ГЛАВА 36. Капельница закончилась часов в двенадцать ночи

Капельница закончилась часов в двенадцать ночи. Ма­ша взяла плед, и устроилась на широкой кровати рядом с Шурочкой. Они заснули, и проспали до десяти часов ут­ра, пока их не разбудила Наталья Леонидовна.

На этот раз Шурочке было значительно лучше. Её поч­ти не ломало, только была слабость во всём теле.

Можно было и поесть, и поговорить. И поспать в своё удовольствие. Но спокойствия — не было. Душа болела у Шурочки. Почти невыносимо болела душа. И так было стыдно...

— Видишь, легче уже, — сказала Наталья Леонидовна.

— Да, легче. Только душа болит.

— Душа и должна болеть. Выболеть должна душа. Как гнойник болит, пока не вскроется. Если назревает. А пока не назревает — не болит. Я ведь тоже совсем недавно по­нимать стала кое-что.

— Что?

— А то, что ничего на свете не бывает просто так. А бес­платный сыр — сама знаешь, где бывает. За грехи прихо­дит расплата. За всё мы платим, за всё. За тщеславие, за жадность. За злобу. За зависть. Тоже выбаливала у ме­ня душа... И сейчас ещё выбаливает.

— Вы разве злая? — спросила Шурочка.

— Как тебе объяснить? Муж так умирал тяжело. И только перед самым концом простил Юру. А ведь мы всю жизнь тщеславились. А как вышло не по-нашему, так ста­ли на сына злиться и сына проклинать. Слава Богу, что хоть что-то открылось мужу. Перед смертью — простил Юру он. Свою вину признал. И я — тоже поняла. Самое главное по­няла. Не судите, да не судимы будете. А помогайте, как мо­жете. А не можете физически помогать — тогда молитесь. Бога не обманешь. Бог поругаем не бывает.

— И мы пытались себя обмануть. Мы, с Юркой... И се­бя, и Бога обмануть пытались. Не задумывались ни о чём.' И всей грязи своей не видели...

— Помилуй тебя Бог, Шурочка, — сказала Наталья Ле­онидовна и пошла ставить чайник.

Маша пришла часов в шесть и отпустила Наталью Лео­нидовну.

— Теперь в воскресенье встретимся, в храме. В субботу мы на исповедь пойдём, а в воскресенье... как Бог даст, в общем. Но на службе мы будем вдвоём. Там и решим, как дальше быть.

Снова капали капли. Шурочка уже выспалась.

— Тяжко лежать, — сказала она Маше. — Лежу, и только об одном и думаю. Аж выворачивает. И уколоть­ся снова хочется.

— А ты молись.

— Я не умею. Не молилась никогда и ни о чём.

— Молилась, наверняка молилась. Икона-то у тебя сто­ит, — Маша перекрестилась на икону, — Божия Матерь, Феодоровская.

— Я не молилась. Я с ней просто разговаривала. Ино­гда. А просить я ничего у неё не могу. Я пыталась, но ме­ня как будто отталкивает. Ещё Богу — могу как-то, а Бо­жья Матерь меня к себе не пускает. Молчит всё... Хоть и стоит тут, рядом.

— Может, ты и права. Такие бывали случаи. Одну свя­тую, Марию Египетскую, Божья Матерь не пускала в храм, пока она не покаялась.

— Как это — святую, и не пускала?

— Она её не пускала, когда та была ещё блудницей.

— Блудницей? Проституткой, что ли?

— Да. Она потом такой святости достигла, что ходила по водам. По поверхности реки шла.

— Была проституткой, а стала святой? И так бывает?

— Бывает. Я тебе её жизнеописание принесу, если хо­чешь.

— Хочу.

Шурочка помолчала, и сказала тихо:

— Значит, меня икона к себе не пускает... правильно делает. Я тоже проститутка... Страшно говорить.

И ещё... — Маша как-то замялась. — Богоматерь-то— с младенцем. С младенцем, понимаешь?

— Аборт? Нет, Машка, тут ты меня не переубедишь. Срок был небльшой. Там же были клетки одни...

— А ты, Шура, вообще, в Бога веруешь?

— Да. Теперь — верую.

— Так ты не бабка какая-то малограмотная! Ты же по­нимать должна, что вера — это не просто вера, а мировоз­зрение! Если ты веришь в Бога, значит, у тебя идеалисти­ческое мировоззрение. Значит, ты признаёшь, что не мате­рия первична, а дух! Дух! Это значит, что сначала дух, ду­ша, а потом — плоть.

— Подожди-подожди... Это что же получается, душа — раньше тела? И тело строится — по душе?

— Да. А если ты считаешь, что это не так, тогда нече­го говорить, что ты в Бога веришь.

— Вот она молчит почему, — Шурочка посмотрела в сторону своей иконы. — Мало того, что проститутка, так ещё и ребёнка убила. Своего ребёнка. Так, что ли?

— Матерь Божия защищает всё, что касается зачатия, рождения человека. Всё, что касается целомудрия женщи­ны, брака, семьи. И любви к детям, и любви к родителям. Любви к матери, например. Духовно защищает.

— Значит, убийство... Так, как ты тогда говорила... Вот как это получается — убийство.

Значит, я убила... Это что, смертный грех? Заповедь та­кая есть — не убий.

— Есть. Это все знают, даже неверующие.

— Все знают, да не все выполняют...

Шурочка лежала молча. Ей надо было осмыслить услы­шанное. Ей надо было пустить всё сказанное в свою душу, и попытаться сделать это своим. Своим, собственным.

Было трудно представить себя убийцей. Сознание отка­зывалось принять в себя факт, ставший столь очевидным.

«Да, получается, что я убила своего сына... смертный грех, камень... карается смертью. Что ж, всё правильно. Как я могла... Не знала... Не знала? Не ври хоть сама себе. Те­бе же хотелось пить, курить. А всех трудностей, связанных с ребёнком, тебе не хотелось. Может, ты чего и не знала, но основная-то причина была в этом. В этом!» И Шурочка едва слышно застонала.

— Ты спишь? — спросила Маша.

Шурочка не ответила. Как больно ей было! От этой бо­ли она даже забыла на мгновение о том, как ей хочется уко­лоться.

«Убийца... Убийца!»

Какое-то время Шурочка лежала неподвижно. Душа бо­лела. Душа не в силах была шевельнуться от боли и стыда.

И всё же, это ещё было не всё. Что-то ещё было... Что? А! Целомудрие, зачатие, любовь к детям. Любовь к родите­лям... Вот уж не было чего, так не было... Если не любила собственную мать — нечего соваться с просьбами к Божь­ей Матери!»

— Маша, ну как же это можно — после того, как в те­бе такая грязь — соваться к Богу? И к Божьей Матери? Как же это можно — из такой тьмы?

— Мы все таковы. Кричать надо: «Господи, прости!» Кричать надо изо всех сил, на полном пределе. На смерт­ном пределе, понимаешь? И тогда даёт Бог благодать, и да­ёт силу противостоять греху. Когда будешь вылезать — Бог всё поменяет в тебе: и образ мышления, и мировоззрение, и смысл существования. Все ценности местами поменяют­ся. Вся грязь заменится на живую воду. И простит Бог твои грехи по милости своей... Так бывает, честное слово. Я са­ма это пережила, и видела это — много раз. Только верь.

«На смертном пределе, — повторила про себя Шуроч­ка. — Куда уж дальше — на смертном пределе...»

— Завтра, часа в четыре, к вечерне пойдём. На исповедь пойдешь, к батюшке. А там — как Бог даст... На всё Его Святая Воля...