ГЛАВА 1. Ох, как есть хочется! Обед был уже так давно, что ис­парился без следа

Ох, как есть хочется! Обед был уже так давно, что ис­парился без следа.

Иду домой совершенно голодная.

Можно было бы, конечно, зайти на наш пищеблок ещё раз. Вечерком, перед уходом. Посидеть за столиком для «персон», подождать, пока повариха принесёт чаю. Насто­ящего интернатского чаю. Специально заваренного, горяче­го. Наслащённого так, что противно его в рот брать. При­несёт к чаю — несколько толстых ломтей батона, поставит сливочного масла, нарезанного кубиками. А, может, и сыр­ку положит. Или колбаски. Ешь — не хочу.

Можно было, можно. Врачу интерната — положено про­бу снимать. А если очень хочется, то можно снимать эту пробу... хоть шесть раз на день!

Никто слова бы не сказал, если бы я пришла. Да толь­ко я уже не могу...

Если бы всё было так, как раньше! Если бы не знать ни­чего! Спокойно пить чай, есть свой батон, и всё, что поло­жено к батону. Как я это и делала много раз, а может, и сотни раз.

Последнее время — не могу. Если бы я не знала, сколь­ко они воруют... Как воруют, кто ворует... Ступаю теперь на пищеблок, как на минное поле. Где рожки торчат, где растяжки... Того и гляди — взорвётся.

Возможно, я не всё знаю. Скорее всего, не всё. Но пор­ции на столах говорят сами за себя. Кто бы видел эти пор­ции на столах... А ведь у нас в интернате — сироты! Дети у нас...

А раньше? Почему тебе раньше не было так противно? Сколько лет ты отработала, и ничего! И ела всегда столь­ко, сколько хотела, и брала столько, сколько давали. Бра­ла, брала.

Вот что ужасно — брала, и не мало. А если было ма­ло — роптала, что мало.

А что? Всегда и везде так заведено, что «положено» вра­чу интерната. Положена из кладовой дань. Чтобы врач бы­ла своя и на всё глаза закрывала.

И я — тоже так жила. С закрытыми глазами. И брала свою дань.

Такая дань «положена» не только врачу, но и всей ин­тернатской «верхушке». Завхозу, например, или бухгалте­ру. Ну, и директору, конечно.

Директору — тому, уж я и представить себе не могу, сколько «положено».

Если мне, врачу, было столько «положено», что на ма­шине привозили, то сколько «положено» директору — мож­но только предположить.

Правда, на машине возили не долго. Времена измени­лись. Продуктов становилось всё меньше и меньше. В смыс­ле — тех продуктов, которые отпускали с базы на интер­нат. Наступили сложные времена, и нормы нам стали урезать.

И доля моя, соответственно, становилась меньше. Но, всё же, эта доля была достаточно приличной, чтобы мож­но было жить, не думая о хлебе с маслом.

А теперь вот — я иду домой голодная. Что произошло со мной? Почему перестала брать?

А потому, что — «не укради!» Заповедь.

Я стала верующей, вот что произошло со мной. Как-то потихоньку вызревала во мне вера.

Долго я определялась. Кто я, что я, зачем я... Долго ду­мала. Наверное, можно было бы думать и побыстрее. Всё я искала, в чём смысл жизни. Сколько себя помню, с само­го детства.

А вот верующей стала, когда уже за тридцать перевали­ло. Вернее даже будет сказать, что не за тридцать перева­лило, а к сорока приблизилось.

Трудно было решиться в церковь прийти, особенно в пер­вый раз. Ведь взрослая уже. И всё-таки я крестилась.

А вот теперь иду и думаю: «Как же я могла? Как я мог­ла брать эту дань, эти интернатские продукты?» Как будто пелена спала с глаз, и стало мучительно стыдно прежней себя. Той, «берущей», себя...

Сколько, как я крестилась? Скоро год? Пока разбира­лась, пока решалась...

Месяца три, как перестала брать. Не велик срок.

Так вот я и шла с работы, в таких вот невесёлых рас­суждениях. Поздняя весна, скоро конец учебного года... Тепло, воздух чист и свеж. Почки, первые листочки. Как же хорошо кругом! Как будто нет на свете ни интерната, ни пищеблока... Благодать!

