Детство без детства 1 page

Тогда я еще ничего не понял, что такое война, чем она нам грозит и что она нам принесет.

Отец срочно собрал нас и увез на станцию. Обратно мы уже ехали в вонючих скотских вагонах на каких-то досках. Однажды меня разбудил сильный грохот, все гудело и тряслось, в степи что-то горело, дым проник в вагон и выедал глаза. Гораздо позже, когда я кое-что уже соображал, мама говорила, что это была бомбежка. Но нам повезло, хотя и долго ехали, но до дому все же добрались. Однако еще в пути простыла и сильно заболела сестренка. Ее, как могли, конечно лечили, но так она окончательно поправиться и не смогла до конца своей короткой жизни.

В нашей деревне все круто изменилось – люди сразу вспомнили, что мы немцы. И никого не волновало, что мы к этой войне не имели никакого отношения, что никто из наших родственников не воевал, что мы никому никакого вреда не принесли; важно было то, что мы принадлежали к национальности того государства, которое так вероломно напало на Советский Союз.

Тогда нам показалось, что не только люди стали враждебными, но изменилась и природа по отношению к нам: русская погода стала пасмурней, реже выглядывало и почти не грело нас русское солнце, русский лес стоял хмурый, озеро почернело и совсем заросло осокой и тиной.

Как ощущал себя отец на работе я не знал и никогда не смог узнать – он не рассказывал о своих мытарствах во время войны. Или боялся, или было стыдно.

Осенью, когда стало уже совсем холодно и потихоньку начал падать снег, у нас появились первые переселенцы – немцы Поволжья. Полураздетые, голодные, с больными детьми на руках. На них страшно было смотреть. Сначала их затолкали в клуб, который еще не отапливался. Им пришлось самим срочно заготавливать дрова, чтобы как-то обогреть помещение. До войны я не видел, как хоронят людей, видимо меня просто не пускали на кладбище. С приездом немцев я впервые увидел похороны. Приехало к нам примерно десять семей, через некоторое время часть из них вымерли, особенно умирали старики и дети. В лютый мороз им пришлось на окраине села рыть землянки, заготавливать дрова на зиму, как-то раздобывать еду. Хотя все работоспособные были сразу выгнаны на работу и получали за нее хлеб по карточкам, иногда овсяной кисель пополам с полынью или брюкву, этого конечно не хватало, чтобы накормить семью. Ходили в лес и из под снега выкапывали грибы, рвали мерзлую ягоду, пытались ловить зайцев, что удавалось очень редко, потому что не было приспособлений. И всем этим занимались старики и дети, потому что мужчин забрали в трудармию еще с места выселения, а женщины были сутками на работе.

В декабре 1941 года отца тоже забрали в трудармию. Как это было принято, пришли ночью, постучали в окно, приказали открыть дверь. У матери уже была готова сумка с продуктами и одеждой – видимо они с отцом давно этого ждали и были к этому готовы. Мы выскочили на улицу проводить отца. Валил густой снег, хлопья были такими большими, что, когда попадали в глаза, ничего нельзя было разглядеть. Мы не плакали, отец стеснительно обнял всех и ушел с двумя сопровождающими в снежную темноту.

Через неделю приехали какие-то двое мужчин в форме и потребовали к вечеру освободить квартиру. Мать до вечера пыталась найти жилье, но бесполезно. Утром снова пришли какие-то люди и молча выкинули все наши вещи на улицу. Мебель осталась в квартире. На улице стояла ясная морозная погода. Мы побрели в сторону немецких землянок. Пустили нас только на время, потому что каждая землянка была забита людьми. Мы вернулись к своему дому за вещами, а там кое-чего уже не хватало, кое-что было раскидано по снегу, валялись какие-то бумажки. Собрали, что удалось найти. Позже выяснилось, что потерялись кое-какие документы, в том числе и мое свидетельство о рождении.

