ГЛАВА Х 5 page

Такие поездки давали нам возможность физически познать бразильскую землю, изрезанность ее берегов, краски ее лесов. И в то же время друзья просветили нас относительно политической ситуации, в которой поначалу нам трудно было разобраться.

Мы попрощались с сестрами Т. и с Вивалдо: он с лихорадочным нетерпением ожидал приезда африканского преподавателя, который должен был обучать его языку наго. Покидая веселую и промокшую Баию, ее желтую топь, ее черные толпы, ее церкви, где изображения Христа — это фетиши, ее алтари, где гипсовые святые изображают африканские божества, ее рынки, ее фольклор и ее крестьянские колдовские чары, мы знали, что попадаем в другой мир. Три часа самолета. Земля ощетинилась зубчатыми горами, «перстами Божьими», лысыми пиками, конусообразными выступами; я увидела залив, усеянный островками, и такой обширный, что мой взгляд не мог охватить его целиком. Рио. Некрасивая, многолюдная дорога, перенаселенные широкие улицы, где раскачивались предвыборные плакаты, туннель привели нас к нашему отелю в Копакабане.

Красота Копакабаны до того непритязательна, что ее нельзя уловить на почтовых открытках, и понадобилось какое-то время, чтобы я прониклась ею. Я открыла свое окно на седьмом этаже, в мою комнату ворвался горячий пар со свежим запахом йода и соли и рокот огромных волн. Линия высотных зданий следует на протяжении шести километров мягкому изгибу обширного пляжа, где затихает океан; проложенная вдоль этой линии совершенно ровная улица не препятствует встрече вертикальных фасадов и плоской поверхности песка; строгость архитектуры соответствует наготе земли и воды. Единственное цветное пятно на фоне белизны песчаного берега — красно-желтые с черными вкраплениями бумажные змеи. Дело было зимой, и между водой и шоссе виднелись лишь редкие силуэты, застывшие или подвижные. Рано утром приходит местная прислуга, потом, около восьми часов, — служащие, люди, которые работают днем, затем праздные и дети. Купаются мало, воды слишком бурные; в других местах есть бухточки и лучше укрытые берега, а здесь смачивают ноги, вытягиваются на солнце или играют в футбол. Трудно было представить себе, что это беспечное уединение, суровое великолепие океана и скал принадлежат плотно населенному городу. По вечерам туман с запахом парильни приглушал огни зданий и неоновый свет вывесок, казалось, нечего больше желать в мире, кроме этого мерцания и этой свежей влажности.

В Копакабане 300 000 жителей, в основном это крупная и мелкая буржуазия; приятно было прогуливаться между красивыми зданиями, зачастую построенными на сваях, в стиле Ле Корбюзье. Квартал замирает у подножия скалы, на которую взбираются какие-то дороги, но пересекают ее чаще всего через туннели. Рио весь целиком дыбится небольшими холмами и конусами, в которые упираются улицы и которые прорезают дороги. Эти горбы покрывает зелень, лес заполняет город, осаждаемый еще и океаном: ни одно большое поселение не сливается так полно с природой. Прогулка в автомобиле по Рио — это бесконечные подъемы, кружение, внезапные низвержения, крутые спуски с неожиданными великолепными видами на прибрежные утесы и гирляндой пляжей. С Коркавадо, где на высоте семисот метров водрузили тридцатиметрового Христа, вас ослепляет этот городской и дикий пейзаж.

В высоту город вознесся лишь в дорогих кварталах; он простирается так далеко, что шоферы разделили его на две зоны: такси севера никогда не ездят в южную часть, и наоборот. Иногда мы пересекали некрасивые рабочие районы севера, но хорошо узнали только юг. По вечерам Рио блистал: ожерелья, длинные колье, цепочки, пояса из драгоценных камней обвивались вокруг его темной плоти. В серо-голубой дымке сумерек я предпочитала маленькие улицы с их закрытыми лавками. Есть в Рио что-то усталое и поблекшее — черно-белые мозаичные тротуары растрескались, асфальт вспучивается, стены шелушатся, мостовые грязные, но солнце и толпа заслоняют это. В простонародных кварталах, окутанных тьмой и молчанием, витают призраки и сожаления.