Уже вечерело, и кое-где мерцали огоньки. Не улице бы­ло совсем немного людей.

В ларьке, на углу, мне надо было купить сахару.

После того, как я перестала продукты из интерната до­мой приносить, в семье стало жить труднее. Материально, конечно. Масла нет, мяса нет. Раньше приносила, а те­перь — необходимо стало всё это покупать. Шпроты, сгу­щёнка... Сыновья пострадали. От отсутствия сгущёнки.

Сахар — тоже раньше из интерната носила. Теперь вот — покупаю.

Я подошла к ларьку. На прилавке стояла всякая продук­товая мелочь. Пакеты макарон, сахара, печенья. Но глав­ным было не это.

Главное — это был, ничем не прикрытый, лоток с жир­ной, лоснящейся, призывно пахнущей копчёной селёдкой.

Я была единственным покупателем.

Ух ты! В желудке засосало. В голове даже помутилось! Мне показалось, что ещё немного, и я потеряю сознание.

Как мне хотелось селёдки! Боже мой, как я хотела этой селёдки!

— Пакет сахару, — сказала я продавщице и протянула ей наш семейный бюджет. На неделю. Одной бумажкой.

— Ой, — сказала продавщица, — нету сдачи. Постой­те, пожалуйста, я сбегаю в магазин, разменяю.

Продавщица убежала, и я осталась одна, наедине с лот­ком, полным селёдки. Я проглотила слюну, и услышала вну­три себя явственный, уверенный в себе голос.

«Укради селёдку, — сказал голос. — Укради селёдку».

«Что?» — не сразу поняла я.

«Укради селёдку! Быстренько, быстренько! Возьми, и ук­ради селёдку!»

В голове у меня по-прежнему мутилось, а челюсти сво­дило.

«А что? — подумала я. — Никого нет, никто не увидит. Раз, одну селёдку — ив мешок!»

«Правильно! — поддержал меня голос. — Укради селёд­ку! Сейчас её дома разделаешь, с лучком, с подсолнечным маслицем... Или даже — просто так нарежешь... Картош­ки сваришь... Укради! Укради селёдку!»

И тут мне стало смешно.

Я такие усилия предпринимаю, я отказалась от всех, практически, продуктов! Я вступаю, да нет, вступила уже, в борьбу с теми, кто ворует у меня на работе — и вот, на те бе! На какой-то селёдке! Так проколоться на какой-то се­лёдке! Уже почти в сумку положила...

«А вот тебе! — сказала я этому голосу, этому примитив­ному нахалу. — Вот и не украду!»

«Укради селёдку... — сказал он уже не так уверенно, а как бы просяще. — Укради... Смотри, какая жирненькая...»

«Нет, — сказала я, и тут вышла продавщица с деньга­ми, положив конец нашему диалогу.

«Ну и ну! — думала я по пути от лотка. — Вот это да! Это мне было... как это верующие говорят... искушение. Точно, это у меня было искушение. Но как грубо, как при­митивно! И то я чуть не попалась. Правильно пишут свя­тые отцы: выходя на борьбу, готовься к искушениям. Это я выступаю против воровства, и поэтому искушение у меня такое — воровством. Против чего борешься, тем и искуша­ешься».

Я перешла дорогу, и вступила в свой собственный двор. Но успокоиться я не могла.

«Почему же это искушение такое простое было, такое было примитивное? Как анекдот, честное слово! Может, и борьба моя — такая же примитивная? Такое явное иску­шение — явно и побороть, оно всё на виду. Ответь мне, Гос­поди, ответь, что же это такое со мной было? К чему это, а?»

И уже когда я нажала на кнопку звонка, в тот короткий миг, когда я слышала за дверью топот ног моего младшего сына, бегущего открывать мне дверь...

Короткая, как молния, мысль промелькнула в моём моз­гу: «Это сигнал тебе! Первый сигнал! Будь готова! Гото­ва будь...»

ГЛАВА 2

Во вторник я работаю после обеда. Только пришла, толь­ко переоделась, слышу — ищут меня. — Где Наталья? Где Наталья?

