Ж. Пиаже. Я очень признателен Программному комитету и моему старому другу проф

Дорогие коллеги!

Я очень признателен Программному комитету и моему старому другу проф. А.Р.Лурия за предоставленную возможность защищать здесь столь близкие мне идеи. В возрасте, когда уже слишком много сказано с слишком много написано, существует только два пути для построения общей лекции: либо рассказывать о прошлом, либо устремиться в будущее. Я выбрал второе, не отказавшись, однако, окончательно от первого.

1. Будущее психологии – это прежде всего ее собственное развитие, которое было бы интересно предсказать, хотя это и довольно рискованно. Ее будущее также определяется совокупностью междисциплинарных связей, посредством которых она обогатится достижениями других наук и в свою очередь, будет содействовать их обогащению. В отношении второго пункта сравнительно легко предвидеть будущее, так как очевидно,

что здесь существуют еще значительные пробелы и что эти пробелы рано или поздно заполнятся. Но на современном этапе они еще очень значи­тельны в силу двух причин: первая из них связана с положением дел в точ­ных и естественных науках, вторая относится к современному состоянию общественных, или гуманитарных, наук.

В области точных и естественных наук существует замечательное междисциплинарное сотрудничество. В течение уже долгого времени та­кое сотрудничество наблюдается между математиками и физиками. Оно становится обычным между математиками и биологами (математическая генетика и т.д.). Новые направления в естественных науках, такие, как молекулярная генетика, биофизика (с квантовой биофизикой во главе) и биохимия, требуют тесного сотрудничества физиков, химиков и биологов, и последние довольно часто работают в физических институтах. Эти мно­гочисленные примеры сотрудничества, к сожалению, еще мало затраги­вают психологию, и если время от времени к нам обращаются по вопро­сам, которые биологи называют «памятью», например, в процессе науче­ния у простейших одноклеточных организмов или микроорганизмов, то в целом психология рассматривается все же как стоящая несколько в сто­роне от названного общего научного движения. Я веду курс психологии на факультете естественных наук в Женеве; и если мне приходится говорить как психологу о топологии или общей алгебре, либо о применении теории игр для объяснения так называемого демона Максвелла в термодинами­ке, я чувствую некоторое беспокойство у моих коллег. И хотя они восхи­щаются психологией, они поместили ее раз и навсегда в «биологию человека». Они знают, что когда-то я был зоологом, но считают, что с тех пор я полностью изменил свой род занятий, хотя я полагаю, что это совсем не так.

В социальных, или гуманитарных, науках (я говорю только о науках, устанавливающих законы, или «номотетических») положение прямо противоположно тому, которое наблюдается в точных и естественных на­уках. Приходится с беспокойством констатировать, насколько здесь еще незначительны междисциплинарные связи между науками. Возможно, это объясняется отсутствием четких иерархических связей между ними. Экономист может полностью игнорировать лингвистику и, наоборот, лингвист – экономику, в то время как между обеими науками существу­ют общие механизмы обмена, равновесия, регулирования и даже, воз­можно, символического представления (во всяком случае, когда речь идет о ранних цивилизациях и родо-племенных культурах). Психолог, хотя он и не прав в этих случаях, может игнорировать лингвистику и по­литическую экономию, и это пренебрежительное отношение может быть взаимным. Даже между столь близкими науками, как психология и соци­ология, связи менее тесны, чем это можно было бы предполагать. И если

не все психологи знают (это зависит от страны, к которой они принадлежат), что психология ребенка в такой же мере относится к социологии, как и к психологии, то социологи по-прежнему не понимают, что психология может стать основным инструментом верификации или критики некоторых гипотез в области социологии познания или морали. Можно было бы привести много примеров подобных пробелов в междисципли­нарных исследованиях в общественных науках, или науках о человеке, и мы к этому еще вернемся.

Эти недостатки настолько значительны, что ЮНЕСКО в готовящемся к публикации общем труде, посвященном современным тенденциям раз­вития общественных, или гуманитарных, наук, решила отвести специаль­ный раздел изучению междисциплинарных связей и другой раздел – со­временному положению общественных дисциплин в системе наук. Так как мне поручено написать эти две главы, то я с особым удовольствием говорю об этом здесь, на конгрессе, и надеюсь, что вы изложите ваши соображения по этим вопросам и выскажете замечания относительно моих идей, так как первым условием обсуждения проблемы междисциплинар­ных связей является умение сотрудничать в рамках своей собственной науки.

2. План изложения, которому мы будем следовать, состоит в том, чтобы поочередно рассмотреть основные дисциплины современной науки, акцентируя внимание на анализе возможностей междисциплинарного сотрудничества; в заключение мы изложим несколько соображений о месте психологии в системе наук.

Если мы возьмем математику, то на первый взгляд мы лишь ждем всего от нее, а сами ничего не можем ей предложить. Мы требуем от матема­тики прежде всего различных приемов подсчета и проверки статистиче­ских данных контроля имеющихся вероятностей. Однако это совершенно очевидная и весьма ограниченная сторона дела, главное заключается в постоянно растущем числе качественных и операциональных «структур», к которым обращаются психологи. К.Левин использовал в своих работах топологию и теорию графов; Джонкир и. другие продолжают работать в этом направлении; Люнебург пытался обнаружить кривые Риманова пространства в восприятии параллелей; Тэннер из Мичиганского универ­ситета применяет теорию игр к исследованию порогов восприятия, а Брунер – к решению проблемы мышления. В социальной психологии испо­льзуются структуры «решеток» ( lattices ), и я вместе с Б.Инельдер испо­льзовал эти структуры, как и структуру «группы» и т.д., при изучении ин­теллектуальных операций. Но все это, однако, еще не составляет меж­дисциплинарного обмена. Математика нам оказывает помощь в односто­роннем порядке, хотя и в более скромных масштабах, чем физике или биологии, в силу относительной неточности нашей науки, но ее использо-

вание сравнимо с ее использованием в этих науках. В раде случаев, на­пример, применение математических структур позволяет осуществлять некоторые предвидения. При анализе применения группы четырех пре­образований («Vierergruppe» Ф.Клейна) к логике высказываний я при­шел к мысли, что в то время как ребенок способен построить «группи­ровки» конкретных элементарных операций (классификация, сериация и т.д.), подросток в состоянии объединить в единую систему обе формы об­ратимости (инверсия и реципрокность), которые характерны для таких «группировок», и достичь таким образом пропозициональной «группы». Эта мысль впоследствии была подтверждена Инельдер, изучавшей ин­дукцию физических законов у детей в возрасте 12–15 лет.

Возвращаясь к проблеме междисциплинарных связей между матема­тикой и психологией, спросим себя, что мы, психологи, можем предло­жить математикам? Вероятнее всего, общим ответом будет: ничего! Ни­чего, и прежде всего потому, что математика является дедуктивной, или формальной, наукой, а психология – экспериментальной. Ничего, пото­му что математика как наука существует уже 25 веков, а психология – едва один век!