Из трех миллионов обитателей Рио семьсот тысяч проживают в трущобах — фавелах; изголодавшиеся крестьяне, которые зачастую приходят издалека искать счастья в городе, скапливаются на брошенных владельцами землях: болотах, каменистых пригорках. Если из досок, картона, кусков железа они успевают построить хижину, власти не считают уже себя вправе прогнать их. В самом сердце Рио на обрывистых холмах изобилуют фавелы. Чтобы скрыть их нищету, один ответственный за туризм чиновник предложил размалевать их: начинание забросили на полпути, но несколько хижин оказались раскрашены в яркие цвета. Взобравшиеся на самые высокие вершины, господствующие над городом и океаном, некоторые из этих кварталов на расстоянии кажутся счастливыми деревнями. Бразильцы не любят показывать свои фавелы. Однако Тереза Карнейро, с которой мы познакомились в Париже, дала нам возможность посетить одну из них. Это было селение в Копакабане из четырех тысяч душ, в большинстве своем черных, расположенное ступенями на бугре более ста метров высотой. Оно походило на все другие — нищета, грязь, болезни, но была у него одна особенность: там жила монахиня, которую звали сестра Рене или просто Рене. Дочь французского консула, потрясенная в юности бедствиями испанского народа, она постриглась в монахини и работала вместе со священниками, живущими жизнью рабочих. Ей посоветовали поехать в Рио. С согласия владельца она «захватила» кусок земли, где мужчины из фавелы помогли ей оборудовать диспансер и школу. Светловолосая, розовощекая, с высокими скулами, почти красивая, Рене носила синий халат санитарки. Она поразила нас своим умом, своей культурой и материалистическим здравым смыслом. «О Боге со здешними людьми станут говорить, когда у них будет вода… Сначала сточные канавы, а уж потом мораль». Несколько тамошних женщин помогали ей, и она пыталась воспитать себе заместительниц. Белое меньшинство, довольно многочисленное, сосуществовало рядом с черными, и она боролась с их расизмом. У нее были свои проблемы. Прямая, непосредственная, без тени самодовольства, она обезоруживала любые упреки, которые обычно можно адресовать дамам-патронессам и сестрам милосердия, ибо не смотрела на людей, которым служила, глазами общества и Бога, а скорее их глазами смотрела на общество и Бога.

Зелия умела водить автомобиль, а у Кристины, которая приехала с матерью в Рио, была машина; они показали нам окрестности. Амаду отвезли нас в горы, в Петрополис; летом, когда Рио задыхается от жары, они снимают там комнаты в огромном отеле, в котором должно было разместиться казино, но азартные игры запретили, и пустующие салоны вытянулись анфиладой. Мы видели виллу, где Стефан Цвейг покончил жизнь самоубийством. В другой день мы вместе с Зелией поплыли на остров Пакета, где прокатились в фиакре; старый экипаж вполне соответствовал красивым запущенным домам, заброшенным садам, древнему аромату эвкалиптов.