Голос воспитательницы седьмого «Б», женщины хоро­шей, «понимающей», только очень эмоциональной.

— Да тут я, тут.

Я выглядываю из своего кабинета. Кабинетик у меня ма­ленький, но уютный. «Келья» моя. Тут у меня любимая моя икона — «Умиление».

Причём я выбрала эту икону — просто так, за красоту. Выбрала, рамку купила и поставила икону под стекло.

Потом только узнала, как эта икона знаменита. Узнала, что именно перед такой иконой молился преподобный Се­рафим. И стала я к батюшке Серафиму обращаться, через эту икону.

Я перекрестилась на свою икону ещё раз и открыла дверь.

— Тут я, тут.

Воспитательница седьмого «Б», Татьяна Васильевна, сто­яла на пороге моего кабинета, держа в руках тарелку с на­шим, интернатским пловом.

Сзади выглядывали две любопытные и живые мордоч­ки — дети из её седьмого «Б». Они тоже держали тарелки.

Татьяна поставила свою тарелку мне на стол и не ска­зала, а всхлипнула:

— Нет, ты смотри, Наталья Петровна, ты смотри! Смотри, чем они сегодня детей кормят! Смотри, смотри!!

Смотреть, и правда, было на что, вернее — совершенно не на что. По тарелке что-то такое было размазано. При­чём, в небольшом количестве.

Разваренный, размазанный рис, с точечными вкраплени­ями морковки. Вместо мяса — кусочки каких-то жил, хря­щей. И тоже — совсем немного, чуть-чуть.

— Нет, Наталья, ты смотри, смотри! Можно так детей кормить? Посмотри, что это за порция! И посмотри, какая она, эта порция! Это седьмому-то классу! Они же растут!

Да... — сказала я.

Всё, идите отсюда! — прикрикнула Татьяна на сво­
их детей. — Тарелки ставьте, и идите в столовую, ждите
меня!

Когда дети ушли, Татьяна села на стул возле моего ма­ленького столика, и уже значительно тише сказала:

— Сделай что-нибудь, Наталья. Сделай что-нибудь.

— Что ж я сделаю?

— Ты же там ходить начала... в столовой нашей... Про­веряешь, вроде...

Дело в том, что я совсем недавно стала кухню проверять. Как брать перестала, так и с проверкой смогла прийти.

Проверяю, как врачу положено. Закладку продуктов, вы­ход готовой продукции. Раньше я это тоже делала, но со­вершенно формально. Зайду, улыбнусь, спрошу: «Как де­ла?». Спишу данные с меню-раскладки в свой бракеражный журнал. Это у меня журнал такой, где положено записы­вать результаты проб и их соответствие меню.

Потом пойду в комнату для администрации и поем. Вот и вся проверка. Никогда я с кухней не ссорилась.

А теперь...

По меню-раскладке — положено одно, а на столах у де­тей — стоит совсем другое. Например, котлеты. Положен выход сто двадцать граммов, а котлета весит восемьдесят. Да ещё и вкус! Больше напоминает хлебный мякиш, тушен­ный в бульоне, чем котлету. И всё прочее — примерно так же.

И что мне теперь делать со всем этим... Это только ска­зать легко, что я проверяю.

— Угу. Начала. Проверяю, — ответила я Татьяне. — Вот, бери эти порции, и пойдём к директору. Вместе. Пойдём, пойдём. Пусть видит всё, как есть...

Татьяна молчала. Потом она потёрла виски и сжала го­лову руками.

— Померь мне давление, что ли. Голова раскалывается. Я достала тонометр, закатала Татьяне рукав.

— Ворюги! — продолжала она. — Господи, какие во­рюги... А к директору я не пойду. Уж извини меня, Ната­лья, но ты же знаешь... У меня семья... Наша директриса —' ни на что не посмотрит. Ни на заслуги, ни на возраст. При­дерётся к чему-нибудь и уволит, на старости лет. А куда я пойду?

— Знаю, — сказала я. — Директор наша — всё может.

— Да они бы там, на кухне, не воровали бы так нагло, если бы она... директриса наша... не покрывала бы их... Кла­довщица, Тамарка-то... уже так нос задрала, что с нами, вос­питателями, и не здоровается. Ждёт, пока мы с ней первые здороваться начнём... Зато к директору — каждый день бе­гает, по десять раз.