Но если верно, что математик никогда не попросит психолога прове­рить правильность теоремы, то все же можно предположить, что никакая наука не развивается только в одном плане, особенно если она уже доста­точно развита: такая наука приходит к постановке перед собой проблемы о собственной природе и своих основах. И эта проблема приобрела для математики столь большое значение, что на математических конгрессах в наше время существуют секции по проблемам оснований математики. Более того, эти проблемы, в свою очередь, обусловливают проблемы преподавания математики, ибо в зависимости от того, будет ли математи­ка рассматриваться как чисто формальная, или как интуитивная наука, или как наука, имеющая физическое происхождение, и т.д., ее преподава­ние должно носить разный характер. Поэтому ни в коей мере не исключе­но, что для решения такого рода проблем математики могут обратиться к нам, и я считаю очень обнадеживающим «знамением времени» тот факт, что несколько лет назад я был приглашен прочитать лекцию на междуна­родном конгрессе математиков в Эдинбурге (на который, к сожалению, я не смог поехать).

Таким образом, для рассмотрения фундаментальной проблемы приро­ды и формирования математических структур существуют два возможных подхода. Прежде всего отметим – и это очень поучительно с психологи­ческой точки зрения, – что если математики являются учеными, наибо­лее согласными между собой, когда речь идет о том, является ли та или иная операция либо теорема «истинной» или «строгой», то от их согла­сия не остается и следа, когда они ставят вопрос о том, что же есть число,

или выясняют проблемы природы «структур» либо математической исти­ны вообще. Существуют два метода анализа этих проблем, которые за­ключаются в следующем: 1) анализ формальных условий и 2) изучение реального образования проблем. Первый метод осуществляется на осно­ве логики, и в течение долгого времени считалось, что его вполне доста­точно. Но после доказательства в 1931 г. известных теорем Гёделя стало очевидно, что ни одна теория не в состоянии обосновать свою собствен­ную непротиворечивость своими или же еще более слабыми средствами. Таким образом, для обоснования теории необходимо опираться на более «сильные» средства, а это ведет к тому, что приходится не довольствова­ться исходными данными, а строить здание теории все выше и выше. Это означает, что в данном случае мы имеем дело с реальной и постоянно раз­вивающейся (а не только кажущейся) конструкцией и что в силу этого действительной проблемой является проблема способа формирования структур.

Вопрос формирования математических структур есть прежде всего вопрос исторического порядка. Но в этом отношении история не оставила нам данных о доисторическом человеке, исследовать которые было бы чрезвычайно интересно. Притом это вопрос социогенеза, но социология натолкнулась на те же самые препятствия. Итак, остается ребенок, т.е. индивидуальное умственное развитие, анализ которого может оказать та­кую же помощь для решения данной проблемы, какую эмбриология ока­зала теориям эволюции. Действительно, формирование математических операций и структур у ребенка дает нам ряд серьезных уроков. Прежде всего, оно учит нас, что число не конструируется таким образом, как счи­тали Рассел и Уайтхед в «Principia Mathematica», а формируется на основе как бы диалектического синтеза операций включения и упорядочения. Затем оно нас учит, что три великие «материнские структуры» Н.Бурбаки (алгебраические структуры, структуры порядка и топологиче­ские структуры) являются «естественными», а не искусственными и что они вырабатываются ребенком в возрасте 7 или 8 лет. Оно нас также учит, что психологическая конструкция пространственных структур соот­ветствует современной теоретической зависимости (от топологии к про­ективным и евклидовым структурам), а не исторической последователь­ности, и т.д., и т.д.

В результате такого изучения – и это особенно важно – мы прихо­дим к выводу, что математические структуры не извлечены из объекта та­ким же образом, как и физические знания. Последние получаются из рас­смотрения особых предметов, свойства которых они выражают. Объек­том же математики являются «любые» предметы, причем их свойства приписываются им в результате действий субъекта по объединению этих предметов, их упорядочению, установлению между ними соответствий,

или «морфизмов», и т.д. И потому это уже более не особые действия, от­носящиеся к индивидуальному, изолированному субъекту, а наиболее об­щие координации действий, выражающие как нервные или органические связи живого существа, так и связи, существующие в человеческом ин­теллекте. Будучи результирующей этих общих координации, математика является одновременно и универсальной, и адаптированной к объекту, а ее истоки поэтому следует искать в фундаментальном взаимодействии ор­ганизма и среды. Что же касается субъекта и объекта, то они суть лишь определенные части, «секторы» организма и среды.

Таким образом, у психологии есть что предложить теоретикам математики. Я говорил только о тех примерах, которые мне известны, но суще­ствует и много других, например работы американских специалистов по субъективной вероятности, где психологические и математические дово­ды в равной степени неотделимы друг от друга. Это означает, что возмож­ность для междисциплинарных исследований открыта по многим направ­лениям, и профессиональные математики, которые захотели сотрудни­чать с психологами в нашем Международном центре генетической эпи­стемологии в Женеве, хорошо это поняли. Однако прежде чем к нам придет уверенность в этом отношении, предстоит проделать огромную работу, и все дело заключается в том, чтобы ее начать.

3. Что касается физических наук, то они уже много дали психологии, причем гораздо больше, чем обычно принято считать. При рассмотрении этого вопроса можно назвать, конечно, аспекты, не имеющие большого значения, например, такие, как вклад химии в изучение психических ре­акций при действии наркотиков. Но имеется также несколько фундамен­тальных теоретических моделей. В.Кёлер, по профессии физик, выразил концепцию гештальтпсихологии в терминах теории электромагнитного поля. Теория информации, которая столь полезна для биологии и психо­логии, создана на основе термодинамики. Кроме того, известно, что на основе замечательных догадок Сциларда была дана (в результате уста­новления связи теории информации и теории игр) физико-математиче­ская интерпретация «демона Максвелла» и при этом было показано, что возможна антиэнтропийная активность при незначительных издержках информации. Такие научные достижения, которые стали возможны в ре­зультате исследований физиков по установлению связи между принципом Карно и явлениями жизни, важны для психологии так же, как и для био­логии, если не в большей мере.

Мы, психологи, особенно широко используем физику, и прежде всего теорию форм равновесия и «перемещений равновесия» с принципом Ле Шателье, затем – регулятор Уатта и, наконец, новую фундаментальную науку – кибернетику, которая связывает физику и биологию. Представ­ляя собой теорию связи и управления или самоуправления, кибернетика

сейчас обновляет биологию (от Шмальгаузена в СССР до Уоддингтона в Великобритании) и снабжает нас моделями регуляции, без которых со­временная психология – начиная с теории условных рефлексов или кон­стантности восприятия и кончая теорией интеллектуальных операций – уже не в состоянии обойтись.

Таким образом, мы в большом долгу перед физикой, хотя мы это часто забываем и замечаем только через посредство связи нашей науки с био­логией и при исследовании органических регуляций. Вместе с тем если нас спросить, чем психология может заинтересовать физику, то на пер­вый взгляд ответ будет еще более негативным, чем в отношении матема­тики. Надеюсь, мне будет позволительно противопоставить этому скептицизму два аргумента: один из моего личного опыта, другой подсказан трудами одного из физиков, который несколько лет назад очень много размышлял о проблеме связей между физикой и биологией.

Прежде приведу пример из личного опыта, и я надеюсь, что он может заинтересовать психологов. Мне довелось знать Эйнштейна, я его встре­чал сначала на маленьком симпозиуме в 1928 г. в горах, где участники ви­делись каждый день и могли говорить обо всем, а впоследствии незадолго до его смерти – в Институте высших исследований Оппенгеймера в Принстоне, где я провел три месяца. Эйнштейн, которого все интересо­вало, заставил меня в Принстоне рассказать ему о наших опытах, обнаруживших отсутствие у ребенка понятий сохранения материи, тяжести, ве­личины, и изумлялся поздним формированием этих понятий (лишь в воз­расте между 7 и 11 годами) и сложностью производимых для этого операций. «Как это трудно, – часто восклицал он, – насколько психология труднее физики!» Эти слова Эйнштейна одновременно и тревожат, и об­надеживают.

