Глава 4. 4 сентября 1968 года я вновь отправился в Сонору

4 сентября 1968 года я вновь отправился в Сонору. По просьбе дона Хуана я остановился в Эрмосильо и купил ему агавовой самогонки – разновидности текилы, которую в Мексике называют «баканора». Просьба показалась мне странной, потому что дон Хуан не пил, тем не менее, я купил четыре бутылки и сунул их в ящик к другим вещам, которые вез для него.

– Четыре бутылки. Ну ты даешь! – со смехом сказал дон Хуан, заглянув в ящик. – Я же просил одну. Ты решил, наверное, что это – для меня. Но я имел в виду Лусио. Отдай ему ее сам, ладно? Не говори, что от меня.

Лусио был внуком дона Хуана. Я познакомился с ним года два назад. Тогда ему было двадцать восемь. Он был высокого роста, где-то метр девяносто, и всегда не по средствам хорошо одет, чем выделялся среди окружающих. Большинство индейцев яки носят штаны цвета хаки или джинсы, соломенные шляпы и самодельные сандалии – «гуарачос». Лусио же обычно носил дорогой кожаный пиджак, украшенный бирюзовым бисером, шляпу «стетсон*» и ковбойские сапожки, разукрашенные монограммами и ручной вышивкой.

Лусио был очень доволен подарком. Он сразу же унес бутылки в дом, видимо, собираясь их спрятать. Дон Хуан по этому поводу сказал, что не стоит прятать спиртное и пить потом в одиночку. На это Лусио ответил, что вовсе не собирался этого делать, а просто положил бутылки в надежное место – пусть полежат, пока он не пригласит друзей и не выпьет вместе с ними.

Вечером того же дня я снова приехал к дому Лусио. Было темно, и я едва разглядел под деревом два смутных силуэта. Это были Лусио и один из его приятелей. Они поджидали меня и проводили в дом, присвечивая карманным фонариком.

Дом Лусио был неуклюжим саманным строением с двумя комнатами и земляным полом. Плоскую, как у всех домов индейцев яки, соломенную крышу поддерживали две довольно тонкие на вид балки из мескитового дерева. Дом был около семи метров длиной. Вдоль всего фасада тянулась «рамада» – типичное для домов яки сооружение, что-то типа навеса с крышей из неплотно уложенных прутьев и сухих веток. Рамаду никогда не кроют соломой, чтобы крыша не препятствовала свободному доступу воздуха. В то же время кровля из прутьев дает достаточно тени.

На пороге я тихонько включил магнитофон, который лежал в портфеле. Лусио представил меня приятелям. Всего в доме было восемь человек, включая дона Хуана. Они сидели кто на чем вдоль стен передней комнаты, под потолком которой к балке была прицеплена бензиновая лампа, заливавшая все ярким резким светом. Дон Хуан сидел на ящике. Я устроился прямо напротив него на краю скамейки из длинной балки, приколоченной гвоздями к двум вкопанным в пол чурбанам.

Шляпа дона Хуана лежала на полу рядом с ящиком. Свет бензиновой лампы придавал его седым волосам жемчужно-белый оттенок и делал лицо темнее и старше, резко очерчивая и без того глубокие морщины на лбу и шее.

Я посмотрел на остальных. В зеленовато-белом свете лампы все они казались старыми и усталыми.

Лусио по-испански объяснил собравшимся, что пригласил их распить бутылку баканоры, которую я привез ему из Эрмосильо. Он сходил в другую комнату, принес бутылку, откупорил ее и протянул мне вместе с маленькой жестяной кружкой. Я налил полглотка, выпил и передал бутылку и кружку дальше. Баканора оказалась более ароматной и густой, чем обычная текила, но и более крепкой. Я закашлялся. Каждый налил себе и выпил, кроме дона Хуана. Он просто взял бутылку и поставил ее перед Лусио, который оказался крайним.

Все оживленно заговорили по поводу богатого букета именно этой баканоры и сошлись на том, что напиток, несомненно, был изготовлен в высокогорье Чиуауа.

Бутылка обошла круг по второму разу. Все причмокивали губами, расхваливая ее содержимое. Завязалась оживленная дискуссия относительно заметного различия между текилой из Гвадалахары и баканорой с высокогорья Чиуауа.

Дон Хуан опять не пил, я выпил очень мало, буквально несколько капель, остальные наливали по полной. Бутылка обошла третий круг и опустела.

– Принеси остальные, Лусио, – сказал дон Хуан.

Лусио замер в нерешительности, а дон Хуан с простодушным видом похвастал, что я привез для Лусио не одну, а целых четыре бутылки баканоры.

Бениньо, молодой человек примерно одних лет с Лусио, взглянув на портфель, который я как бы невзначай поставил позади себя, спросил, не продавец ли я баканоры. Дон Хуан ответил, что нет, что я приехал в Сонору в действительности для того, чтобы повидаться с ним.

– Карлос изучает Мескалито, и я учу его, – сказал дон Хуан.