Мы сразу же прониклись симпатией к Жоржи, к Зелии, а в Рио стали близкими друзьями. В нашем возрасте, пережив разрыв стольких связей, мы не рассчитывали познать радость новой дружбы. Дочь коммуниста, убитого полицейскими, и сама коммунистка, Зелия встретила Жоржи во время избирательной кампании; он покорил ее, отвоевав у мужа, которого она больше не любила, и вот уже пятнадцать лет они составляли счастливую, жизнерадостную пару. Своему итальянскому происхождению Зелия была обязана юношескими естественностью и свежестью; она обладала характером и душевной теплотой, острым взглядом, живым языком; ее присутствие тонизировало, это одна из тех редких женщин, с которыми я смеялась. У Жоржи тоже сдержанность и пыл уравновешивали друг друга: за его спокойствием чувствовались великие укрощенные страсти. Он был отзывчив на так называемые «мелкие радости жизни»: еду, пейзажи, очарование женщин, беседы, смех. Проявляя заботу о других, всегда готовый понять их и помочь им, он имел совершенно определенные антипатии и обладал огромным чувством юмора. Крепко укорененный в бразильскую землю, он занимал там привилегированное положение: в то время как страна старается преодолеть свои разногласия, Амаду как героев чествует писателей и художников, отражающих для него национальное единство, на которое он уповает. Все, кто в Бразилии умел читать, знали «Габриэлу», и ни в одной стране я не видела, чтобы автор пользовался такой всеобщей популярностью. Поэтому, чувствуя себя одинаково хорошо и в «захваченном квартале», и у миллиардера, он мог привести нас и к президенту Кубичеку, и к «матери святого».

Молодым, при Варгасе, он сидел в тюрьме. Позже, когда компартия была запрещена, он вместе с Зелией уехал в изгнание. В трудные времена они два или три года провели в Чехословакии. Побывали в Париже, в Италии, Вене, Хельсинки, Москве, Пакистане, Индии, Китае и уж не помню, где еще. На конгрессах и во время путешествий он часто работал вместе с кубинским поэтом Николасом Гилье-ном и с чилийским — Нерудой; чтобы избавиться от скуки официальных визитов, он нередко разыгрывал их. Так, сидя в Пекинской опере между Гильеном и переводчиком, Амаду пересказал Гильену версию спектакля, возмутившую того своей непристойностью. Через несколько дней после этого у них зашел разговор с китайскими писателями о театре. «Я не понимаю, — заявил шокированный Гильен, — как можно настолько уважать традиции, чтобы сохранять порнографические сцены в пьесах, которые вы показываете народу». Китайцы были крайне удивлены, а Жоржи Амаду задыхался от смеха, и Гильен вдруг понял. «Так это ты!» — сказал он, даже не улыбнувшись. В Вене Амаду посылал Неруде телеграммы: «Самому великому поэту Латинской Америки» — чтобы позлить Гильена. А сам при этом посвятил его в тайну одного письма собственного сочинения, в котором некая поклонница предлагала себя Неруде. За завтраком Неруда прочел им письмо, а потом помрачнел: «Вот глупая! Она забыла дать мне номер своего телефона!» Зелия и Жоржи знали множество историй о множестве самых разных людей.

Зелия посещала курсы «Альянс франсез» и очень хорошо говорила по-французски. Жоржи изъяснялся не так правильно, но довольно свободно, как и большинство бразильцев, с которыми мы встречались.

Амаду жили в двух минутах от нашего отеля в просторной квартире, облицованной плитками, с большим количеством окон и книг. Полки были заставлены предметами народного искусства: из всех уголков мира они привозили вазы, глиняные кувшины, игрушки, коробочки, куклы, статуэтки, изделия из терракоты, керамику, музыкальные инструменты, зеркала, вышивки, украшения. По квартире свободно летала птица нежной окраски. У них были сын и дочь двенадцати и восьми лет. Лицейская газета попросила сына, Жоана, взять интервью у Сартра, Жоан долго отказывался. «Сартр заявил, что ему нечего больше сказать молодежи», — возражал он. У них жила одна французская приятельница, и часто приходил брат Жоржи, журналист. Для нас это был домашний очаг. Почти каждый вечер мы пили там батиду с маракужей, акажу, лимоном или мятой; иногда ужинали у них, а если куда-нибудь шли, то они нас сопровождали. Жоржи устраивал нам встречи, оберегал от назойливых посетителей с упрямым терпением, рассердившим многих; один журналист, которого выпроводили, обвинил его в язвительной статье в том, что он заточил нас. Официальные обеды с университетскими преподавателями, писателями, журналистами проходили на берегу залива. Место было таким красивым и еда такой вкусной, что я почти не скучала.