Однако суть дела заключается не в этом. В 1928 г. Эйнштейн посове­товал мне изучить психологическое формирование понятий и восприятия времени и скорости, во-первых, потому, что в физике связь этих понятий образует порочный круг (скорость определяется временем и пространством, а время измеряется при помощи скорости), и, во-вторых, потому что в классической механике время является более непосредственным и элементарным понятием, чем скорость, тогда как в теории относительно­сти время зависит от скорости. Мы исследовали с точки зрения психоло­гии связь между этими двумя видами понятий и восприятий и пришли к следующим результатам:

1) Существует первичная интуиция скорости, которая не зависит от длительности (но, естественно, зависит от порядка пространственной или временной последовательности). Это интуиция «обгона», выражающая­ся в том, что тело А воспринимается как движущееся быстрее, чем В, если вначале оно было сзади В, а затем оказалось впереди него. Такое

чисто порядковое понятие сохраняется до 8–9 лет, и его достаточно для объяснения всех известных перцептивных явлений (при подвижной или даже неподвижной фиксации взгляда)[35].

2) Формирование восприятий или понятий длительности, наоборот, всегда предполагает отношение к скорости (скорость-движение или ско­рость-частота, ритм и т.д.), в силу чего пережитое время оценивается че­рез посредство внешних явлений.

В своей работе «Скорость и релятивистский мир» два французских физика Абеле и Мальво пытались путем перегруппировки исходных по­нятий избежать порочного круга в понимании соотношения времени и скорости и с этой целью занялись вопросом, каким образом формирует­ся понятие скорости. Они не довольствовались спекулятивным психо­логическим размышлением над тем, что они испытывали сами, представ­ляя или воспринимая скорость (это мне кажется замечательным и новым у физиков), а изучали работы психологов по формированию этих поня­тий или восприятий и использовали результаты наших исследований о по­рядковом отношении «обгона». В результате этого им удалось путем использования логарифмического закона и принципов абелевых групп определить закон сложения скоростей и обнаружить таким образом ре­лятивистские принципы, не обращаясь к длительности для структурации скорости.

Таков один из примеров использования психологии в физике; здесь – как и в случае математики – очевидно, что психология используется не для установления физических законов, а для содействия размышлениям об основных принципах и понятиях.

Перейдем теперь к мечтам о будущем одного из физиков. В своих ра­ботах о взаимоотношении физикохимии и биологии Ш.Э.Ги констатиру­ет, что в физике не только сложное объясняют через простое, но и пере­ворачивают отношение сложного и простого таким образом, что здесь су­ществует не редукция, а взаимная ассимиляция (см., например, отноше­ния между механикой и учением об электромагнетизме и т.д.). Из этого Ги делает вывод о том, что взаимосвязь между биологией и физикохимией будет состоять не в простом сведении высшего к низшему, а в том, что она приведет к открытию новых физических явлений, включающих старые, но обогащенные более сложными отношениями. Отсюда вытекает заме­чательный тезис, согласно которому биологическая физикохимия (или

физикохимия, включающая биологию) будет более «общей», а не более специальной наукой, чем существующая физическая химия, и что, сооб­щая нам сведения о свойствах макромолекул, она даст много нового для обогащения всех наук, вплоть до квантовой физики. Эти мысли, выска­занные около сорока лет тому назад, звучат поистине пророчески для со­временных исследователей. Но Ги на этом не останавливался; он выска­зывал мнение о том, что впоследствии приоритет в постановке проблем перейдет к психологии. По мысли этого великого физика (известно, что он первый экспериментальным путем доказал взаимосвязь между массой и энергией в теории относительности), никакая физикохимия не будет полной и «общей» до тех пор, пока не будет достигнуто понимание того, что происходит в самом веществе нервной системы или мозга во время внешнего поведения или при умственной деятельности.

Однако мы еще далеки от этого, и в настоящее время редко можно встретить физиков в психологических лабораториях, которые занима­лись бы проблемами, поставленными Ги. Напротив, сегодня междисцип­линарные связи устанавливаются с другой стороны, а именно благодаря приобщению психологов к физике. Я был чрезвычайно удивлен, когда на двух последних конгрессах по педагогике в Корнельском университете и университете Беркли (США) увидел профессиональных физиков (про­фессоров по электронной технике и других), которые на некоторое время оставили свои институты для проведения... психологических исследова­ний по формированию физических понятий у детей. Профессор Карплес, например, исследует и вырабатывает у детей умение координировать данные различных наблюдателей для определения одного и того же явле­ния или способность замещения простой причинности взаимодействия­ми, и т.д. Подобные исследования весьма поучительны и для самой пси­хологии.

4. При рассмотрении связей между психологией и биологией следует указать, что мы находимся уже в совершенно другой области, которая яв­ляется не областью мечтаний или надежд на будущее, а областью начав­шегося сотрудничества. Мне не надо напоминать ни о физиологической психологии, где психолог дает почти столько, сколько он получает, ни обо всех направлениях медицинской психологии (психиатрия, дефектология, психологическая диагностика, психоанализ), где психология достигает полной отдачи при одновременном обогащении результатами исследова­ний в этих науках. С другой стороны, зоопсихология, или этология, явля­ется общим полем деятельности, где зоологи становятся психологами, и наоборот. И даже если зоологи не всегда точно знают, что мы делаем, изучая психологию человека, совершенно очевидно, что мы только выиг­рываем от создания подлинной и глубокой психологии как науки о поведении всех живых существ (по крайней мере животных) нашими коллега-

ми, у которых нет нашей психологической подготовки и чье ознакомление с нашими исследованиями является еще более ценным.

Таким образом, я могу непосредственно перейти к проблеме междис­циплинарного обмена между психологией и биологией, так как несомнен­но, что как раз с биологией эти связи наиболее многочисленны и разно­образны. Но разрешите остановиться на том, что, как мне кажется, со­ставляет постоянный пробел в связях между этими науками, и этот про­бел, пожалуй, можно будет легко заполнить, если попытаться его лучше понять. Я хочу рассмотреть отношения между проблемами интеллекта или познавательных функций вообще (я говорю о них, так как я ими зани­маюсь) и важными проблемами эволюции или взаимосвязи организма и среды, которыми занимается современная биология.

Двадцать или тридцать лет тому назад большинство биологов допуска­ли в качестве основных механизмов изменчивости или эволюции только (1) мутацию, которая понималась как случайная изменчивость, происхо­дящая в наборе или совокупности независимых друг от друга генов, и (2) селекцию, которая понималась как отбор индивидов (как бы сквозь сито), позволяющий выжить приспособленным индивидам и отсеивающий всех прочих. С другой стороны, фенотипы рассматривались как индивидуаль­ные изменения под влиянием среды, но, возможно, ненаследуемые и, следовательно, не имеющие никакого значения для эволюции. Поскольку элементы сознания (восприятие, научение, интеллект) составляют преи­мущественно фенотипические адаптации, то, таким образом, не сущест­вовало никакой связи между интеллектом и центральным ядром органи­зации живого.