Все посмотрели на меня и вежливо улыбнулись. Бахеа, дровосек, – маленький худой человек с резкими чертами лица – пристально взглянул на меня и сказал, что лавочник утверждает, будто бы я – шпион американской компании, которая собирается открыть в Сонорской пустыне на землях яки какие-то рудники. Все дружно возмутились по поводу такого подозрения в мой адрес. Кроме того, они недолюбливали лавочника, который был мексиканцем – «йори», как говорят индейцы.

Лусио сходил в другую комнату и принес еще одну бутылку. Открыв ее, он налил себе до краев, выпил, а потом передал бутылку дальше. Разговор вертелся вокруг вероятности того, что американцы откроют в Соноре свои рудники. Рассуждали, чем это чревато для индейцев яки. Бутылка вернулась к Лусио. Он приподнял ее и посмотрел на свет, много ли осталось.

– Успокой его, – прошептал мне дон Хуан. – Скажи, что в следующий раз привезешь больше.

Я наклонился к Лусио и шепотом заверил, что в следующий мой приезд он получит никак не меньше полудюжины бутылок.

В конце концов наступил момент, когда все темы были исчерпаны.

Тогда, обращаясь ко мне, дон Хуан громко сказал:

– Почему бы тебе не рассказать о своих встречах с Мескалито? По-моему, это будет намного интереснее, чем нудная болтовня про американцев и рудники в Соноре.

– Мескалито – это что, пейот? Да, дед? – с любопытством спросил Лусио.

– Некоторые называют его так, – сухо ответил дон Хуан. – Я предпочитаю говорить «Мескалито».

– Эта дьявольская штука сводит с ума, – сказал Хенаро, высокий плотный человек средних лет.

– Я думаю, глупо утверждать, что Мескалито сводит с ума, – мягко произнес дон Хуан. – Если бы это было так, вряд ли Карлос был бы сейчас здесь. Скорее всего, он сидел бы где-нибудь в смирительной рубашке, ведь ему доводилось принимать Мескалито, и посмотрите на него – он в порядке.

Бахеа улыбнулся и скромно заметил:

– Кто знает?

Все засмеялись.

– Ну, хорошо, тогда возьмем меня, – сказал дон Хуан. – Я знаком с Мескалито почти всю жизнь, и ни разу он не причинил мне вреда.

Никто не смеялся, но было видно, что они не принимают это всерьез.

– С другой стороны, – продолжал дон Хуан, – он действительно сводит людей с ума, тут вы правы, но только тех, которые приходят к нему, не ведая, что творят.

Эскере, старик, по виду примерно ровесник дона Хуана, покачал головой и негромко хмыкнул.

– Что ты имеешь в виду под этим «не ведают, что творят», Хуан? – спросил он. – В прошлый раз я слышал от тебя то же самое.

– Люди в самом деле дуреют, когда нажрутся этого пейотного зелья, – снова вмешался Хенаро. – Однажды я видел, как индейцы-хиколо жрали его. Как будто с ними белая горячка приключилась. Они пускали пузыри, пердели и ссали где попало. Если хавать эту дрянь, то можно заработать эпилепсию. Это мне как-то говорил сеньор Салас, инженер. А ведь эпилепсия – на всю жизнь, сами знаете.

– Да, это значит – быть хуже скотины, – грустно добавил Бахеа.

– В случае с теми хиколо ты видел только то, что хотел видеть, Хенаро, – сказал дон Хуан. – Ты же не спросил у них самих, что это такое – встреча с Мескалито. Насколько я знаю, он еще никого не сделал эпилептиком. Что касается твоего инженера, так ведь он – «йори». Я не думаю, чтобы ему что-то было известно о Мескалито. Или, может, ты и вправду думаешь, что все те тысячи людей, которые с ним знакомы – психи?

– Ну, если не психи, то где-то около того. Надо быть психом, чтобы заниматься такими вещами.

– Хорошо, но если бы все эти люди были психами, кто бы за них работал? Как бы они умудрялись прожить? – спросил дон Хуан.

– Макарио, ну, тот, который «оттуда» – из Штатов, говорит, что каждый, кто хоть раз принимал эту штуку, отмечен на всю жизнь, – сказал Эскере.

– Макарио врет, – отрезал дон Хуан. – Я уверен: он понятия обо всем этом не имеет.

– Вообще-то Макарио – трепло изрядное, этого у него не отнимешь… – сказал Бениньо.

– Макарио – это кто? – поинтересовался я.

– Один индеец-яки. Живет здесь, – сказал Лусио. – Он говорит, что родом из Аризоны и что во время войны был в Европе. Большой любитель потрепаться.

– Хвастается, что был полковником, – вставил Бениньо.

Все засмеялись. Некоторое время обсуждали невероятные россказни Макарио. Но дон Хуан вернул разговор к теме Мескалито:

– Если всем известно, что Макарио – трепло, то с какой стати вы верите его болтовне о Мескалито?

– Это пейот, что ли, да, дед? – спросил Лусио с таким видом, будто бы с отчаянными усилиями продирался сквозь терминологические дебри.

– Вот черт! Да, – грубо и резко ответил дон Хуан.