Кроме Вилла-Лобоса, мы почти не знали бразильской музыки. «Школы самбы», где готовится карнавал, еще не были открыты. Амаду дал нам послушать пластинки. Он пригласил одного композитора, который пел, играя на гитаре. Автор пьесы «Черный Орфей» устроил для нас вечер. («Ему совсем не нравился фильм Марселя Камю, который, по его словам, исказил смысл пьесы: все бразильцы, с которыми я встречалась, упрекали Марселя Камю в том, что он дал поверхностное и лживое изображение их страны.) Мы встретили у него группу юношей и девушек из «Босса-Но-вы», которые играли на пианино, на гитаре и пели в таком сдержанном стиле, что по сравнению с этим самый «холодный» джаз обжигает.

Один вечер мы провели у Жозуэ де Кастро, о котором недруги весьма несправедливо говорили: «Голод неплохо его питает». Он был не менее интересен, чем его книги, и к тому же забавен. Молодые технократы рассказывали нам о бразильской экономике; потом разговор шел о том о сем и в числе прочего о разных несчастных случаях, столь частых в Бразилии. Трамваи в Рио переполнены, люди висят на подножках, довольно бывает толчка, чтобы они оторвались от вагона. «И это еще ничто по сравнению с пригородными поездами», — заметил Амаду; нередко пассажиры падают на железнодорожное полотно, получают ранения, погибают. Кастро и Амаду, которые, по крайней мере, трижды облетели землю, признавались, что в бразильских самолетах они умирают от страха, и Нимейер, говорили они, отправляясь из столицы в Рио, что с ним нередко случается, предпочитает восемнадцать часов ехать на машине, чем один час лететь[62]. Под конец вечера пришел Престес. Я читала книгу, написанную о нем Амаду. В 1924 году он, в чине капитана, присоединился вместе со своим батальоном к сан-паульской революции, которая потерпела поражение; в течение шести лет он во главе колонны в полторы тысячи человек скитался по Бразилии, призывая к мятежу, его преследовала полиция. Во время этого первого «великого похода» Престес стал коммунистом. В 1935 году он попытался поднять армию против Варгаса и был осужден на сорок шесть лет и восемь месяцев тюремного заключения. Его жене, по происхождению немке, «зеленорубашечники» отрезали груди, ее выдали немцам, и она умерла в концлагере. В 1945 году, после ухода Варгаса, Престес был освобожден и возглавил бразильскую коммунистическую партию, тогда самую значительную на континенте. В 1947 году после роспуска партии Престес ушел в подполье. Но, отдав в 1955 году голоса коммунистов националистическому кандидату Кубичеку, он мог теперь жить открыто. Положение коммунистов весьма любопытно: партия остается под запретом, но во имя личной свободы каждый имеет право быть коммунистом и собираться вместе с людьми тех же взглядов. Престес уже не был похож на молодого и прекрасного «рыцаря надежды» героических времен. В своей длинной догматической речи он осуждал крестьянские союзы и проповедовал умеренность: Бразилия станет социалистической страной, только делать для этого ничего не надо. На площадях он открыто выступал в поддержку Лотта, правительственного кандидата, к которому мои друзья испытывали все большее отвращение. «Я проголосовал бы за него, но он посадит меня в тюрьму», — говорил Амаду. Почему коммунисты не предлагали человека, который представлял бы их, не заявляя об этом открыто? Их слишком мало, и они не стремятся пересчитать своих сторонников. Избирательная баталия касалась лишь половины населения: неграмотные не голосуют, а крестьяне не умеют ни читать, ни писать. Тем не менее бразильцы считают себя демократами, и это в какой-то мере верно, они не знают спеси, хозяева и слуги внешне живут на равной ноге. Когда в Итабуне управляющий фазенды предложил нам по стаканчику, шофер, который привез нас, пил в гостиной вместе с нами. Расслоение происходит на более низкой ступени; управляющие не считают ровней и даже просто людьми работников плантаций. До какой-то степени бразильцы отвергают также расизм. Почти у всех в жилах течет еврейская кровь, потому что большинство португальцев, эмигрировавших в Южную Америку, были евреями; и почти во всех есть негритянская кровь. Однако в буржуазных кругах я отметила довольно ярко выраженный антисемитизм. И ни разу мы не заметили в гостиных, университетах или среди наших слушателей лица шоколадного или светло-кофейного цвета. Во время одной лекции в Сан-Паулу Сартр вслух сказал об этом, потом спохватился: в зале находился один черный, но он оказался телевизионным техником. Существует экономическая сегрегация, это ясно. Потомки рабов все остались пролетариями, а в фавелах нищие белые считают себя выше черных.