— Сто пятьдесят на девяносто, — сказала я.

— Вот, повышается. От такой жизни...

— Повышается. Корвалола накапать? Или сразу адель-фана дать?

— Давай корвалол. Давай пока корвалол, а я приду че­рез часок, и ты мне перемеряешь. Хорошо?

— Приходи.

Я накапала Татьяне её законные двадцать пять капель. Тарелки с пловом стояли на столе, взывая к небесам.

— Бери, Татьяна Васильевна, свои тарелки, — сказала я, — а я сейчас на обед пойду, и попробую сделать что-ни­будь... Возьму, контрольное взвешивание сделаю. Пойдёшь в комиссию? Там же надо комиссионно проверку оформлять.

— Нет, Наталья, — Татьяна поджала губы и покачала головой. — Ты уж извини. Извини, ладно... Да и мои по­ели уже...

И она стала суетливо собирать тарелки, ставя одну на другую, прямо в плов днищами.

— Оставь одну, — сказала я. — Пойду я, всё-таки по­пробую до директрисы дойти.

Не ходи. Сегодня её нет, она в область уехала. А я — это всё так, в принципе... Ты не подумай...

А я и не думаю. Я и сама — не слепая.

Честно говоря, я испытала облегчение. От того, что нет директрисы. Объяснение откладывалось.

Хотя директриса наша, несомненно, в курсе всего про­исходящего. Она у нас — всегда всё знает. Даже невозмож­но предположить, кто ей все текущие новости... приносит. Чтобы не сказать — всё доносит. По-моему, у неё, как у вся­кого «приличного» начальника, имеются осведомители во всех службах.

Так вот и представляю себе ниточки, собирающиеся в её крепкий кулак. Да, похоже.

Наверно, только у нас, в медпункте, у неё нет осведоми­телей, потому что весь медпункт состоит из двух человек. Из врача, то есть из меня, и из санитарки, которой я дове­ряю, как самой себе.

Стычка наша с директором — неизбежна, и от этого на сердце тревожно. У директора, а, вернее, у директрисы на­шей — крепкий характер... А я... Мне иногда кажется, что у меня — совсем характера нет.

Надо смотреть правде в глаза. Иногда — я просто боюсь нашу директрису...

Да её все у нас боятся. Воспитатели, учителя, обслуга... Вот и Татьяна. Всё, что угодно, только не объяснение с ди­ректором.

Татьяна забрала тарелки и ушла, а я двинулась на кух­ню, вслед за ней.

Обед заканчивался. В зале оставались два восьмых и де­вятый классы. Дети, в основном, уже съели свой суп и под­ходили к раздатке за пловом.

Дети шестого класса уже вышли из столовой, и только воспитатель шестого класса ещё крутилась около столов. Она сливала суп, оставшийся в кастрюльке для раздачи. Она сливала его себе в баночку. В другую баночку она скла­дывала остатки плова.

Рядом, на тарелке, лежали кусочки хлеба, оставшиеся после детей. Воспитательница сливала суп, чтобы отнести эту баночку домой. И хлеб тоже — сейчас завернёт и спря­чет в сумку.

Я сделала вид, что ничего не заметила. Боже мой, даже такой «плов» складывает!

До чего же мы нищие, Господи...

Поздоровавшись с кухонными, я встала возле раздатки.

Порции для восьмого и девятого классов были побольше, повесомее, но качество «плова» было то же самое. Я по­дозвала шефа. «Шефу».

Наша «шефа» — личность замечательная. Про таких го­ворят, что на них — «знак качества негде ставить». Это точ­но. Негде. Потому что всё — качественно весьма. В нашей «шефе», например, есть всё, чего нет у меня.

— Здравствуйте, Любовь Андреевна! Можно вас?

Эх, хороша была Люба в молодости! Это точно. Да она и сейчас хороша. Та самая баба-ягодка, которая опять.

У неё высокий рост, у неё стать. У неё — приятная для глаз полнота. У неё белые, крашенные волосы. Она проста в общении и обращении, она виртуозно ругается и зарази­тельно хохочет. И вообще, она прекрасно знает в своём пи­щеблоке всё и умеет держать в руках своих кухонных.