Лусио непроизвольно выпрямился, и на мгновение я ощутил, что все они не на шутку испугались. Но дон Хуан широко улыбнулся и продолжал мягко и спокойно:

– Неужто непонятно, что Макарио сам не знает, что плетет? Ведь это же очевидно – чтобы говорить о Мескалито, нужно знать.

– Снова ты за свое, – сказал Эскере. – Ты, между прочим, – еще похлеще Макарио. У него хоть что на уме – то и на языке, не важно, знает он это или нет. А от тебя годами я только и слышу – нужно знать, нужно знать… Что знать, скажи на милость?

– Дон Хуан говорит, что в пейоте есть дух, – сказал Бениньо.

– Я видел пейот – он растет в поле – но ни духов, ни чего-нибудь похожего не встречал никогда, – сказал Бахеа.

– Пожалуй, Мескалито и правда похож на дух, – объяснил дон Хуан. – Тем не менее, ясности в этом вопросе не бывает, пока не узнаешь его сам. Эскере жалуется, что я годами твержу одно и то же. Он прав. Но разве моя вина в том, что вы не хотите понять? Бахеа говорит, что тот, кто принимает его, становится похожим на скотину. Мне так не кажется. Но зато я думаю, что те, кто считает себя выше животных, на самом деле – хуже них. Вот мой внук. Он же вкалывает без отдыха. Я бы даже сказал, что он живет лишь затем, чтобы пахать, как мул. Из того, на что не способны животные, он занимается только одним – пьянствует.

Все рассмеялись. Звонче всех хохотал Виктор – совсем еще молодой парень, почти юноша.

Элихио, молодой фермер, до сих пор не проронил ни слова. Он сидел на полу справа от меня, прислонившись спиной к мешкам с удобрениями, сложенным в доме, чтобы их не намочил дождь. Элихио дружил с Лусио с детства. Ростом он был чуть пониже своего друга, но отличался атлетическим телосложением и выглядел очень сильным. Казалось, он заинтересовался тем, о чем говорил дон Хуан. Бахеа пытался что-то сказать, но Элихио опередил его.

– Каким образом пейот может все это изменить? – спросил он. – Мне кажется, человек рождается для того, чтобы всю жизнь работать. Мул – тоже.

– Мескалито изменяет все, – сказал дон Хуан, – хотя бы мы и продолжали работать как все, как мулы. Я сказал, что в Мескалито есть дух, потому что изменения в человеке производит нечто, действительно похожее на дух. Дух, который можно увидеть, до которого можно дотронуться, дух, изменяющий нас, иногда даже против нашей воли.

– Конечно, для начала пейот делает тебя психом, – сказал Хенаро. – А после этого ты, разумеется, начинаешь воображать, что изменился. Верно?

– Каким образом он может нас изменить? – настаивал Элихио.

– Он учит нас правильному образу жизни, – ответил дон Хуан. – Он помогает тому, кто с ним знаком и защищает его. Ваша жизнь – это не жизнь вовсе. Ни один из вас понятия не имеет о радости сознательного действия. У вас нет защитника.

– Что ты хочешь этим сказать? – обиженно воскликнул Хенаро. – Есть у нас защитники. Господь наш Иисус Христос, Святая Дева Мария, маленькая Дева Гваделупская… Разве это не защитники?

– Ого, целый букет, – усмехнулся дон Хуан. – Ну и как, научили они тебя жить лучше?

– Это потому что люди их не слушаются, – возразил Хенаро. – Люди обращают внимание только на дьявола.

– Если бы они действительно были защитниками, то заставили бы себя слушаться, – сказал дон Хуан. – Когда Мескалито становится твоим защитником, его слушаешься, как миленький, и деться никуда не можешь. Ты видишь его, и не в твоих силах не следовать его указаниям. Он заставляет обращаться к нему с уважением. Не так, как вы привыкли обращаться к своим защитникам.

– Ты о чем это, Хуан? – спросил Эскере.

– О том, что означает для вас поход к вашим защитникам, что один из вас должен играть на скрипке, танцор должен одевать свою маску и трещотки и танцевать в то время, как остальные из вас пьют. Бениньо, ну-ка расскажи? Ты же был танцором.

– Я бросил через три года, – сказал Бениньо. – Это слишком тяжелая работа.

– Спроси вон у Лусио, – ехидно вставил Эскере, – Он бросил через неделю.

Все, кроме дона Хуана, засмеялись. Лусио смущенно улыбнулся и отхлебнул два больших глотка баканоры.

– Это не тяжелая работа, а идиотизм, – сказал дон Хуан. – Ты бы спросил у Валенсио, танцора, нравится ли ему танцевать? Нет. Я не раз видел, как он это делает, и всегда он повторяет одни и те же скверно исполненные движения. Он не гордится своим искусством. Разве что когда надо потрепаться… Он не любит свое дело, поэтому из года в год нудно повторяет одно и то же. Все, что было в его танце бездарного, с годами только закрепилось. А теперь он считает, что так и должно быть.

– Просто его так научили, – сказал Элихио, – Я тоже когда-то был танцором в Ториме. Танцевать приходится так, как тебя учат.