Это не мешает бразильцам быть привязанными к своим африканским традициям. Все, с кем я встречалась, испытывают влияние культов наго. И если они не были, как Вивал-до, уверены в существовании святых, то, во всяком случае, верили в их возможности. Когда «мать святого» назвала нам имена наших покровителей, Амаду заверил нас, что консультация другой жрицы дала бы те же результаты. Высшее должностное лицо кандомбле, он соблюдал его предписания. Отодвигая блюдо с фасолью, он сказал Сартру: «Мой святой запрещает мне это. Вот вы — Ошала, и потому все белое вам разрешается». Он улыбался, но наверняка предпочитал уступить суевериям, чем взять на себя риск посмеяться над ними. Сартр задал вопрос Зелии, горожанке, рациональной и позитивной: не веря в сверхъестественное, она все-таки сомневалась. Отец Амаду страдал от рака и считал, что его терзает злой дух. Зелия пригласила спирита; все домочадцы приняли участие в сеансе заклинания, и домработница впала в транс. Боли старика прекратились, и каждый раз, как они возобновлялись, спирит прогонял их. «Что тут думать?» — говорила Зелия. Обычно она носила священное ожерелье с цветами своего святого.

Бразильские левые силы собирались установить тесные экономические отношения с молодыми нациями Черной Африки. Они упрекали Кубичека за его визит к Салазару: бразильцы испытали на себе диктатуру и ненавидят ее, колониализм вызывает у них отвращение. Зато португальские изгнанники, с которыми мы встречались, бывшие в Португалии демократами, по отношению к Африке вели себя как фашисты: они желали подавления восстания ангольцев. Бразильцы, завоевавшие свою независимость лишь сто сорок лет назад, всегда встают на сторону тех, кто ее добивается. Вот почему Сартр нашел у них такой отклик, когда говорил об Алжире и Кубе, в особенности о Кубе. Революция под руководством Фиделя Кастро касалась их непосредственно, они тоже испытывали зависимость от США, и проблема аграрной реформы их занимала.

В Ресифи, к величайшему облегчению французского консула, толстого добродушного человека, Сартр говорил об Алжире, не нападая впрямую на правительство. В Баие он тоже был умеренным. А когда университет Рио — доказав тем самым свой либерализм — открыл ему аудиторию, чтобы он провел там пресс-конференцию, Сартр не выдержал. На вопросы, заданные ему о де Голле, о Мальро, он ответил без обиняков. Вся пресса опубликовала этот диалог, и отныне в Рио, в Сан-Паулу ежедневные газеты и еженедельники в каждом номере печатали фотографии Сартра и подробные комментарии о его деятельности. Огромное количество народа пришло на лекцию, которую он читал в университете, а также на лекцию относительно колониальной системы, организованную молодыми технократами. Она состоялась в их учебном центре, и зал был слишком мал, чтобы вместить публику, которая теснилась на балконах и в саду.

