Глава 7: Синестезия. 1. Аристотель («О Душе»), вероятно, был бы вполне доволен Бернштейном

1. Аристотель («О Душе»), вероятно, был бы вполне доволен Бернштейном. Мы увидим (глава 9), что хотя Аристотель согласился бы с Бернштейном в том, что единство чувств передается кровью, его собственное объяснение действительных способностей sensus communis включает в себя функции, которые последующие мыслители считали возникающими на человеческом уровне и, значит, связанными с иерархической интеграцией уже специализированных модальностей.

2. Нечто очень похожее на эту «произвольную, но функционально прививаемую» основу физиогномики в семантическом значении можно видеть в том, как мы наделяем портреты и имена наших любимых авторов значительной частью той значимости, которую мы связываем с их теориями. Мы поступаем так с теоретиками и друзьями, даже хотя знаем «умом», что лицо человека не является подлинным выражением его характера и что мы воспринимаем его лицо «как» его жизнь только потому, что уже так хорошо знаем последнюю. Такая лицевая физиогномика составляет часть ощущаемого смысла, который имеют для нас другие люди, в то же время показывая, что метафора всегда многозначна и допускает альтернативные реорганизации.

3. Виттгеншейн тоже полагал, что «видение как» или физиогномический аспект языка, без которого наше мышление было бы «механическим», всегда влечет за собой осознание новизны и появляется там, где общая организация значения претерпевает изменение: «Для изменения аспекта необходимо удивление. А удивление — это мышление... Состояние изумления относится к мышлению» (Wittgenstein, 1982, pp. 73, 91). Мы могли бы сказать, что полное эмпирическое развитие поздней философии мышления Виттгенштейна появляется только с работами Вернера и Каплана (1963), Арнхейма (1969), Лакоффа (1987), Джонсона (1987) и Мак-нейла (1992). Виттгенштейн, при всем его функционализме и прагматизме, очень внимательно относился к опыту мышления и тратил массу времени на описание его «качественной специфики»,

Примечания

473

непосредственно предвосхищая в нем эти неортодоксальные когнитивные психологии.

4. В то время как я сам склонен рассматривать физиогномии и синестезии как две стороны одних и тех же межмодальных процессов, связанных с общим кинестетическим или «живым» воплощением, Линдауэр (Lindauer, 1991) демонстрирует явный приоритет в использовании строго физиогномических слов (стойкий, мирный) по сравнению с более строго синестетическими словами (твердый, спокойный) при вынужденном выборе описаний как картинок, так и слов. Он высказывает предположение о двухстадийном процессе развития, за счет которого физиогномическое восприятие предшествует строго межмодальному семантическому словоупотреблению. Эш и Нерлов (Asch & Nerlove, 1960) сходным образом предположили, что понимание межличностного аспекта терминов с двойной функцией, вроде слов «твердый» и «горький», постепенно развивается в детстве как часть общей метафорической способности. Продолжающиеся исследования Линдауэром этой проблемы должны иметь огромное значение для выявления стадий развития в том, что я рассматриваю как общий синестетический процесс, лежащий в основе всего символического познания. Однако первоначальное лицевое отражение в младенчестве, из которого, судя по всему, развиваются более способности более конкретного межмодального сопоставления, вообще невозможно концептуализировать без ссылки на способность к динамической межмодальной трансляции. Общее употребление термина «синестезия» имеет то преимущество, что оно указывает на такой общий межмодальный процесс и используется здесь для обозначения широкого семейства близкородственных состояний.

5. Ощущаемое свечение, распространяющееся и излучающее спокойствие, которое может переживаться при медитативной поглощенности, хорошо передается качествами светлоты ясного ночного неба примерно за час до восхода. Когда вы смотрите туда, где должно появиться солнце, то в какой-то момент замечаете слабое свечение в небе, вместе с ощущением, что оно, должно быть, уже было там до того, как вы его заметили. Через него все еще видны звезды, и теперь, когда вы смотрите прямо на «него», внезапно

474

Природа сознания

оказывается невозможно определить, где оно находится. Оно не точно в той же глубине, как голубизна дневного неба, но, несомненно, под прозрачной ночной тьмой и в ней. Продолжая смотреть, вы можете подумать, что в конце концов то, что за мгновенье до этого казалось вам таким определенным, в действительности не отличается от остального неба, или что оно теперь такое неуловимое, что могло быть создано самим смотрением. Так что вы переводите взгляд прямо вверх, в звездную темноту. Но нет, когда вы через несколько мгновений смотрите в прежнем направлении, оно снова там — чрезвычайно тонкое свечение, почти обладающее чем-то вроде определенной пушистой текстуры, но не вполне. И теперь оно явно ярче, чем когда вы его впервые заметили. Однако когда вы опять начинаете присматриваться более пристально, повторяется та же последовательность. В конце концов это, должно быть, была просто иллюзия. На самом деле его не существовало. Поэтому вы опять смотрите на звезды, кажущиеся теперь менее яркими и сияющими, и опять уголком глаза замечаете это свечение — распространяющееся и разливающееся в небе и как небо, текстуру без поверхности, глубину без размерности, но почему-то очень приятную на вид — нежную, позволяющую и возвещающую будущий день. Этот удивительный феномен отражается и в описаниях светлот при медитации с закрытыми глазами, и в экспериментальных интроспективных отчетах о свечении и блеске. Небо перед восходом всегда было нашим лучшим символом всего обещающего, открытого и доброго в человеческой жизни.