Много лет спустя, когда мы приехали в Германию, в лагере для переселенцев (Брамше) принимавшая нас служащая упрекнула меня в неаккуратном обращении с документами (у меня тогда вместо подлинника был дубликат) и подчеркнула, что мое немецкое происхождение подтверждает только свидетельство о рождении моей дочери, в котором, слава Богу, было записано, что ее отец немец. Мне кажется, что моим объяснениям она не поверила.

Через несколько дней нас к себе пустила одна русская женщина. У нее был домик из двух комнат, муж был на фронте, дома – двое мальчишек примерно моего возраста. У нас была швейная машинка “Зингер”, привезенная еще из Украины, и бабушка до войны многим в деревне шила одежду. Обшивала она и эту женщину, и ее семью. Настало время – помогла и она нам. Мы заняли маленькую комнату площадью около 16 кв. метров и стали жить в ней вчетвером – бабушка, мама, я и сестренка.

Пока отец был дома мать не работала – сидела дома с ребенком, теперь ей нужно было выходить на работу. Ее определили разнорабочей в отделении совхоза. Работали в основном женщины, мужчин было несколько (инвалиды), все остальные были на войне. Конечно, в руководстве совхоза (директор, его заместители, руководители отделов) были в основном мужчины, а так же бригадиры, заведующие складами, объездчики. Большинство из них бывшие сослуживцы отца, бывшие его приятели, которые до войны зачастую приходили к нам в гости, которые теперь даже пальцем не пошевелили, чтобы чем-то помочь нашей семье.

Женщины выполняли всю тяжелую работу – пахали на лошадях, быках и коровах, сеяли и убирали хлеб, косили вручную сено, потом зимой возили его на лошадях и быках на скотный двор. Нечего было одеть, было очень плохо с едой. Матери были иногда круглые сутки на работе, спали по несколько часов прямо на конюшне. Времени у них весной не было, не хватало на посадку необходимого количества овощей и, особенно, картофеля (это был основной продукт питания), чтобы хватило на длинную и холодную сибирскую зиму. Старики и дети вынуждены были обходиться своими силами, чтобы вести хоть какое-то домашнее хозяйство. Физически было тяжело всем, но нам было еще тяжело и морально – мы косвенно несли ответственность за войну. Это ощущалось постоянно: с мальчишками не поладил, а еще хуже, подрался – слышишь “ фашист “! В магазине стоишь в очереди за куском хлеба – тебя выталкивают из очереди – стой сзади – достанется – хорошо – не достанется – ну и сдохни! Ты виноват, что на фронте гибнут наши отцы.

В 1943 году я пошел в школу. К этому времени мне уже приходилось много чего делать по дому – кормить и поить корову, гусей и курей (больше из скотины у нас ничего не было); таскать из лесу сушняк и пилить и рубить его; сажать, поливать и убирать огород.

Бабушка часто болела, сестренка была еще маленькой, мать назначили конюхом на заимку и она неделями не появлялась дома.

Когда много позже мои дети были в возрасте 6-10 лет, я часто вспоминал свое детство и не мог себе представит,что мой сынишка смог бы делать ту работу, которую когда-то делал я – для меня он был для таких дел просто ребенком.

К счастью, в школе мне все давалось очень легко. Еще до школы я сам писал письма отцу в Трудармию на тот самый злополучный Урал, который когда-то меня так удивил. Читал и писал я и по-русски, и по-немецки, знал арифметику. Учителей в школе не хватало, поэтому один учитель занимался одновременно с двумя классами: 1-м и 3-м, 2-м и 4-м. В одном ряду сидел один класс, в другом – другой. Поэтому после первого класса мы многое знали уже за третий класс, а после второго – за четвертый. По каждому предмету было по 2-3 учебника на весь класс, домой их давали слабым ученикам, поэтому я их видел только в классе и мельком. Писали на старых довоенных газетах, чернила делали из сажи и свеклы. К концу войны совсем не стало карандашей и перьев к ручкам. Я читал оставшиеся от отца довоенные книжки, откуда узнал, что раньше вообще писали гусиными перьями. Вырезал я себе перо, попробовал – пишет, нарезал несколько штук – принес в школу. Показал своему соседу по парте – тот сразу сообразил в чем дело, взял мои ручки и стал менять их на все, что дадут – вареную картошку, горох и прочие вкусности. Продолжался наш “бизнес” не долго, дети быстро сообразили, что могут это делать сами – гусиные перья были во всех домах. Потом мы стали делать ручки из камыша – получалось не хуже, а даже лучше, потому что они были жестче. Можно себе представить какой уровень развития был у наших учителей если они не смогли до этого додуматься. Правда, учителями были молоденькие девочки, которые перед войной закончили по 7 классов.