Слушатели и оратор обливались потом, так что когда Сартр после бури аплодисментов вырвался на волю, его рубашка была синей: полинял пиджак.

Французская колония недвусмысленно проявила враждебность по отношению к нам. Сартр не только излагал — на лекциях, в статьях, в интервью, по радио, на телевидении и так далее — свои взгляды на Алжир и де Голля, но еще и нанес визит представителю ВПАР, жившему в Копакабане со своей женой, француженкой, бывшей учительницей в Алжире. Мы видели у них два поддельных номера «Эль-Муджа-хида», сфабрикованных психологическими службами французской армии. Они сочли очень важной работу Сартра, которую он выполнял во благо их делу.

Наше пребывание в Рио было прервано недельной поездкой в Сан-Паулу, это всего час самолетом. «Вы не хотите предпочесть спокойную ночь в спальном вагоне?» — предложил Амаду. Но все-таки с готовностью смирился. Более промышленно развитый Сан-Паулу превзошел Рио по интеллектуальному оживлению. Пресс-конференции, телевидение, встречи, дискуссии с молодыми социологами и экономистами, автографы, обеды с писателями, посещение музея с группой художников, которые смотрели — тяжелое испытание! — как мы смотрим их картины: мы не бездействовали. Чем больше мы узнавали бразильских интеллектуалов, тем большую симпатию к ним испытывали. Сознавая свою принадлежность к стране, которая развивается и от которой зависит будущее всей Латинской Америки, они вкладывали в свои работы, которые являлись для них действием, собственную жизнь. Их любознательность была разносторонней и требовательной. Как правило, они очень образованны и быстро все схватывают, разговаривать с ними было полезно и приятно. Они остро чувствовали социальные проблемы. С разбросанными в их городах фаве-лами бразильцы не могут забыть о нищете, она ранит их национальную гордость, вступает в противоречие с их демократическими чувствами, даже правые обеспокоены ею и ищут способ ее победить. Прогрессивное крыло буржуазии и интеллектуалы вынуждены занимать революционные позиции. Мы были поражены тем фактом, который присутствует во всей Латинской Америке: крупные собственники, очень богатые промышленники являются коммунистами; только социализм, полагают они, может избавить их страну от империализма США и спасти массу соотечественников от позора, который падает на них. Разумеется, это исключения, к тому же интеллектуалы играют весьма незначительную роль. Не следовало делать вывод, что революция произойдет завтра. Сартр стал очень популярен среди молодежи. В Сан-Паулу раза два или три нам удалось провести вечер одним. С наступлением сумерек суровость города смягчалась, люди шагали не так быстро, напевая, прошел какой-то черный. После дневной суеты мы наслаждались этим задумчивым спокойствием. Нередко останавливались машины: «Вас подвезти куда-нибудь?»

В Рио на улицах к нам подходили студенты. «Что вы думаете о себе, месье Сартр?» — спросила одна девушка в конце лекции. «Не знаю, — со смехом ответил Сартр, — я никогда с собой не встречался». — «О! Какая жалость для вас!» — с жаром сказала она. Одновременно с нами в Рио оказался представитель французского правительства, в его честь устроили коктейль. Один бразильский друг, по его собственным словам, изрядно подвыпивший, набросился на него: «Франция — это не вы, это Жан-Поль Сартр». Член правительства улыбнулся: если Бразилия чествовала Сартра, было бы бестактно лишать Францию такой чести. «Это две стороны Франции», — заметил он. Бразильские интеллектуалы были признательны Сартру за то, что он воплощал другую сторону. Рио наградил нас титулом «почетных граждан». Наши дипломы были вручены нам во время короткого приема.