Напротив, сегодня благодаря отчасти «популяционной генетике» мы узнали, что: а) геном есть не набор атомизированных частиц («мешок с бобами», как в шутку говорил Майер), а организованная, саморегулиру­ющаяся система, где гены «коадаптированы» и действуют, по выраже­нию Добржанского, «как оркестр, а не как солисты», т.е. в силу полиге­нии и плеотропизма; б) основные вариации соответствуют не мутациям, а «генетическим рекомбинациям», которые происходят в рамках «генети­ческого пула» популяции (с панмиксиями и т.д.) и которые предполагают наличие собственных законов равновесия (см. классический опыт Добржанского и Спасского); с) фенотип является продуктом синтезирую­щего действия генома (синтез протеинов и т.д.), но при таком постоянном взаимодействии со средой, что он составляет «ответ» генотипа на воздей­ствие среды (Добржанский, Уоддингтон и др.); d) селекция является не простым отбором, а модификацией пропорций генома (в терминах веро­ятности выживания и оставления потомства), причем все это совершает­ся согласно кибернетическим циклам (Шмальгаузен, Уоддингтон и др.): организм выбирает свою среду в той мере, в какой он от нее зависит,

и т.д.; е) селекция относится только к фенотипам, как к «ответам» на вли­яние среды, и она сохраняет лучшие «ответы» в результате «генетиче­ской ассимиляции» (Уоддингтон), которая представляет собой – в тер­минах вероятностных модификаций пропорций – эквивалент «наследо­вания приобретенного» [Waddington, 1957].

В общем виде можно сказать, что мы идем по пути поисков tertium[36] между ламаркизмом и мутационизмом: адаптация возникает не вследст­вие «прямых» действий среды или простой случайности при селекцион­ном отборе, а вследствие многочисленных регуляций на различных ступе­нях в соответствии с кибернетическими циклами (различают по крайней мере четыре таких цикла). Другими словами, организм реагирует на вли­яние среды путем реорганизаций и установления новых уравновешиваний в соответствии с постоянно действующими во время его роста обратными связями. Наиболее интересно с точки зрения психологии то, что эмбрио­генез и онтогенетическое развитие приобретают первостепенное значе­ние: они одновременно являются результатом, или следствием, филоге­неза и источником новых адаптивных «ответов», которые управляют этим филогенезом в соответствии с диалектическим процессом, а не в со­ответствии с односторонне направленной причинностью. Невозможно рассматривать эту картину, не удивляясь контрасту ее содержания с не­которыми теориями мышления и ее соответствию с другими теориями. Прежде всего, напомним тот важный факт, что хотя человеческий мозг является почти полностью наследственным органом регуляций, он почти не содержит наследственного программирования этих регуляций в проти­воположность многочисленным случаям наследственных инстинктов у птиц и рыб (колюшка), не говоря уже о насекомых. Это не означает (со­всем наоборот), что, находя решение проблем мышления, мы утрачиваем связи с органическими или даже генетическими регуляциями, потому что любая фенотипическая реакция является результатом неразделимого взаимодействия между эндогенной организацией и средой. Но это означа­ет, что в противоположность инстинкту наш интеллект замещает слиш­ком узкую систему наследственно программируемых регуляций комбина­цией двух средств познания: с одной стороны, опыта (или действия среды) и, с другой – эндогенных регуляций, являющихся источником интеллек­туальных «операций», которые представляют собой переработку исправ­ляющих ошибки обратных связей (нащупывание) в инструменты, позво­ляющие заранее корректировать ошибки (дедукция).

Многие теории мышления (например, теория научения Халла и др.) просто пренебрегают внутренними регуляциями в пользу только приобретенных ассоциаций, так же как это делал Ламарк, не зная о регуляциях

генома. И, напротив, концепции, которые подчеркивают роль действий субъекта и интериоризацию действий в операции, могут соответствовать направлению развития современной биологии в той мере, в какой они по­нимают, что познание является не простой копией реального, а организа­цией непрерывных уравновешиваний и последующих восстановлений равновесия.

Выше мы видели, что одной из важных проблем, поднимаемых в ходе анализа человеческого познания, является понимание того, каким обра­зом логико-математические структуры столь удивительным образом при­способляются к деталям физического опыта, в то время как сами они изв­лечены из общих координации действий субъекта или деятельности мозга (см. работы Маккаллока и Питтса об изоморфизме нейронных сетей и операций логики высказываний). Здесь, таким образом, встает важная проблема биологической адаптации, и если есть желание развивать меж­дисциплинарные связи между биологами и психологами, занимающимися проблемами мышления, то тема тем самым найдена. Однако если бы мне было поручено организовать исследование этой проблемы в течение года, я бы посвятил первые три месяца попыткам достигнуть взаимопонима­ния, настолько предвзятые мнения и сама терминология являются серь­езным препятствием на этом пути. И как только проблема будет правиль­но поставлена, я убежден, что станет очевидным параллелизм между про­цессами, связывающими среду и организм, и ассимиляцией опыта с по­мощью интеллекта. Зоопсихолог Конрад Лоренц посвятил целую статью попытке сказать, что учение Канта об априорных категориях подтверждается и объясняется биологией (Лоренц, впрочем, остается на стадии классического мутационизма и, вероятно, игнорирует революционные работы Уоддингтона). Что касается меня, то я не думаю, что существуют априорные категории, так как интеллект находится в постоянном созида­нии. Я не считаю также, что математика соответствует какому-либо ин­стинкту, потому что она основывается на внутреннем функционировании, а не на наследственном программировании. Но такая статья является очень любопытным признаком наличия общих проблем для биологии и психологии познания, и мне кажется, что подобным исследованиям при­надлежит большое будущее.

5. Если мы перейдем теперь от естественных наук к общественным, то нет нужды приводить много доводов, чтобы убедить вас в том, что психо­логия столь же связана с социологией, сколь и с биологией. Мы уже го­ворили, что в современной биологии единица анализа – это не индиви­дуальный геном, а «популяция», источник генетических рекомбинаций, средоточием которых является геном. Аналогично этому, почти полно­стью утратив инстинкты в качестве наследственных программ, человече­ское Мышление не может довольствоваться внутренним наследованием, и

оно научилось сохранять достижения путем внешнего, социального «на­следования» (через язык или воспитание). Таким образом, в социологии новая единица более не является биологической «популяцией» или гене­тическим пулом; она выступает как социальная группа, в которой инди­вид участвует в качестве элемента структуры, средоточия многочислен­ных взаимодействий, выходящих за его собственные пределы.

Междисциплинарные связи между социологами и психологами много­численны и плодотворны. Вся социальная психология играет здесь такую же связующую роль, как и этология в случае с биологией. Но подумаем еще раз о проблемах, которые нам необходимо разрешить, ни в коей мере не пытаясь преувеличить значение того малого, чего мы уже достигли.

Существует три основных метода анализа социальной группы. Пер­вый метод – атомистический, или индивидуалистский: любая инициати­ва идет от индивидов, и группа является только суммой индивидов и их действий. Эта концепция была распространена еще в XVIII в. (Руссо и др.), но ее не придерживался ни один социолог (даже Тард, если его чи­тать внимательно). Однако многочисленные остатки этой концепции про­должают существовать и сейчас.

Вторая точка зрения, являясь «эмержентной» по своей природе, утверждает появление нового качества в результате взаимодействия: со­циальное является реальностью, возникающей из объединения индиви­дов (подобно тому, как, по словам Дюркгейма, молекула, возникает из комбинации атомов). Этот процесс порождает новые качества (логику, мораль, право и т.д.), которые налагаются на индивида как изнутри, так и извне, путем внешних принуждений или внутренних обязательств, моди­фицирующих его природу. Здесь возникают две трудности: во-первых, все объясняется из самого себя, без исследования порождающего процесса, и, во-вторых, психогенез сводится к простому воспитанию, когда уже не­льзя более понять ни роли нервной системы, ни биологических факторов организации.