– В конце концов, Валенсио – далеко не лучший, – сказал Эскуэре, – Есть и другие. Вот Сакатека…

– Сакатека – человек знания, он вам не чета – совсем другой класс, – резко сказал дон Хуан. – Он танцует потому, что такова склонность его натуры. Я лишь хотел сказать, что вы не танцоры, вы не наслаждаетесь танцем. Если кто-то будет танцевать красиво, некоторые из вас, возможно, получат удовольствие. Правда, для этого нужно довольно много знать о танце. Таким образом, на вашу долю остается самая паршивая радость. Поэтому все вы – пьяницы. Взгляните хотя бы на моего внука!

– Перестань, дед, – запротестовал Лусио.

– Не ленив и не глуп, – продолжал дон Хуан, – но чем он занимается, кроме пьянства?

– Покупает кожаные пиджаки, – сказал Хенаро, и все расхохотались.

Лусио глотнул еще баканоры.

– Ну и как пейот может все это изменить? – настаивал Элихио.

– Если бы Лусио начал искать защитника, – сказал дон Хуан, – вся бы его жизнь изменилась. Я не знаю, как именно, но в том, что она стала бы другой, не сомневаюсь ни минуты.

– Он что, бросил бы пить, да? – не отставал Элихио.

– Да, наверно. Чтобы жизнь удовлетворяла его, ему понадобилось бы что-то, кроме текилы. Это что-то, чем бы оно ни было, даст ему защитник.

– Но тогда пейот должен быть очень вкусным, – сказал Элихио.

– Я этого не говорил, – возразил дон Хуан.

– Черт возьми, тогда я не понимаю. Как можно получать от него удовольствие, если он противный? – недоумевал Элихио.

– Он позволяет более полно наслаждаться жизнью, – объяснил дон Хуан.

– – Какое может быть наслаждение, если вкус у него дерьмовый? – не унимался Элихио. Бред какой-то.

– Ничего подобного, все правильно, – убежденно вставил Хенаро. – Ты становишься психом и автоматически наслаждаешься жизнью. Неважно, чем ты при этом занимаешься.

Все опять засмеялись.

– Все правильно, – невозмутимо продолжал дон Хуан. – Вы прикиньте, как мало мы знаем и как много могли бы увидеть. Пьянство – нот что делает людей психами. Оно затуманивает мозги, путая все на свете, Мескалито – наоборот, все обостряет. Человек начинает видеть ясно и четко. Очень ясно и очень четко.

Лусио и Бениньо насмешливо переглянулись. Все это они слышали уже не раз. Хенаро и Эскере вдруг с нетерпением заговорили одновременно. Виктор ржал, заглушая всех остальных. Единственным заинтересовавшимся казался Элихио.

– Как пейот все это делает? – спросил он.

– Прежде всего, человек должен хотеть познакомиться с Мескалито. Я даже склоняюсь к мысли, что это – едва ли не самое главное. Затем нужно, чтобы этого человека представили Мескалито. Ну а потом должно быть еще много встреч, прежде чем он сможет с уверенностью утверждать, что знает Мескалито.

– А потом? – спросил Элихио.

– Потом он лезет на крышу, а задница остается на земле, – вставил Хенаро.

Все взревели от хохота.

– То, что происходит потом, полностью зависит от человека, – не теряя самообладания, продолжал дон Хуан. – С Мескалито следует общаться без страха, тогда постепенно он научит, как изменить жизнь в лучшую сторону.

Пауза была довольно долгой. Все порядком устали, бутылка опустела. Лусио, явно превозмогая себя, принес и откупорил еще одну.

– Что, пейот и Карлоса тоже защищает? – спросил Элихио как бы в шутку.

– Откуда мне знать? – сказал дон Хуан. – Спроси его самого, он принимал его трижды.

Все с интересом повернулись ко мне, а Элихио, с любопытством, спросил:

– Что, правда?

– Да.

Создалось впечатление, что дон Хуан добился своего. То ли они в самом деле заинтересовались, то ли были слишком вежливы, чтобы рассмеяться мне в лицо.

– Ну и как, во рту пекло? – спросил Лусио.

– Очень! И вкус у него отвратительный.

– Зачем же тогда ты его ел? – изумился Бениньо.

Путано и сложно я начал объяснять, что для западного человека познания дона Хуана в пейоте – чуть ли не самая изумительная вещь на свете. Еще я говорил, что все, сказанное доном Хуаном – истинная правда, и каждый может легко проверить это на себе.

Я заметил, что они слегка усмехаются, как бы пытаясь скрыть легкое презрение, и разозлился, осознавая всю неуклюжесть своих потуг и неспособность убедительно изложить то, что было у меня на уме. Я сделал еще попытку, но вдохновения больше не было, и получилось только пережевывание того, что уже сказал дон Хуан.

Он пришел мне на помощь, ободряюще спросив:

– Правда ведь, что ты не искал защитника, когда впервые пришел к Мескалито?

Я сказал, что не знал тогда об этом качестве Мескалито и что мною двигало только любопытство и страстное желание с ним познакомиться.

Дон Хуан сказал, что Мескалито очень хорошо со мной обошелся, потому что мое намерение было безупречным.

– Но все равно ты пердел и ссал где попало, да? – гнул свою линию Хенаро.