И не только на пищеблоке — она всё знает. Она знает всё, что ей положено знать по пищеблоку, кладовой и бух­галтерии. А то, что ей знать не положено, она тоже знает. Знает, но молчит, как партизан.

Умеет Люба наша молчать и, что не маловажно, умеет вовремя прикинуться дурой. Такие качества всегда в цене у начальства.

— Любовь Андреевна, идите сюда! — настаиваю я.

Люба подходит. Она давно готова, и сейчас перейдёт в наступление. А что у нас скроешь? Ничего не скроешь! Все уже знают, что Татьяна Васильевна бегала ко мне жа­ловаться, да ещё потащила порции со столов.

— Что, Натальюшка? — Люба — сама предупредитель­ность. А меня, иногда, она называет на ты, и без отчества. Так повелось как-то.

Иногда и я — её по имени называю хотя она и старше.

Я пришла на работу совсем молодой, по интернатовским меркам. Пришла, потому что, в тот момент, мне просто не­куда было устроиться на работу.

Мы приехали в этот маленький городок четыре года на­зад. Вместе с мужем, военным в чине подполковника. Здесь он и на пенсию вышел, здесь и квартиру получили.

И я вот прикипела, осталась в этом интернате. Как уст­роилась сюда, не особо размышляя, так и уйти не смогла. Хотя, потом уже, и возможность была уйти. И в поликли­нику, и на «Скорую». И даже — в стационар. Правда, на «Скорой» я подрабатываю, время от времени.

И вот, уже четвёртый год заканчиваю, работая врачом этого интерната. Четвёртый учебный год.

Нет, я не могу сказать, что плохо ко мне народ относит­ся, нет. Сколько раз мне говорили, и говорят: «Как мы те­бя любим!» И воспитатели, и кухонные, и технички. Самое главное — я сама детей люблю, к детям привязываюсь.

А с сотрудниками стараюсь не ссориться.

Если что надо •— не кричу, а приду, попрошу. Потом — ещё раз приду. И народ откликается, почти всегда. Ни с пер­вого раза, так с третьего. Ну, а если не откликается, то я, в основном, спускаю ситуацию «на тормозах». А, бывает — пойду, и сама всё сделаю.

Нет, надо честно признаться, что требовать я не умею. Не умею настаивать, не умею «стоять на своём».

Разве что, если касается больных. Тогда я могу. А в обы­денной жизни... Нет, слаба.

Кухню я вообще раньше не трогала, и жили мы с Лю­бой — душа в душу. Всегда была она мне симпатична. Хоть и разные мы с ней. Ох, какие разные.

Только на интернатских вечеринках мы одинаковые. Я петь люблю. Всякие песни, включая народные. И у Лю­бы голос хороший. Как затянем мы с ней вдвоём...

Пожалуй, надо отвлечься от лирики.

Вот он, стоит передо мною, этот «плов». И что, я опять не смогу ничего сказать? Опять спущу всё «на тормозах» и ласково спрошу «шефу»: «Ах, Любовь Андреевна, поче­му это плов... не совсем хорош?» Ох, помоги мне, Господи!

— Любовь Андреевна, объясните мне, пожалуйста, что это за «плов»? Где тут мясо? Где тут масло? Где эти пять граммов масла на человека, которые написаны в меню? Вы сами масло в плов закладывали?

— Конечно, Наталья Петровна, конечно! Только такое плохое масло! Одна вода! Просто ужас! Я хотела вас поз­вать, да вас не было!

— А мясо? Мясо-то где?

— А мясо — такое было ужасное, такое ужасное! Од­ни кости!

— Вы взвешивали кости? В журнал отходов записали?

— Конечно!

— Сколько?

— Пять килограммов костей! Передок, одни рёбра, и хребет. Что тут можно взять?

Мяса, по меню, на плов полагалось одиннадцать кило­граммов. Но то, что размешано в «плове», не тянет и на шесть килограммов. У меня уже есть небольшой опыт. На­копился, за время проверок. Я уже могу без весов опреде­лить, сколько заложено. Примерно, конечно.