Третий метод может быть назван реляционным, или диалектическим: социальное есть система взаимодействий, совершающихся на всех уров­нях и в самых разнообразных формах (организация, принуждение, борьба и эксплуатация, кооперация и восстановление равновесия и т.д.); истори­ческое развитие этих взаимодействий дает объяснение как всего социаль­ного на его различных этапах, так и индивидуального сознания и поведе­ния в их развитии.

Таким образом, социология способна проводить свои исследования на более высоком иерархическом уровне по сравнению с нашей скромной наукой, и, следовательно, она в состоянии овладеть теми секретами, от которых мы зависим. К несчастью, это преимущество довольно дорого стоит в том смысле, что собственно экспериментирование на самих об-

ществах нелегкая задача и что поэтому общая социология располагает только лишь несколькими методами исследования: а) синтезом экономи­ческих, демографических, лингвистических и т.д. данных, б) историей и с) сравнительной социологией или культурной антропологией.

Со своей стороны, я всегда удивлялся, почему в социологии больше не обращаются к психологии ребенка как к исследованию процесса социа­лизации индивида, т.е. того основного процесса, который общество ис­пользует для своего сохранения (в противоположность наследственным, или биологическим, механизмам). Я был воспитан в духе социологии Дюркгейма, и во времена моих первых исследований в области интеллек­туальных операций и моральных суждений у ребенка все французские со­циологи мне говорили, что я фактически изучаю лишь отражение индиви­дом воспитательного воздействия социальной группы и совершенно не касаюсь более или менее спонтанной деятельности интеллекта. Будучи биологом по образованию, я не столь сильно, как они, не верил в индиви­да, хотя я также убеждал себя в том, что никакой индивид не «изобрел» такие истины, как «2 + 3 = 5» или «А < С, если А < В и В < С». Но я ве­рил все же в существование нервной системы и не понимал только той роли, которую она играет в этом развитии, если предположить, что инди­вид есть пустой ящик, заполняемый обществом. Когда речь идет только о памяти, то тогда мозг является чувствительной пластинкой этого ящика для записи, и все становится на свои места. Но когда речь идет об изобре­тении или даже просто о понимании современной математики, то необхо­димо, чтобы общество располагало активными индивидами, которые, ра­зумеется, работают или работали совместно и притом посредством свое­го мозга.

С тех пор, по крайней мере в течение 20 лет, я себя спрашивал, явля­ются ли интеллектуальные операции, формирование которых я изучал у ребенка, продуктом жизни в обществе (в противоположность природным эгоцентрическим иллюзиям у индивида), либо же они являются результа­том нервной или органической деятельности, используемой индивидом для координации своих действий. Мои размышления длились долго, но только после этих долгих усилий я понял, насколько плохо была постав­лена проблема: оба решения верны, потому что одни и те же операции ре­гулируют «интеллектуальный» обмен между индивидами и деятельность по интериндивидуальной координации. Эти операции являются выраже­нием «общей» координации действий, так что последние суть действия индивида А или индивида В и т.д. в процессе их кооперации и одновремен­но действия, внутренне присущие в данный момент каждому индивиду.

Отсюда, однако, следует, что общество не является чем-то посторон­ним для биологической организации индивида, и это главным образом означает, что общество не есть однородное целое или «коллективная

душа», которая формирует индивида извне. Как и любая организация, оно является системой взаимодействий, в которой каждый индивид со­ставляет маленькую, одновременно биологическую и социальную частич­ку. В этом случае развитие ребенка осуществляется путем непрерывных взаимодействий, и было бы слишком просто видеть в нем простое отра­жение воспитательного действия родителей или учителей. Здесь имеется, как и везде, диалектический процесс конструирования, и в силу этого ре­бенок усваивает социальную пищу только в той мере, в какой он не пас­сивен или только восприимчив, а активен и вовлечен в существующие взаимодействия.

Этот небольшой пример весьма поучителен, так как он свидетельству­ет о наличии значительного числа запутанных проблем, существующих в силу того, что с самого начала исследователи замыкаются в альтернативе «индивид или общество», забывая о реляционной перспективе, согласно которой существуют только взаимодействия, которые могут быть иссле­дованы как глобально (в духе социологии), так и онтогенетически (в индивидуальном развитии). Аналогично тому, как в современной биологии онтогенез и филогенез связаны диалектическими циклами, или спираля­ми, тесное сотрудничество между психологами и социологами в исследо­вании вопросов развития будет полезно обеим дисциплинам.

В сравнительной социологии такое сотрудничество еще более необ­ходимо. Леви-Брюль считал, что он нашел особые способы умозаключе­ний в так называемых примитивных обществах, т.е. на уровне родо-племенных цивилизаций. Леви-Строс резко выступил против этого тезиса, показав наличие в этих обществах структур родства, которые предпола­гают овладение сложной логикой и структурами («решетками») в алгеб­раическом смысле этого слова. Но еще совершенно ничего не известно о том, как формируются эти «решетки» и как они понимаются, В самом деле, проблема не будет решена до тех пор, пока не будет проделана це­лая серия точных опытов над операциональными структурами, использу­емыми в повседневных суждениях взрослыми и детьми в этих обществах. Такие опыты очень сложны, так как для их проведения необходимо со­трудничество этнографа, понимающего обычаи и языки, и психолога, знакомого с методами операционального опроса, а это требует большой практики.

6. Из всех общественных наук лингвистика, несомненно, является наиболее развитой как по своей теоретической структуре, так и по точно­сти своих результатов; кроме того, она установила с другими дисциплина­ми отношения, которые представляют большой интерес. Во-первых, лин­гвистика имеет тесную связь с социологией; каждый может отметить, на­пример, замечательную близость, которая существует между лингвисти­кой де Соссюра и социологией Дюркгейма как в утверждении того, что

язык имеет институциональный характер, так и в признании ограничен­ной роли индивидуальной инициативы. Что касается первого утвержде­ния, то язык мыслится де Соссюром как «институт» в том смысле, кото­рый ему придавал Дюркгейм, т.е. как коллективная система, организация которой зависит только от общественно выработанных обычаев и правил и передача которой является одновременно «внешней» по отношению к индивидам (воспитательной и т.д.) и принудительной. Это принуждение может не чувствоваться как таковое, так как каждый человек любит свой язык и обычно испытывает скорее «влечение», чем обязанность по отно­шению к тем моделям, которые предлагает язык. Но достаточно индивиду восстать по какому-нибудь пункту против правила или обычая, как кол­лективное давление, варьирующееся от иронии или критики до порицания, приводит упрямца к установленному порядку. С другой стороны, ино­гда кажется, что изменение в язык вносит именно индивид, когда он вво­дит в него слова из народной речи или из научного словаря, но это он де­лает только в соответствии с установленными коллективными моделями, и успех его инициативы полностью зависит от коллективного одобрения (принятия в том случае, если нововведение заполняет какой-либо пробел в смысловом или экспрессивном аспекте языка, или отказа, если это нов­шество дублирует имеющийся языковой обычай).