Я сказал, пейот обладает и таким действием, и что я тоже испытал его на себе. Все сдержанно засмеялись. Я почувствовал, что их презрение ко мне не только не уменьшилось, но даже несколько возросло. Все, кроме Элихио, потеряли к этой теме всякий интерес; он же внимательно меня разглядывал.

– Что ты видел? – спросил он.

Дон Хуан потребовал, чтобы я вспомнил все или хотя бы почти все подробности моих опытов с пейотом. Я полностью описал формы и последовательность переживаний.

Когда я закончил, Лусио заявил:

– Ну, если в пейоте сидит такой дьявол, то я рад, что не имел с ним дела.

– Ага, я же говорил, – заметил Хенаро, обращаясь к Бахеа, – это штука точно делает людей психами.

– Но сейчас-то Карлос в своем уме. Как насчет этого? – возразил дон Хуан.

– А откуда нам знать? – парировал Хенаро.

Все, включая дона Хуана, засмеялись.

– Страшно было? – спросил у меня Бениньо.

– Конечно.

– Зачем же ты тогда ввязался в это дело? – поинтересовался Элихио.

– Так ведь он сказал – хотел знать, – ответил за меня Лусио. – Похоже, Карлос намерен сделаться таким, как мой дед. И тот, и другой твердят, что хотят знать, но какого черта они хотят знать – не имеет понятия никто.

– Объяснить это знание невозможно, – сказал дон Хуан, обращаясь к Элихио, – Оно индивидуально. Общее – только в том, что Мескалито раскрывает свои тайны каждому лично, один на один. Тому, кто настроен подобно Хенаро, я бы не советовал с ним знакомиться. Однако вполне возможно, что, несмотря на его настрой, Мескалито мог бы ему здорово помочь. Но узнать об этом не дано никому, кроме самого Хенаро. Это и есть то знание, о котором я говорил.

Дон Хуан поднялся.

– Пора по домам, – сказал он. – Лусио напился, а Виктор уже спит.

Через два дня, 6 сентября, Лусио, Бениньо и Элихио зашли в дом, где я остановился. Мы собирались сходить в чаппараль поохотиться. Какое-то время они сидели молча, а я дописывал что-то в своем блокноте. Потом Бениньо вежливо засмеялся, как бы предупреждая, что сейчас сообщит нечто очень важное.

После предварительного смущенного молчания он снова хихикнул и сказал:

– Вот тут Лусио говорит, что не прочь попробовать пейот…

– Что, серьезно?

– Да, – отозвался Лусио, – я не возражаю.

Бениньо сдавленно хихикал.

– Лусио говорит, что будет есть пейот, если ты купишь ему мотоцикл.

Лусио и Бениньо переглянулись и оглушительно захохотали.

– Сколько в Штатах стоит мотоцикл? – спросил Лусио.

– Думаю, долларов за сто можно найти, – ответил я.

– Там ведь это не очень много, да? Ты вполне мог бы ему привезти, правда? – спросил Бениньо.

– Ладно, только сначала спросим у твоего деда, – сказал я, обращаясь к Лусио.

– Э, нет, – протянул он. – Деду – ни слова, он все испортит. Он – дьявол. Да к тому же стар и малость не в себе, поэтому не соображает, что делает.

– Когда-то он был настоящим магом, – добавил Бениньо. – Это правда… Мои старики говорят, что он был самым сильным из всех магов. Но потом пристрастился к пейоту и превратился в ничто. Теперь он уже слишком стар.

– Только и знает, что несет всякие дурацкие байки о пейоте, – присоединился Лусио, – Только это все – брехня, – сказал Бениньо. – Мы как-то раз попробовали. Лусио спер у него целый мешок. Вечером по дороге в город мы эту гадость зажевали. Дерьмо редкостное. Чуть не разодрал мне всю пасть на куски. Сукин сын! Адский вкус.

– А вы его глотали? – спросил я.

– Выплюнули, – сказал Лусио, – и весь чертов мешок выкинули.

Им обоим этот случай казался очень смешным. Элихио тем временем молчал. Он сидел с отсутствующим видом и даже не смеялся.

– А ты не хочешь попробовать, Элихио? – спросил я.

– Нет. Только не я. Даже за мотоцикл.

Лусио и Бениньо снова дико захохотали – их развеселил ответ Элихио.

– Но, по правде говоря, – продолжал он, – дон Хуан меня порядком озадачил. – Дед уже слишком стар, чтобы что-то знать, – убежденно заявил Лусио.

– Да, слишком стар, – словно эхо отозвался Бениньо.

Я подумал, что их мнение о доне Хуане было инфантильным и необоснованным, и счел своим долгом вступиться. Я сказал, что дон Хуан, как и прежде, остается великим магом, может быть, величайшим из всех. В нем есть что-то необыкновенное, и я это чувствую. Я предложил им вспомнить, что ему уже далеко за семьдесят, но он энергичнее и сильнее всех нас вместе взятых, и сказал, что они сами могут в этом убедиться, попробовав последить за ним.

– За дедом невозможно следить, – гордо объявил Лусио. – Ведь он – брухо.

