ГЛАВА 37. Думала Шурочка, думала. И так, и эдак перекладывала в уме свою жизнь, стараясь ничего не пропустить

Думала Шурочка, думала. И так, и эдак перекладывала в уме свою жизнь, стараясь ничего не пропустить. Начиная с желания быть «как все», и заканчивая грязным борделем у рынка, куда и взята она была по блату, «по протекции».

Желание уколоться накатывало на неё волнами — вла­стными, жесткими. Бросить всё, взять в комоде деньги, и за­быться, и улететь в чудные края... Манили «чудные края», а не ломка и бордель. И сколько не говорило сознание про ломку и бордель, что-то там такое внутри кричало про «чуд­ные края». И манило, манило.

Когда желание накатывало уж очень сильно, Шурочка пыталась мысленно перекричать его. Так и вопила: «Госпо­ди, я не могу! Помоги! Я хочу уколоться, и не могу больше удержаться! Помоги! Помоги! Помоги!»

Желание отпускало, но стоило Шурочке немного забыть­ся, расслабиться, как оно накатывало снова. И снова Шу­рочка кричала в небеса. Кричала, как могла... На смертном пределе...

Вечером Шурочку встретил знакомый мощёный двор и древний храм с кирпичными полами, выложенными ёлоч­кой. На этот раз народу было много.

Было несколько человек — таких, как она, Шурочка. Она узнала их сразу. По выражению глаз, по движениям рук. Наркоманы. Почти со всеми рядом кто-то был. В ос­новном, матери. Люди стояли перед маленькой дверью к ба­тюшке плотной толпой.

Очередь шла невыразимо медленно, и стоять в этой оче­реди было невыразимо трудно. Всё то, что надо было ска­зать, всё то, в чём надо было каяться, отчаянно сопротив­лялось внутри. Оно тянуло Шурочку бросить всё, бросить эту невозможно томительную очередь, и убежать. Убежать, куда глаза глядят.

«Всё равно ничего не получится. Ты проститутка, убий­ца. Ты — продажная тварь... — нашёптывало оно прямо в ухо. — Смотри, какое желание у тебя! В церкви стоишь, к священнику идёшь, и ломки нет — а стоять не можешь, потому что надо уколоться... уколоться, уколоться...»

Вечерняя служба уже началась. Уже прошёл служитель с курящимся ладаном в кадиле, и весь храм наполнился за­пахом ладана. От этого запаха в голове у Шурочки вообще всё перемешалось. Ей казалось, что она сейчас упадёт.

И пение, было ещё пение. Странное такое, монотонное. Словно молитва на непонятном языке.

Состояние Шурочки приблизилось к какой-то критиче­ской точке, но в этот момент её толкнули в спину:

— Иди!

Дверь была открыта.

— Входи, входи. Александра?

— Да, — Шурочка удивилась, что батюшка запомнил её имя.

— Сняли ломку?

— Да.

— Ну, наклоняйся. Что ты надумала?

Время остановилось для Шурочки. Грязь и камни, грязь и камни... Язык сначала отказывался повиноваться, но ба­тюшка задавал вопросы. И это были те самые вопросы, на которые труднее всего было давать ответы.

Как перед Богом. Как перед Богом.

Проститутка. Убийца. На краденом жила. Воровка! За что продалась? Что? Душу? Кому же ты отдала свою душу?

Сколько же ещё было в ней всего — кроме того, в чём она сама собиралась каяться! Сколько же дряни сумела она скопить за свою недлинную жизнь... И каким ничтожным выглядело всё-то, за что она пыталась цепляться... И то, чем пыталась она оправдаться...

Слёзы текли по щекам Шурочки, и она утирала их ру­кавом рубахи.

— Каешься ли в содеянном?.— спросил батюшка.

— Каюсь...

И батюшка накрыл её епитрахилью и прочитал над ней разрешительную молитву.

— Завтра утром на литургию и на молебен. Ничего с ут­ра не ешь, не пей. Допущу тебя к причастию, как болящую. Иди, иди с Богом.

И Шурочка вышла из батюшкиной кельи на ватных но­гах, и со слепыми от слёз глазами. Маша подхватила её под руки. Ей освободили место на лавке. Слёзы лились и ли­лись...

Служба шла своим чередом.

И пели ангелы в небесах гимн, и радовались об одном грешнике покаявшемся. Праздник был нынче, праздник на небесах.

А те, противоположные, отступили. Они рычали и огры­зались, и готовы были снова вцепиться...

Но пели ангелы в небесах...