Во-вторых, каждый знает о взаимоотношении лингвистики с общей теорией связи и информации, благодаря чему лингвистика оказалась свя­занной с абстрактными математическими и физико-математическими мо­делями, о значении которых здесь излишне говорить. Напомним только о законе Ципфа, который представляет особый интерес, и который был пе­реформулирован Мандельбротом; этот закон применяется всюду, где приходится иметь дело с классификациями, в частности в биологической таксономии.

Тесное взаимодействие, само собой разумеется, существует между лингвистикой и психологией. Например, много лет назад психологи и лингвисты заинтересовались проблемой усвоения языка ребенком, ко­торая была поставлена Штерном в начале этого века, и которую затем исследовали многие ученые, открыв хорошо известные в наше время за­кономерности. В более общем виде под названием «психолингвистики» позднее сложилось изучение «речи» в таком виде, в каком она употреб­ляется индивидом, в соответствии со знаменитым различением де Соссю­ром между языком, как коллективной системой и речью как индивидуаль­ным употреблением этой системы.

Однако, как бы нас ни радовали эти примеры сотрудничества, в меж­дисциплинарных связях между лингвистикой и психологией имеются су­щественные недостатки, которые отчасти объясняются двумя существен­ными причинами.

Первая из этих причин аналогична той, о которой мы только что гово­рили, рассматривая отношения между лингвистикой и социологией (и по­тому мы на это обратили особое внимание): так как язык есть, по сущест­ву, общественное явление, причем одно из наиболее независимых явле­ний по отношению к воле и инициативе индивида, то лингвист, естествен­но, не склонен интересоваться психологией и даже в ряде случаев отно­сится к ней недоверчиво. Существуют, конечно, известные исключения, например, в лице таких ученых, как Есперсен и Якобсон, но мы знаем также ряд других замечательных лингвистов, которые не придают ника­кого значения знакомству с психологией интеллекта и с анализом тех час­тично спонтанных операций, развитие которых можно проследить в связи с развитием логики. Отношение этих лингвистов к данным, полученным детской психологией, является почти таким же, какое я описывал (в п. 5), говоря о сторонниках Дюркгейма: все, что наблюдается у ребенка, есть продукт воспитания и самого языка.

Отсюда вытекает вторая, главная причина: имеется большое число лингвистов и даже целая логическая школа, для которых человеческая логика, как в ее технических и математических, так и в «природных», или «наивных», аспектах представляет собой не только продукт, но также и непосредственное выражение языка, и, таким образом, между языком и логическими операциями нет места ни для какой «психической» реально­сти и даже часто нет места ни для какой концептуализации.

Однако в этот вопрос следует внести некоторые уточнения, так как взгляды на этот счет весьма различны и, кроме того, большинство линг­вистов непосредственно не занимаются этой проблемой. Их главным и самодовлеющим стремлением является постижение структурных зако­нов, присущих языку. Этот «структурализм», начало которому положил де Соссюр, получил в настоящее время большое развитие и представляет значительный интерес для нашей науки, в частности потому, что с появ­лением работ Хомского и Миллера делаются попытки применения струк­турного подхода к исследованию языка ребенка и выявлению некоторых свойственных ему лингвистических структур. Что же касается связи с ло­гикой, то некоторые структуралисты, как, например, Хэррис, не очень озабочены этой проблемой, и я знаю некоторых лингвистов, с легкостью соглашающихся с тем, что логика должна исследовать общую коорди­нацию действий на более глубоком уровне, чем уровень языка. Ельмслев даже создал очень-интересную гипотезу о «сублогическом уровне», на котором завязываются связи между лингвистическими и логически­ми структурами, но без сведения одних к другим в том или ином направ­лении.

Вместе с тем другими крупными лингвистами активно защищается идея сведения логики к языку. Это характерно для Блумфилда и особенно

для логического позитивизма. Блумфилд в работе, опубликованной в «Энциклопедии унифицированной науки», рассматривает как простаков (или даже как «теологов») тех авторов, которые наивно верят, что за сло­вами языка и знаками математического языка скрываются понятия, ало­гический позитивизм придерживается той точки зрения, что логика пол­ностью сводится к синтаксису и семантике, обобщенным соответствую­щим образом.

Таким образом, для решения этих трудных проблем необходимо орга­низовать большое число междисциплинарных исследований, и в этой связи легко видеть, что точный анализ развития ребенка может сыграть важнейшую роль для решения проблем как лингвистики, так и логики. X.Синклер, лингвист по профессии, провела в нашем институте весьма многообещающие исследования, касающиеся данных проблем. Напри­мер, изучая две группы детей, часть которых достигла этапа сохранения операций, а другая часть не имела никакого понятия о сохранении, она исследовала употребляемые ими лингвистические приемы для выраже­ния количественных различий и т.д. Первый поразительный результат со­стоял в очень четкой корреляции между лингвистическим и операцио­нальным уровнями. После этого она проводила лингвистическое обуче­ние группы детей, интеллектуальные операции которой принадлежали к дооперациональной стадии, до тех пор, пока они не достигли успехов в употреблении выражений второй группы, и затем Синклер исследовала, какие изменения происходят в операциональном умозаключении: про­гресс был не выше, чем один случай из 10, т.е., вероятно, он происходил спонтанно. Другие исследования языка и операций касались сериации и т.д. Напрашивается вывод, что, вместо того чтобы развивать свое мыш­ление под воздействием окружающей языковой среды, ребенок отбирал в языке то, что соответствует его операциональному уровню.

С другой стороны, так как уже начиная с сенсомоторного уровня мож­но обнаружить у ребенка логику, выражающуюся в действиях, то очевид­но, что логические операции в меньшей степени, чем это утверждают, за­висят от языка, но, само собой разумеется, по этой проблеме необходимо провести еще много междисциплинарных исследований.

Другой областью, где сотрудничество с лингвистикой очень желатель­но для нас, психологов, является область общей семиотики, предмет ко­торой выходит за рамки только знаков артикулированного языка. Благо­даря работам Фриша нам стал известен язык пчел, проводятся исследо­вания языка дельфинов, и эти формы коммуникации животных ставят важные проблемы сравнительной семиотики. У человека словесный язык является только частным случаем семиотических функций, и формирова­ние представления или мышления зависит от совокупности этих функций, а не только от языка; при этом подражание, несомненно, играет основную

роль в переходе от сенсомоторного уровня к репрезентативному (отсро­ченное подражание и подражание, интериоризированное в образы). Для решения этой проблемы следует провести значительное число исследо­ваний, и в частности следует изучать язык жестов глухонемых.

7. В последние десятилетия в политической экономии проводятся очень интересные исследования в области эконометрии и применения статистики и теории вероятности. Благодаря этому мы наблюдаем в этой области попытку комбинирования математического и экспериментально­го по своему духу исследований, что сближает политическую экономию с направлением развития физических наук, в то время как прежние попыт­ки ее математизации касались в основном анализа состояний равновесия, которые при этом понимались весьма искусственно.

По этому поводу мы ограничимся тремя замечаниями. Первое замеча­ние касается значения регуляций в области экономических ценностей. Прежде всего, напомним, что основные реальности, создаваемые социаль­ным путем и непосредственно интересующие психологию индивидов, суть следующие: 1) правила (моральные, юридические, логические и т.д.),

2) ценности, соответствующие или не соответствующие этим правилам, и

3) знаки.