Тогда я напомнил, как только что они заявляли, что он слишком стар и выжил из ума. Я сказал, что, если человек не в себе, то ему не под силу контролировать ситуацию, а бдительность дона Хуана меня каждый раз поражают.

– Никто не способен шпионить за брухо, даже если тот стар, – авторитетно заявил Бениньо. – Хотя, когда он спит, на него все же можно напасть. Так поступили с Сэвикасом. Все устали от его черной магии и потому убили.

Я попросил рассказать об этом подробнее, но они сказали, что это случилось давно, когда их еще не было на свете, или когда они были совсем маленькими. Элихио добавил, что многие до сих пор считают, что Сэвикас был просто дураком, потому что настоящему магу никто ничего сделать не в силах. Я попытался вытянуть из них еще что-нибудь о магах и магии, но эта тема была им не интересна. Вдобавок, им не терпелось отправиться пострелять из моего ружья двадцать второго калибра.

Мы молча шли к густому чаппаралю. Спустя некоторое время Элихио, шедший первым, обернулся и сказал мне:

– Может, и правда, это мы – психи? И дон Хуан прав? Посмотри, как мы живем…

Лусио и Бениньо это не понравилось. Я стал на сторону Элихио, заявив, что тоже чувствую ущербность своего образа жизни. Бениньо заметил, что мне жаловаться – грех: у меня есть деньги и машина. Я возразил, что у каждого из них есть хотя бы клочок земли, а у меня – нет. Они в один голос заявили, что земля принадлежит не им, а федеральному банку. Я сказал, что и машина – не моя, я только арендую ее у Калифорнийского банка, так что живу ничуть не лучше их, просто иначе. К тому времени мы уже были в густом кустарнике.

Ни олени, ни дикие свиньи нам в этот раз так и не попались. Зато мы подстрелили трех кроликов. На обратном пути зашли к Лусио, и он объявил, что его жена собирается сделать из них жаркое. Бениньо отправился в лавку за бутылкой текилы и лимонадом. Вернулся он вместе с доном Хуаном.

– Где это ты встретил деда? Он что, зашел в лавку за пивом? – со смехом спросил Лусио.

– Поскольку я не приглашен на вашу сходку, – сказал дон Хуан, – я только на минутку – узнать, собирается ли Карлос в Эрмосильо.

Я сказал, что планирую выехать завтра. Пока мы говорили, Бениньо раздал бутылки с лимонадом. Элихио отдал свою бутылку дону Хуану. У индейцев яки считается верхом невежества отказываться от того, что тебе дают. Даже из самых благородных побуждений. Поэтому дон Хуан спокойно взял бутылку. Я отдал свою Элихио, он тоже не мот отказаться. Бениньо, в свою очередь, отдал мне свою. Но Лусио, который заранее прикинул всю схему хороших манер индейцев яки, свой лимонад к этому моменту уже прикончил. Он повернулся к Бениньо, на лице которого застыло выражение сознания выполненного долга, и со смехом сказал:

– У тебя выудили твою бутылку!

Дон Хуан заявил, что вообще-то никогда не пьет лимонад, и сунул свою бутылку в руки Бениньо. Все уселись в тени рамады и замолчали.

Чувствовалось, что Элихио нервничает. Он теребил поля своей шляпы, а потом обратился к дону Хуану:

– Я думал о том, что ты рассказывал тогда вечером. Но как же все-таки может пейот изменить нашу жизнь? За счет чего?

Дон Хуан не ответил. Какое-то мгновение он пристально смотрел на Элихио, а потом запел на языке яки. Это была даже не песня, а короткий речитатив. Все долго молчали. Я попросил дона Хуана перевести мне слова песни.

– Это – только для яки, – ответил он тоном, исключавшим всякую возможность дальнейших расспросов.

Мне стало досадно – он пел о чем-то очень важном, я чувствовал это, но поделать ничего не мог.

– Элихио – индеец. Как у всякого индейца, у него нет ничего. Ни у кого из нас нет ничего. Все, что ты видишь вокруг, принадлежит «йори». У яки есть только их гнев и то, что бесплатно дает им земля.

Какое-то время все молчали, а потом дон Хуан встал, и, попрощавшись, ушел. Мы смотрели ему вслед, пока он не свернул за угол. Всем было явно не по себе. Лусио растерянно объяснил, что дед ушел, потому что терпеть не может жаркое из кроликов. Элихио был погружен в какие-то свои мысли. Бениньо повернулся ко мне и громко сказал:

– Я думаю, Бог еще покарает и тебя, и дона Хуана за все ваши фокусы.

Лусио засмеялся. Бениньо – тоже.

– Ты паясничаешь, Бениньо, – угрюмо произнес Элихио. – несешь бред, который ни черта не стоит.