Нам трудно было доставать французские газеты, но через письма и телефонные звонки друзья сообщали нам о том, что происходит во Франции. 7 сентября начался процесс Жансона; адвокаты желали присутствия Сартра, но он взял на себя обязательства по отношению к бразильцам и не хотел прекращать дело, которое он вел здесь в пользу Алжира. Он полагал, что письмо будет иметь не меньше веса, чем устное свидетельство. Почта из Рио в Париж приходит не слишком быстро и даже рискует затеряться в пути.

По телефону Сартр долго излагал Ланзманну и Пежю то, что он хотел заявить перед трибуналом, и поручил им написать текст, который был зачитан 22 сентября:

«Не имея возможности прийти на заседание военного трибунала, о чем я глубоко сожалею, я хочу несколько подробнее объясниться по поводу моей предыдущей телеграммы. Говорить о моей «полной солидарности» с обвиняемыми — этого, конечно, мало, надо еще сказать о причинах. Не думаю, что я когда-либо встречался с Элен Гена, но от Франсиса Жансона достаточно хорошо знаю условия работы «группы поддержки», которую судят сегодня. Напоминаю, что Жансон долгое время был в числе моих сотрудников, и если мы не во всем и не всегда с ним соглашались, что совершенно естественно, то алжирская проблема нас, безусловно, объединяла. Изо дня в день я следил за его деятельностью, отвечавшей чаяниям французских левых сил и направленной на то, чтобы легальными способами найти решение проблемы. И лишь в результате неудачи, которую он потерпел на этом пути, и явной слабости левых сил Жансон решил прибегнуть к тайным действиям, дабы оказать конкретную поддержку алжирскому народу в борьбе за его независимость.

Однако здесь следует устранить некую двусмысленность: солидарность с алжирскими борцами была продиктована ему не только благородными принципами или общим стремлением положить конец угнетению, где бы оно ни проявлялось; его действиям предшествовал политический анализ ситуации в самой Франции. Действительно, независимость Алжира — дело решенное. Она состоится через год или через пять лет, с согласия Франции или вопреки ей, после референдума или в результате интернационализации конфликта, не знаю, но она уже является фактом, и даже сам генерал де Голль, которого к власти привели поборники французского Алжира, вынужден признать сегодня: «Алжирцы, Алжир принадлежит вам».

Следовательно, повторяю, эта независимость не вызывает сомнений. Зато под сомнением остается демократия во Франции. Ибо Алжирская война разложила Францию. Неуклонное сокращение свобод, исчезновение политической жизни, распространение пыток, постоянное неподчинение военных властей власти гражданской свидетельствуют об изменениях, которые без преувеличения можно считать признаками фашизма. Перед таким ходом событий левые бессильны и останутся таковыми, если не согласятся на совместные действия с единственной силой, которая реально ведет сегодня борьбу против общего врага алжирских и французских свобод. И такой силой является ФНО.

Именно к этому убеждению пришел Франсис Жансон, именно к нему пришел и я сам. И думается, я могу сказать, что сегодня их становится все больше, тех французов, особенно среди молодежи, которые решили обратить подобную убежденность в действия. Многие вещи начинаешь понимать лучше, когда сталкиваешься, как я в данный момент в Латинской Америке, с общественным мнением за рубежом. Тех, кого правая пресса обвиняет в «предательстве» и кого некоторые левые не решаются защитить должным образом, за границей широкие круги считают надеждой завтрашней Франции и ее честью сегодня. Дня не проходит, чтобы меня не спрашивали о них, о том, что они делают, что чувствуют; газеты готовы предоставить им свои страницы. И манифест о праве на неподчинение во время военных действий в Алжире, под которым я поставил свою подпись вместе со ста двадцатью другими преподавателями университета, писателями, артистами и журналистами, приветствуют здесь как знак пробуждения французской интеллигенции.

