ГЛАВА 21. Город у нас небольшой. Поэтому психиатрическое отде­ление горбольницы — одно на всех

Город у нас небольшой. Поэтому психиатрическое отде­ление горбольницы — одно на всех. Лежат там разные боль­ные. Те, у кого обострения, да те, которых кладут на лече­ние родственники, от невозможности держать их дома.

Я взяла с собой халат, чтобы вызывать как можно мень­ше интереса. Купила два апельсина, печенья и конфет.

На сердце было не очень спокойно, поэтому я и пошла навещать Тоху. Тем более, что машина в область — задер­живалась на неопределённое время.

Машина не для городских перевозок, а для дальних. Спе­циально оборудованная, салон — весь под решётками. Вот она и сломалась, и Тоха застрял в нашем городском отде­лении. Уже пять дней он отлежал

Странное было ощущение у меня. Человек, который по­крывал большое воровство, а, может, и главный из ворую­щих, наказывал другого — маленького, беззащитного чело­вечка. Наказывал за совершенно недоказанное, мелкое во­ровство.

Да и само это отправление в психушку... как-то дурно всё это попахивало....

А так как на сердце у меня было неспокойно, то я взя­ла с собой, кроме апельсинов, ещё и маленькую книжицу такую. «В помощь кающемуся». Книжица эта, хоть и ма­ленькая, написана была хорошо. Я сама её читала и перечитывала, несколько раз.

Там был раздел такой: «Грехи, вопиющие к небу об от­мщении». И среди этих грехов — как раз и был такой, как обида, нанесённая беззащитному. Воровство у сирот, напри­мер. И не только воровство...

Сунула я эту книжицу в сумку. Может, дам ему почи­тать, а может, и нет. Сама в дороге почитаю. В маршрутке.

В ординаторскую меня пропустили, так как я была в ха­лате. Доктор, женщина ещё молодая, встретила меня теп­ло, как родную. Уж и не знаю, почему.

— Мальчик у вас — ничего, — сказала она. — Он уже не протестует, а нас тут развлекает всех. Личность у него сохранена.

— Да, я это понимаю. Потому и пришла.

— Конечно, личность не простая. В отделение реабили­тации, в детское, было бы неплохо. Но в подростковом — трудно ему будет. Он ещё — совсем ребёнок. Маленький. И ростом небольшой.

— Он — с четырёх лет по детдомам. Там всё у него в ис­тории — и ЗПР (Задержка психического развития), и ЗРР (Задержка речевого развития), и энурез до десяти лет. И в реа­билитации он дважды лежал. Вы же знаете, как там лежат.

— Да, да.

Доктор знала.

— У нас как-то, два года назад, летом был сиротский лагерь, — продолжала я. — Я до этого и не знала, что де­тей, из сиротских заведений, отправляют каждое лето в ва­шу «реабилитацию». Да?

— Да, — не могла не подтвердить психиатр.

— Так они у нас были, после вашей «реабилитации». Там же их держат на медикаментах?

На слабеньких.

— Они были у нас, после лечения. Это же ужас, что бы­ло! Как они вообще интернат оставили целым! Даже воспи­тателей наших на работу с ними не брали. Дети приезжа­ли со своими воспитателями. После медикаментов, на во­ле, дети эти — как бы «отрывались», что ли. Причём — на всём «отрывались». И на людях, и на вещах. И друг на дру­ге. Дрались беспощадно, и всё разрушали вокруг себя.

— Нет, тут я с вами не согласна, — ответила мне пси­хиатр. — Вернее, не полностью согласна. Отделение реа­билитации — неплохое, и оно свою функцию хорошо ис­полняет. Вы не забывайте, с кем оно имеет дело, это отде­ление. А отделение для младших — это, вообще, почти элитный детский сад, хоть там и школьники лежат. Там и цветы, и игрушки, и индивидуальные занятия. И прогулки.

— Я говорю о том, что видела. Вообще детей-сирот ви­деть тяжело, а если ещё их много...

— Да, я и сама преклоняюсь всегда перед теми, кто ра­ботает с сиротами. Я бы, если бы моя была воля, ввела бы в психиатрию специальный курс, по сиротской психологии, и по сиротской психиатрии. Гораздо полнее бы это препо­давала, чем нам преподают. У вас же, в интернате, тоже сирот много?

— Много. Только у нас — и родительские дети есть, и не только «социальных» родителей, но и «нормальных». У нас это сиротство как-то не бьет в глаза. И всё равно, иногда кажется, что у этих детей — какой-то части души... не хватает, что ли. И, как не бейся, как не пытайся её вос­полнить — нет её, и всё. Воспитатели — не все выдержи­вают.

— Вот-вот, я об этом и говорю, — откликнулась психи­атр. — То, что не заложено в человека в раннем детстве, иногда, во взрослой жизни, уже невосполнимо...

Не хватает общего количества любви, на килограмм веса. Это если по-врачебному выразиться. Они не умеют от­вечать добром на добро. Они неблагодарны бывают, и тре бовательны... эгоистичны... И вечно несчастны... Конечно, в разной степени.

— А что мы можем изменить? — она склонила голову и посмотрела куда-то вдаль, через зарешеченное окно.

— Можно мне к Тохе, в палату пройти? — спросила я.

— Думаю, что можно. Я сейчас проведу вас.

И мы вышли из ординаторской. Доктор заперла её на ключ, как положено.

Отделение представляло собой длинный коридор, с па­латами по обе стороны. Причём, некоторые палаты были с дверями, а некоторые — без дверей. И мужские, и жен­ские. И лица, лица, лица. И тела...

Вот она, изнанка жизни. Там, за забором — лицо жиз­ни. А тут — изнанка. Лица с выражением неприкрытых эмо­ций. Злобы, страха, придурошной радости. Лица — остано­вившиеся, больные. Неопрятные, обрюзгшие, или высохшие тела.

Вот она, наша изнанка. Наши концы и узлы, вылезаю­щие наружу. И как их не прикрывай, как не выворачивай наше жизненное платье, как ни прикидывайся, что в жиз­ни только лицевая сторона — всё равно!

Знать надо, надо это знать.

Господи, спаси нас! Спаси, и помилуй нас!

Тоха лежал в палате с дверями. Психиатр открыла две­ри и сказала:

— Антон, к тебе пришли. — И, повернувшись ко мне, добавила: — Он у нас — в хорошей палате. На четверых.

Тоха лежал на кровати у окна, лежал поверх одеяла. В палате было ещё три мужчины. Один — вида явно де­бильного. Другой смотрел на нас маленькими, злыми глаз­ками. С маленького, сухого, заросшего густой щетиной ли­ца. А третий — спал, укрывшись с головой.

Тоха вскочил.

— Наталья Петровна! Вы?

Я, Тоха, я. А где нам посидеть можно?

А вы во дворик идите, — сказала врач, — там можно на лавочке посидеть. Я сейчас распоряжусь, чтобы вас выпустили.

И мы спустились в маленький, обнесённый высоким за­бором дворик, и устроились на лавочке, рядом с потрёпан­ным, худым и беззубым типом в казённой психиатрической пижаме.

Ласковое солнышко пригревало обнесённый высоким за­бором дворик, и худой тип жмурился и ёжился, подставляя солнышку свою, явно многострадальную, физиономию. Но всё-таки он подвинулся на край лавочки, освобождая нам место.