую же крепкую психику надо иметь для этого, какой железный характер? Какую душу?

И какую надо иметь для этого веру, какое упование? Бо-жию помощь...

Полная луна светила в окно, освещая моих мальчиков. Заскрипела раскладушка, и увалень Васька что-то произнёс во сне. Точно, увалень. И обещает вырасти из него — что-то огромное и, по-моему, добродушное.

Я надеюсь на твою мудрость, сынок. На мудрость, и на доброе сердце.

И я перекрестила их, всех троих. Благо, теперь я знала, на какую сторону надо крестить, чтобы крестное знамение легло правильно.