Мы только что сказали несколько слов о знаках в лингвистике и кос­нулись правил или обязательств, говоря о социологии. Если знаки отно­сятся к системам значений и правилам в большей или меньшей степе­ни разработанных дедуктивных систем, то ценности соответствуют спе­циальным механизмам, которые были описаны многими экономистами под названием регуляций. Но хорошо известно, что регуляции существу­ют на всех уровнях проявления жизненных феноменов – и психологиче­ских, и социальных. В биологии регуляции изучаются на уровне генома, эпигенотипа, на уровне физиологии и связей cо средой. В психологии из­вестно большое число регуляций, относящихся к познавательным функ­циям (от восприятия до поведения при решении проблем путем нащупы­вания) и к аффективным функциям, к которым мы вернемся несколько позже. В социальной области подобные регуляции существуют везде, где имеются экономические или неэкономические ценности. Таким образом, для общей теории регуляций крайне интересным является обнаружение в эконометрии точных и хорошо изученных примеров коллективных регу­ляций, сравнение которых с регуляциями на других уровнях может прине­сти большую пользу. Однако интересы одних исследователей в этих мно­гочисленных областях настолько сейчас далеки от интересов других, что до сих пор было предпринято мало попыток сопоставления полученных результатов; это, несомненно, чрезвычайно плодотворная область для бу­дущих междисциплинарных исследований. Второе замечание. Понятия ценности и полезности вовсе не являются исключительно экономически-

ми, или, если можно так выразиться, процессы коллективной экономии, изучаемые политической экономией, составляют только особо важный сектор явлений, но они не исключают возможности существования внут­ренней экономии организма или его индивидуального поведения. Мой учитель Пьер Жане, который в равной мере был и врачом, и психологом и изучал элементарную эффективность в ее отношениях с патологическим или нормальным поведением, пришел к важному пониманию роли этой эффективности, и достойно сожаления, что его взгляды не получили ши­рокого распространения. По его мнению, любое поведение содержит первичный, или структурный, аспект, являющийся познавательной свя­зью между субъектом и объектом, и вторичный, или экономический, ас­пект, представляющий собой коррекцию издержек поведения по отношению к резервным (или периодически восстанавливающимся) силам, ко­торыми располагает индивид. Такого рода экономическая коррекция вы­ражается либо в своеобразных аффективных регуляциях, при этом акти­вация является или позитивной (заинтересованность, усилие, рвение и т.д.), или негативной, тормозящей (усталость, депрессия), либо она выра­жается в позитивных (радость, переживание успеха) или в негативных (грусть, переживание неуспеха) проявлениях. Это может служить хоро­шей моделью качественной (в силу отсутствия в настоящее время изме­рений) и внутренней, или индивидуальной, экономии, которую Жане пы­тался применить в исследовании связей между индивидами (симпатии, оценки и т.д.). Можно сразу предвидеть тот большой интерес, который вызвало бы; исследование связей этой модели с моделями коллективных экономик на всех этнографических уровнях (подразумевающих различ­ные социальные оценки) вплоть до специализированных экономик.

В-третьих, по-моему, нет нужды указывать, что все экономисты в сво­их теориях стоимости фактически использовали психологические поня­тия. Маржиналистские теории, включая работы Бем-Баверка, Парето, очень важная, по мнению Маркса, связь между стоимостью и трудом и т.д., содержат психологические аспекты. Междисциплинарные исследо­вания этих фундаментальных вопросов вызывают большой интерес у пси­хологов, а, возможно, также и у самих экономистов.

То, что в этих трех замечаниях нет ничего фантастического, подтверж­дается следующим знаменательным фактом. Известно, что экономист О.Моргенштерн и математик Дж. фон Нейман разработали теорию игр, или «решений», позволяющую рассчитать наиболее приемлемые «стра­тегии» в торговых операциях или соперничестве между двумя партнера­ми. Согласно этой концепции, преследуемая цель соответствует обычно­му критерию Бейеса (минимум потерь и максимум выигрыша) или крите­рию минимакс (минимизация максимального риска). Теория игр сразу на­шла очень широкое применение, выйдя далеко за границы экономии, так

как в любом биологическом процессе и даже в физической регуляции (мы это видели в случае с «демоном Максвелла») имеется выигрыш и потеря информации и т.д. Вот почему У.Росс Эшби в своем «Введении в кибер­нетику», желая разработать наиболее простую и наиболее общую модель биологической регуляции, построил ее, опираясь на платежные матрицы, заимствованные из теории игр. При исследовании такого психофизиоло­гического феномена, как пороги восприятия, можно также заменить обычные психофизические модели игровой информационной моделью, согласно которой игра происходит между субъектом, который пытается нечто распознать с полной уверенностью, и устройством, которое приме­шивает в свою информацию противодействующие «шумы». Тэннер из Мичиганского университета и его группа открыли на этом пути теорети­ческие кривые, которые более соответствуют экспериментальным дан­ным, чем обычные кривые. Само экономическое поведение изучалось с этой точки зрения группой психологов и экономистов (Льюс, Сейгел, Фонрейкер и др.).

Можно, конечно, привести и другие примеры, но нам важно отметить, что в биологии и психологии наряду с проблемами структур постоянно ставятся вопросы выигрыша и потери энергии или информации, относя­щиеся к гораздо более широко понимаемой экономии, чем межиндивиду­альная, или социологическая, экономия, которой занимаются экономи­сты по профессии. И не будет утопией считать, что наступит день, когда механизмы, регулирующие феномены производства и обмена, будут рассматриваться как общие, так как ни производство, ни потребление не являются специальными признаками экономической деятельности чело­века в обществе, а скорее сама эта экономическая деятельность зависит от биологических и психологических факторов, действующих во всех областях.

8. Я приступаю с большими предосторожностями к рассмотрению логики ввиду того, что, с точки зрения одних, она принадлежит к философии, а не к специальным наукам; с точки же зрения других, она является специальной наукой, причем математической, а не гуманитарной. Более того, по мнению как первых, так и вторых, логика не имеет никакого отношения к психологии. Но так как целью этого доклада является скорее не изложение мнений, а постановка проблем и размышление о будущем междисциплинарных связей между науками, мы можем поставить подоб­ные вопросы и относительно логики.

Естественно, следует прежде всего спросить у самих логиков, что же такое логика. Их ответы будут так же различны, как и ответы математиков на аналогичный вопрос (о чем мы говорили выше): если они почти всегда достигают соглашения относительно ценности того или иного доказательства, то они гораздо менее согласны между собой по вопросу о

природе логики. Однако (при сильном упрощении) можно выделить два различных мнения. Для одних логика является, по существу, хорошо сконструированным и общим языком; но это означает, что логика связа­на с деятельностью человека и, следовательно, другие науки о человеке должны принимать участие в проверке этого утверждения» что, естест­венно, относится и к психологии. Для других логиков, наоборот, логика основывается только на себе самой и является абсолютом, который представляет собой отправную точку всех остальных наук, включая и ма­тематику.

Но эта вторая, довольно распространенная точка зрения, несмотря на видимость решения проблем, ни в коем случае не дает его в силу двух сле­дующих причин. Во-первых, логические системы весьма многочисленны, и как только речь заходит об определении «основ» логики, ни одна из них не является достаточно «сильной» для того, чтобы служить основой для всех остальных, и вообще объединение этих систем столь сложно, что не­осуществимо на единой основе. Во-вторых, теоремы Гёделя, о которых мы уже говорили в связи с математикой, сохраняют свою силу также и в логике (ставя в логике проблему «границ формализации»), а это исклю­чает любую основу в качестве некоторой «базы» логики и обязывает к непрерывному конструированию. Таким образом, логика не имеет ста­тичного фундамента, а опирается на процесс собственного развития, что, разумеется, более надежно, но, во всяком случае, есть нечто совсем иное.