В этой деревне я почти закончил четыре класса, но за все это время кроме меня в школу

не ходил ни один немецкий ребенок. Справедливости ради нужно сказать, что в школу не ходили и многие русские дети. Так, в четвертом классе нас училось всего 16 человек, хотя в деревне было конечно гораздо больше детей. Но, если русские дети не ходили в школу из-за отсутствия одежды или из-за необходимости работать в совхозе, колхозе или дома, то немецкие дети, наряду с теми же причинами, еще больше боялись насмешек и издевательств. Ко всему прочему они еще и плохо говорили по-русски. У меня хотя бы не было проблем с языком. Я не представлял себя без школы и поэтому терпел все, что на нас навалилось с началом войны. Иногда я вылавливал своих обидчиков по одиночке и дрался до крови из носа. Но шло время, моим сверстникам видимо стало надоедать постоянно одного меня донимать, привыкли ко мне, стали реже меня обзывать и мне стало легче.

Во втором классе к началу зимы половина нашего класса перестало ходить в школу – совсем износилась обувь. У меня еще были какие-то сшитые бабушкой толстые чулки и довоенные отцовские калоши, которые приходилось привязывать веревочками, чтобы они не спадали с ног. Но их можно было одевать только для работы по хозяйству. Школу временно закрыли, на целый месяц мы получили вынужденные каникулы. Бабушке стало намного легче – теперь я целыми днями занимался домашним хозяйством.

Речка была шириной метров 50-60, протекала около дома, летом зарастала вся осокой, тиной и лилиями, а зимой на ней замерзал лед в метр толщиной и вода протухала. Пить ее было невозможно, поэтому долбили ломом лед и дома его таяли. Мама не разрешала мне таскать за один раз больше одного ведра, в день нужно было 5-6 ведер и мне надоедало по много раз ходить туда-сюда. Один раз попробовал вытащить на берег сразу два ведра – получилось, стал носить по два. Было очень тяжело, но упрямства было больше, чем сил. Однажды я поскользнулся, неловко упал, что-то больно вступило в поясницу. Кое-как перетаскал лед домой и заболел. Поясницу грели, натирали гусиным жиром, казалось, что все прошло благополучно. Но через некоторое время стало происходить что-то непонятное: то не могу быстро согнуться или наклониться, а наклонюсь – не могу разогнуться. Что-то случилось с позвоночником и так это и осталось на всю жизнь – пришлось к этому привыкнуть.

В декабре вдруг откуда-то появились ботинки – подошва деревянная а верх из брезента и прибит к подошве гвоздиками. Обычно надоедает каждый день ходить в школу, а тут больше месяца просидели дома и, когда появилась возможность учиться, все были счастливы, учились даже на зимних каникулах. Ботинки всем очень понравились – в них не только можно было ходить, но и кататься, как на коньках или лыжах. Правда наше катание закончилось плачевно – к весне подошвы стали совсем тонкие и начали ломаться. Однажды я тоже прибежал из школы с одним ботинком в руках. Правда старики в деревне с этой бедой справились быстро, сделали новые подошвы и всем ботинки починили. Благо, что дерева хватало. Переселенцам с Поволжья опять ничего не досталось, ботинки давали только тем детям, которые ходили в школу.