— Что это за мясо такое?

— А это ты уже у кладовщицы спрашивай, почему она такое мясо берёт! А мы что, что нам дают, из того и варим!

— Люба, я не знаю, из чего ты варила, — говорю я, — но ты посмотри, что ты сварила! Это же ужас, что такое! Это пластилин какой-то! И масла тут нет никакого!

«Шефа» переглянулась с поваром.

И в этот миг на кухню вошла кладовщица Тамара Васи­льевна. Эдакий вплыл корабль, с другого входа, со стороны мойки.

Тамара Васильевна плотно упакована в толстую безру­кавку и в толстые, с начёсом, рейтузы. В кладовой отопле­ние плохое, там холодно.

С видом полноправной хозяйки, даже не хозяйки, а ба­рыни. Медленно, с тарелкой и ложкой в руках, кладовщи­ца подплыла к маленьким кастрюлькам, стоящим на плите, и положила себе плова.

Плова настоящего, нормального цвета, с мясом, видимым издалека. Эти кастрюльки не для всех. Они — для «элиты» интернатской. Для администрации.

И мне сейчас положат из них, если я буду есть. И ди­ректору, и завучу, и старшему воспитателю. И бухгалтерии. И кухня поест из этих кастрюлек. В общем, на эти каст­рюльки — достаточно клиентов.

Я сама ем из этих кастрюлек, из этих сковородок. Поче­му же меня так задевает круглая фигура нашей кладов­щицы?

— Тамара Васильевна, подойдите сюда! — позвала я кладовщицу к общему котлу. — Посмотрите, что это сего­дня за плов у нас?

— Что? Чего там? — не подойти Тамара не могла. Фор­мально, конечно, но я была старшей по положению.

— Тамара Васильевна, вы в этот котёл гляньте! Ведь на эту еду — без слёз смотреть нельзя!

— А мне что? Они варили, с них и спрашивайте!

— А они утверждают, что мясо плохое. Вот, журнал от­ходов. Костей — почти пятьдесят процентов!

Я, что ли, выбираю его, это мясо? Мне что на базе Дали, то я и везу. Спасибо ещё, что это дают! А то — во­обще ничего не дадут. Мясо — передок, говядина старая. Эта корова, наверно, старше меня была. А вы говорите — мясо!

Да ладно, Натальюшка, перестань! — «шефа» обняла меня сзади. — Перестань, перестань! Вот, смотри — плохой плов, а уже доели. Ишь, как выскребают!

Повариха Света во время нашего разговора хранила мол­чание, иско'са поглядывая в нашу сторону мутноватым взглядом, утопающим в припухших скулах. Она уже всем раздала второе и теперь выскребала со дна слегка приго­ревшее «нечто». Это она и раздавала девятому классу, на до­бавку.

Худые, бледные, прыщавые девятиклассники стояли с той стороны раздатки, маленькой группкой. Дети у нас, в основном, из многодетных семей. Из социально неблаго получных, а половина — вообще сироты. Сироты официаль­ные и неофициальные. С оформленными документами и с неоформленными.

Девятый класс, подростковый возраст. Денег у них нет. Вся их еда — только отсюда, из столовой.

Этим, что ни дай — всё сметут.

— Вкусно, ребятки? — слащавым голоском обратилась к ним Люба.

И получила ожидаемый ответ.

— Вот видишь! — и она повернулась ко мне. — Видишь, всё в порядке! Иди лучше, Натальюшка, пообедай!

В это время к раздатке подошла старший воспитатель, или просто — «старшая», как её все называют у нас. Свет­лана Сергеевна.

— Здравствуйте всем! — сказала она бодрым голосом. — Наталья Петровна, вы не обедали? Пойдёмте, пойдёмте вместе!

И я прошла с ней в комнатку для избранных персон. Для администрации. На пороге я обернулась и сказала им обеим — и «шефе», и кладовщице:

— Я завтра приду с утра. Без меня — не разделывайте мясо. Я хочу его сама посмотреть и взвесить. А также масло. В кашу, утром — не закладывайте без меня. И сегодня на ужин — я тоже приду, масло заложу в кашу. И порци­онное масло — взвешу. Имейте в виду.