С одной стороны, французы, которые помогают ФНО, движимы не только благородными чувствами по отношению к угнетенному народу и, конечно, не служат иностранным интересам, они работают для себя, во имя своей свободы и собственного будущего. Они работают для утверждения во Франции настоящей демократии. С другой стороны, они не одиноки, а пользуются все более широкой поддержкой, все возрастающей активной или пассивной симпатией. Они оказались в первых рядах движения, которое, возможно, разбудит левые силы, погрязшие в презренной осторожности. Они будут лучше подготовлены к неизбежному силовому столкновению с армией, отложенному на время после мая 1958 года.

Разумеется, из-за дальности моего местопребывания мне трудно представить себе вопросы, которые мог бы задать мне военный трибунал. Полагаю, однако, что один из них касался бы интервью, которое я дал Франсису Жансону для его журнала «Правда для», и я без обиняков отвечу на него. Я не помню ни точной даты, ни точных слов этой беседы. Но вы легко найдете все это, если текст представлен в деле.

Зато я знаю, что Жансон пришел ко мне в качестве учредителя «группы поддержки» и ее органа, этого подпольного журнала, и что я принял его с полным знанием дела. После этого я встречался с ним еще два или три раза. Он не скрывал того, чем занимается, и я полностью одобрял его.

Не думаю, что в этой области существуют задачи благородные и низменные, деятельность, предназначенная для интеллектуалов и других, недостойных их. В годы Сопротивления преподаватели Сорбонны без колебаний передавали пакеты и осуществляли связь. Если бы Жансон попросил меня отнести чемоданы или приютить алжирских борцов и я мог бы это сделать без риска для них, я без колебаний сделал бы это.

Полагаю, что следует сказать эти вещи, ибо близится время, когда каждый должен будет взять на себя ответственность. Так вот даже те, кто наиболее вовлечен в политическую борьбу, все еще не решаются, неизвестно из какого уважения к формальной законности, перейти определенные границы. И напротив, именно молодежь при поддержке интеллектуалов начинает разоблачать обманы, жертвами которых мы являемся. Отсюда исключительная важность этого процесса. Впервые, несмотря на все препятствия, предрассудки и предосторожности, алжирцы и французы, братски объединенные общей борьбой, оказываются вместе на скамье подсудимых.

И напрасно их стараются разъединить. Напрасно пытаются представить французов заблудшими, отчаявшимися или романтиками. Нам надоели фальшивые поблажки и «психологические объяснения». Необходимо со всей определенностью сказать, что эти мужчины и женщины не одиноки, что сотни других уже пришли им на смену, что тысячи готовы это сделать. Неблагоприятные обстоятельства временно отделили их от нас, но осмелюсь сказать, что на скамье подсудимых они являются нашими посланниками. Они представляют собой будущее Франции, а эфемерная власть, которая готовится судить их, не представляет уже ничего».

Вся французская пресса рассматривала это свидетельское показание как вызов, который правительство обязано было принять. Целые газетные страницы были посвящены организации Жансона, «121» вообще и Сартру в частности. Оскорбления и угрозы так и сыпались.

* * *

И вот наконец однажды вечером мы добрались до столицы Бразилии — Бразилиа. «Макет в натуральную величину», — отметила я в своих записях. Именно эта нечеловечность прежде всего бросается в глаза. Бразилиа похожа на тот стеклянный город, который вообразил Замятин в романе «Мы»: фасады сплошь покрыты окнами, и люди не испытывают потребности задергивать шторы; по вечерам ширина улиц позволяет видеть сверху донизу, как живут семьи в освещенных комнатах. Некоторые богатые улицы с линией низких домов называют «телевизором catingo»[63]: сквозь широкие окна первых этажей рабочие в перепачканных землей рубашках смотрят, как богатые ужинают, читают газету или смотрят свой собственный телевизор. Говорят, есть служащие, секретарши, которые без ума от Бразилиа. Но министры испытывают ностальгию по Рио, и Кубичек вынужден был пригрозить им отставкой, чтобы заставить поселиться в новой столице. Крохотные реактивные самолеты позволяют им за час перебираться из одного города в другой.