15 сентября 1968

Была суббота, девять вечера. Дон Хуан сидел напротив Элихио посреди рамады дома Лусио. Между ними лежал мешок с пейотом. Дон Хуан раскачивался и пел. Лусио, Бениньо и я сидели метрах в трех позади Элихио, спинами прислонившись к стене. Сначала было совсем темно, так как до этого мы ждали дона Хуана в доме, освещенном керосиновой лампой. Потом он появился, велел нам выйти на рамаду и показал каждому, где разместиться. Спустя некоторое время глаза привыкли к темноте, и я смог как следует всех рассмотреть. Элихио был охвачен диким ужасом. Тело его тряслось, он стучал зубами и никак не мог взять себя в руки. Голова подергивалась, спина то и дело спазматически выпрямлялась.

Дон Хуан заговорил с ним. Он сказал, что бояться нечего, нужно довериться защитнику и ни о чем другом не думать. Спокойным, даже слегка небрежным движением он вытащил из мешка один бутон, протянул его Элихио и велел медленно жевать. Элихио по-щенячьи заскулил и выпрямился. Его дыхание участилось, грудная клетка заходила ходуном, как кузнечный мех. Он снял шляпу, вытер лоб и закрыл лицо ладонями. Мне показалось, что он плачет. Наступила длинная напряженная пауза, а потом он в какой-то степени овладел собой. Выпрямившись и продолжая держать одну руку возле лица, он протянул вторую за бутоном, взял его, положил в рот и начал медленно жевать.

Я почувствовал огромное волнение. До этого момента я как-то не отдавал себе отчета, что боюсь, пожалуй, не меньше Элихио. Во рту появилась характерная сухость, вроде той, которую дает пейот. Мое напряжение росло. Дыхание участилось. По мере того, как ритм его возрастал, я начал непроизвольно постанывать.

Дон Хуан стал напевать громче. Потом он дал Элихио еще один бутон, а когда тот его прожевал, протянул ему какой-то сушеный плод и велел жевать так же медленно, как пейот.

Несколько раз Элихио вставал и ходил в кусты. Один раз – попросил воды. Дон Хуан сказал, чтобы он не пил, а только прополоскал рот.

Элихио сжевал еще два бутона, а потом дон Хуан дал ему сушеного мяса.

К тому времени, когда Элихио сжевал десятый бутон, я уже почти заболел от нетерпения.

Вдруг Элихио опрокинулся вперед, ударившись о землю лбом. Он перекатился на левый бок и судорожно дернулся. Я посмотрел на часы. Двадцать минут двенадцатого. Больше часа Элихио катался по земле, дергался и стонал.

Дон Хуан неподвижно сидел напротив. Его пейотные песни перешли в неясное бормотание. Бениньо, сидевший справа от меня, без особого внимания следил за происходящим. Лусио склонился на бок и храпел.

Элихио лежал на правом боку, свернувшись калачиком и зажав руки между ног. Неожиданно мощным рывком он перевернулся на спину и застыл со слегка согнутыми ногами. Левая рука начала очень свободно и грациозно двигаться вверх-вниз. Затем такие же движения стала совершать правая, и, наконец, обе руки вошли в единый ритм, поочередно мягко, медленно и плавно взлетая и опускаясь так, словно Элихио играл на невидимой арфе. Постепенно движения ускорились. Предплечья заметно вибрировали, поднимаясь и опускаясь наподобие поршней. При этом кисти совершали плавные круговые движения в лучезапястных суставах, а пальцы дрожали. Это было прекрасное, гармоничное и даже какое-то гипнотизирующее зрелище. Никогда до этого мне не приходилось сталкиваться со столь идеальным ритмом и несравненным мышечным контролем.

Затем Элихио медленно поднялся, как бы цепляясь за некую обволакивающую его трясущееся тело силу. Он сидел на корточках, а потом рывком встал и выпрямился. Руки, туловище и голова вздрагивали, как будто через них проходили импульсы электрического тока. Казалось, что им движет какая-то сила, неподвластная его воле.

Бормотание дона Хуана стало очень громким. Лусио и Бениньо проснулись и какое-то время равнодушно за всем этим наблюдали. Потом они снова заснули.

Элихио, казалось, поднимается все выше и выше. Он явно куда-то взбирался. Он перебирал руками, как бы цепляясь за что-то, для меня невидимое, останавливался, чтобы перевести дух, и вновь пускался в путь.

Я хотел рассмотреть его глаза и попытался придвинуться поближе, но свирепый взгляд дона Хуана вернул меня на место.

Вдруг Элихио прыгнул. Это был решающий, грандиозный прыжок. Элихио достиг цели. Он всхлипывал, пытаясь отдышаться. Казалось, что он повис, вцепившись в какой-то выступ. Но что-то одолело его. Он отчаянно вскрикнул, его хватка разжалась, и он начал падать. Тело выгнулось назад, от головы до кончиков пальцев ног по нему пробежала волна, движение было конвульсивным, но очень координированным и красивым. Оно повторилось раз сто, прежде чем Элихио мешком рухнул навзничь.

Спустя некоторое время он вытянул руки перед собой, как бы от чего-то заслоняясь. Он лежал на животе, выпрямив ноги и приподняв их сантиметров на пятнадцать над полом. Поза была такой, словно он скользил или летел вперед с немыслимой скоростью. Голова до предела откинулась назад, сцепленными в замок руками он прикрывал глаза. Я почувствовал, как вокруг него свистит ветер, ахнул и невольно громко вскрикнул. Лусио и Бениньо проснулись и с любопытством посмотрели на Элихио.