Подобное положение дел снова ставит перед нами проблему субъекта. Математическая логика хотела бы быть «логикой без субъекта». Но ведь не существует «субъекта без логики», и поэтому если логик в процессе своих построений приходит к постановке вопроса о том, каким образом он строит логику, то он вынужден констатировать, что не выводит свои построения из ничего, даже если в силу метода он исходит только из акси­ом, не выходя за их пределы. Ведь аксиомы являются осознанием уже су­ществующего механизма, который, называют ли его так или иначе, явля­ется механизмом мышления и его операций, и в рамках этих операций ло­гик выбирает то, что ему надо для свободного построения логики на почве формализации.

Если мы теперь оставим логика, чтобы перейти к рассмотрению индивида в его социализированном развитии, мы окажемся перед замечатель­ным фактом прогрессивного построения операциональных структур, ко­торые формализуются логическим путем. Вне зависимости от того, нахо­дится ли ребенок под непосредственным воздействием взрослых, которые его воспитывают, или под влиянием многочисленных межиндивидуаль­ных контактов (хотя второе решение кажется более вероятным), он рано или поздно переходит от операций классификации, сериации, соответст­вия и т.д. к формированию понятий сохранения в результате осознания

обратимости операций и в конечном счете – к пропозициональным опе­рациям, которые позволяют ему рассуждать о гипотетических возмож­ностях и только в связи с этим и об объектах. Таким образом, ребенок формирует когерентную логику даже в том случае, если ее структуры еще далеки от структур, исследуемых логиками по профессии, и можно легко доказать путем формализации переходов между этими структурами, что они содержат возможность многочисленных направлений развития. Бо­лее того, как мы уже видели в случае с математикой, это «естественные логические структуры развиваются в числовые структуры и, что очень важно, в некоторые особые «представления» тех общих, или «материн­ских», структур, которые математики школы Бурбаки кладут в основу по­строения всего здания математики.

Таким образом, сегодня представляется невозможным создание ра­зумной теории формирования логико-математических структур, полно­стью абстрагируясь, как это хотел Платон, от механизмов, присущих пси­хобиологической деятельности субъекта, что ведет к необходимости со­трудничества логиков и психологов в исследовании этих вопросов. Само собою разумеется, как мы это отмечали в случае с математикой, психологу нечему учить логика в вопросах об истинности или ценности аксиом, из которых он исходит. Но аксиоматика всегда является результатом аксио­матизации существующей реальности, и математические аксиоматики всегда представляют собой формализацию «интуитивных», или «естест­венных», форм мышления, содержание которых они воссоздают на более высоком уровне, формулируя в виде «аксиом» некоторые исходные дан­ные, извлеченные из анализа этих форм. Мы не видим оснований, почему логика не должна подчиняться этому правилу. Если бы она была «врож­денной» и обнаруживалась бы у человека в самом раннем возрасте, тогда следовало бы подумать о нахождении других решений и искать вместе с К.Лоренцом некий априорный инстинкт. Но так как логика является про­дуктом длительного формирования, этапы которого можно проследить у ребенка от рождения до 14–15 лет, в ней можно увидеть только резуль­тат координирующей деятельности, в рамках которой тесно взаимодейст­вуют нервная система, психическая жизнь и социальные контакты.

9. В конце своего выступления, каким бы схематичным оно ни было, я хочу выразить чувство некоторой гордости по поводу того, что психология занимает ключевую позицию в системе наук. С одной стороны, психоло­гия зависит от всех других наук, и она усматривает в психической жизни результат физико-химических, биологических, социальных, лингвисти­ческих, экономических и других факторов, которые изучаются всеми нау­ками, занимающимися объектами внешнего мира. Но, с другой стороны, ни одна из этих наук невозможна без логико-математической координа­ции, которая выражает структуру реальности, однако овладение которой

возможно только через воздействие организма на объекты, и только пси­хология позволяет изучить эту деятельность в ее развитии.

Точнее говоря, нельзя ничего понять в классификации наук, если их рассматривать статично, тогда как познание находится в вечном станов­лении и в непрерывном формировании. Если попытаться определить по­ложение психологии в системе наук, то следует остерегаться того, чтобы не включать ее в некоторый линейный порядок, который, как, например, у О.Конта, начинается математикой и кончается биологией и социоло­гией (где научная психология рассматривается в качестве промежуточно­го звена между, двумя последними науками). Трудность подобной линей­ной классификации заключается прежде всего в том, что неизвестно, где расположить логику: поместить ли ее перед математикой или же сделать из нее некоторое абсолютное начало. Но если верить, подобно Конту, в «естественную» логику, то она должна изучаться социологией и психо­логией, а это нас приводит к другому концу классификационного ряда. С другой стороны, в каждой науке следует рассматривать: а) объект, б) теоретическую структуру и с) собственную эпистемологию, разрабаты­ваемую представителями рассматриваемой науки, когда они размышляют над своей работой (и мы это видели на примере математики и самой логики). Если принимать во внимание эти три измерения, то система наук не может быть линейной.

Нелинейная классификация наук была предложена советским диа­лектиком Б.М.Кедровым, и она представляет большой интерес для пси­хологии, которая занимает в этой классификации центральное место[37]. Классификационная схема, предложенная Кедровым, – это треуголь­ник, вершину которого составляют естественные науки, нижний правый угол – философские и нижний левый угол – общественные науки; пси­хология расположена в самом центре треугольника и имеет линии связи, соединяющие ее с тремя перечисленными группами наук. Что касается математики, то она занимает промежуточное положение между науками о природе и философскими науками (логикой и гносеологией), тогда как технические науки расположены между естественными и общественными науками.

Очевидно, что такая классификация наук более удовлетворительна, чем линейная, однако возникает вопрос: являются ли связи между одной из групп наук на этой схеме и соседней или родственной группой односто­ронними либо они взаимные и круговые? Центральное положение психо­логии в схеме Кедрова имеет различный смысл в зависимости от того, считают ли, что психология является совместным продуктом естествен­ных, общественных и философских наук (логики и эпистемологии), или

же признают, что психология оказывает на эти науки такое же действие, как они на нее. Кедров, естественно, сделал весь упор на внешний объект и считает, что вся схема держится на естественных науках, потому что объект существует независимо от субъекта. Я тоже считаю, что объект существует независимо от субъекта, и, таким образом, я не идеалист. Но я биолог, а это не то же самое, что идеалист, и я думаю, что организм за­висит не только от среды; организм активно реагирует на среду и дает «ответы», которые зависят от его собственной активности. Иными сло­вами, субъект познает объект, только действуя на него, и познание объ­екта (а это не то же самое, что сам объект) предполагает неразрывное взаимодействие между объектом и деятельностью организма или субъ­екта. Таким образом, связи между науками выражаются не однонаправ­ленными, а двусторонними стрелками, или же круговыми связями по спи­рали, что соответствует духу диалектики. Если логика, математика или физика ни в коей мере не зависят от психологии в своих методах и теоре­тических структурах, то они зависят от нее в своей эпистемологии, так как все эти науки являются результатом частной или общей деятельности субъекта или организма над объектами, и как раз психология, опираясь на биологию, дает объяснение этим действиям. Поэтому психология за­нимает центральное место не только как продукт всех других наук, но и как возможный источник объяснения их