– Если ты пообещаешь, что привезешь мотоцикл, я буду жевать эту штуку прямо сейчас, – громко заявил Лусио.

Я посмотрел на дона Хуана. Тот отрицательно покачал головой.

– Сукин сын! – буркнул Лусио и опять уснул.

Элихио встал и, сделав пару шагов по направлению ко мне, остановился. Он счастливо улыбался. Потом он начал насвистывать какую-то мелодию. Простую, всего лишь с парой повторявшихся переходов. Чистого звука не получалось, но гармония была. Спустя какое-то время свист стал отчетливей, а потом ясно вырисовалась и сама мелодия. Похоже было, что Элихио невнятно бормотал слова песни. Он повторял их несколько часов. Песня была очень простая, монотонная, с бесконечными повторами, но в то же время странно красивая.

Пока Элихио пел, он словно на что-то внимательно смотрел. Когда он оказался рядом со мной, я разглядел в полумраке его глаза – застывшие, как бы остекленевшие. Он улыбался, посмеивался, садился, снова вставал и начинал бродить вокруг со стонами и тяжкими вздохами.

Вдруг что-то толкнуло его в спину. Сила горизонтального толчка была такой огромной, что он колесом изогнулся назад. В какой-то момент его тело образовало почти замкнутое кольцо – он стоял на носках и касался руками земли. Потом мягко упал на спину и вытянулся во весь рост в странном оцепенении.

С минуту он стонал, что-то бормоча, а потом захрапел. Дон Хуан укрыл его пустыми мешками. Было уже утро – без двадцати шесть.

Лусио и Бениньо спали, сидя у стены и склонившись головами друг к другу. Мы с доном Хуаном долго молчали. Он выглядел уставшим. Я нарушил молчание и спросил об Элихио. Он ответил, что свидание Элихио с Мескалито было исключительно удачным; Мескалито при первой же встрече научил его песне, а это – редчайший случай.

Я спросил, почему он не разрешил Лусио попробовать за мотоцикл. Он сказал, что Мескалито мог убить Лусио, если бы тот осмелился приблизиться к нему с таким мотивом. Дон Хуан признался, что очень тщательно все подготовил, рассчитывая убедить своего внука. Решающее значение он придавал моей дружбе с Лусио. Дон Хуан сказал, что очень любит Лусио и беспокоится о его судьбе. Когда-то они жили вместе, и у него с внуком были очень теплые отношения. Но в семь лет Лусио смертельно заболел, и сын дона Хуана, ревностный католик, пообещал Святой Деве Гваделупской отдать мальчика в школу обрядовых танцев, если тот поправится. Лусио не умер, и его заставили выполнить обет отца. Проучившись всего неделю, мальчик решил нарушить клятву. Он думал, что в результате должен умереть, всячески изводил себя и целыми днями ждал смерти. Все смеялись над ним, и случай этот не забылся.

Дон Хуан долго молчал, погрузившись в свои мысли.

– Моя постановка была для Лусио, – сказал он, – а вместо него я нашел Элихио. Я знал, что это – бесполезно, но если кого-то любишь, ты должен действовать настойчиво, с верой в то, что человека можно изменить. В детстве Лусио обладал мужеством, но с годами растерял его.

– А если его околдовать?

– Околдовать? Зачем?

– Чтобы вернуть ему мужество.

– Нельзя околдовать в целях обретения мужества. Мужество есть нечто личное. Можно сделать безвредным, больным, немым. Но никакая магия и никакие ухищрения не в силах превратить человека в воина. Чтобы стать воином, нужно быть кристально чистым. Как Элихио. Вот – человек мужества.

Элихио мирно похрапывал под мешками. Уже совсем рассвело. В пронзительной голубизне неба не было ни облачка.

– Что угодно отдам, только бы узнать, где был Элихио, – сказал я. – Ты не возражаешь, если я расспрошу его о ночном путешествии?

– Ни в коем случае и ни при каких обстоятельствах ты не должен этого делать.

– Но почему? Я же рассказываю тебе обо всех своих переживаниях.

– Это – совсем другое. Ты не склонен держать все при себе. Элихио – индеец. Это путешествие – единственное, что у него есть. Жаль, конечно, что не Лусио…

– И что, ничего нельзя сделать, дон Хуан?

– Ничего. Невозможно вставить в медузу кости. Я поступал глупо.

Появилось солнце, розово-оранжевым светом резанув по утомленным глазам.

– Тысячу раз ты говорил мне, дон Хуан, что маг не может делать глупостей. Вот уж не думал, что ты на это способен.

Дон Хуан пронзительно взглянул на меня, встал и посмотрел на Элихио, потом перевел взгляд на Лусио, сделал складку на своей шляпе, постучав по ней сверху, и с улыбкой сказал:

– Можно проявлять настойчивость, надлежащую настойчивость, зная, однако, что наши действия бесполезны. Но при этом мы должны отдавать себе отчет в том, что наши действия бесполезны и, в то же время, мы должны действовать так, как будто не знаем этого. Это – контролируемая глупость мага.