Самое мучительное было ходить в школу в сентябре и октябре. Чтобы беречь обувь к зиме, в школу ходили босиком. Уже в августе в Сибири обычно начинаются холодные дожди, температура днем к началу сентября выше 10 градусов не поднимается. На дорогах слякоть, босым ногам очень холодно. Поэтому в школу и из школы не ходили, а бегали. Слава Богу, что деревня была маленькая, до школы можно было добежать за 10-15 минут. Но этого хватало, чтобы ноги окоченели. У школы стояли специальные корытца с водой, в которых мыли обувь и ноги. Все, кто прибегал босиком, быстро полоскали в воде ноги, вытирали о тряпку и торопились к печке – немного отогреться. У каждой парты лежали соломенные или камышовые маты, чтобы ноги не мерзли на голом полу. Все такие пробежки кончались одним – к зиме у детей появлялись чирьи по всему телу, которые заживали только к весне. Лечиться было нечем. Самое неприятное было, когда чирьи соскакивали на заднице – тогда было очень трудно усидеть за партой весь урок – 45 минут. Учителя это понимали и разрешали присутствовать на уроках стоя.

Хочу вернуться немного назад к одному событию.

Стоял холодный ноябрьский день; солнце сверкало на снегу яркими зимними бликами; деревья были покрыты инеем – казалось, что они пришли из сказки. Мы с двумя соседскими мальчишками катались с берега на лыжах, которые сделали сами из досточек от старых бочек для засолки огурцов и капусты. Было весело, хотя замерзли уже все конечности; носы, щеки и уши приходилось постоянно оттирать друг другу снегом.

В этот день был большой советский праздник (День революции) и женщин после обеда отпустили домой с работы. Пришли и наши матери, увидели, что мы уже совсем замерзли, и разогнали нас по домам. Мы только сели кушать, как я заметил, что мимо нашего окна пробежала девушка. Через некоторое время у соседки хлопнула дверь, стало очень тихо и вдруг воздух взорвался диким женским криком, следом заревели мальчишки. Потом соседка стала чем-то (видимо руками) колотить в нашу стену и кричать: “ Это вы убили! Вы убили! “ У меня со страху все оборвалось внутри, ноги оцепенели, я не мог пошевелиться. Сестренка заревела и бросилась к бабушке на колени, у бабушки начали трястись руки – это означало, что может начаться сердечный приступ. Мама, сразу поняв в чем дело, не обращая внимания и не думая о том, что ее там ожидает, раздетая выскочила на улицу и бросилась к соседке в дом. Стоял крик, шум, гам; слышны были чьи-то голоса; что-то падало и каталось по полу. Я не знаю сколько времени это продолжалось, но мне показалось, что прошла вечность. Наконец, все стихло, слышны были только всхлипывания. Бабушка испуганно попросила меня: “ Сходи посмотри, что там. Только в дом не заходи, а загляни в дверь “. Я с опаской приоткрыл дверь и увидел, что мама сидит на сундуке, а соседка сидит на полу, голова ее лежит на маминых коленях и обе они плачут. Дети забились в угол на русской печке и тихонько всхлипывают.

Потом мама объяснила, что соседка получила похоронку на мужа (извещение о гибели мужа на войне). Так обида и злость с одной стороны, мнимая вина, сочувствие и сопереживание с другой стороны сделали горе русской и немецкой женщин общим.

Я еще долго боялся идти играть с соседскими мальчишками, чувствовал себя виноватым, но потом они сами позвали меня к себе домой. Старший сказал мне: “ Наша мама сказала, что это не твой папа убил нашего папу”.

Это же как нужно было разнообразными способами вбить всем в головы нашу мнимую вину перед русскими людьми! В том числе и нам, ибо эта вина еще долгие годы сидела у нас внутри, а мы чувствовали себя гражданами второго сорта.

Бабушка как-то по особенному, но и прозорливо относилась к войне. Она не ругала ни ту, ни другую сторону, только вздыхала и говорила: “ Зачем немцы начали войну с русскими?

Они же все погибнут в этой войне или замерзнут в русских снегах. Что будет с Германией? Когда-то это все кончится и нам некуда будет уехать “. Мне тогда это казалось очень странной, призрачной и несбыточной мечтой. Но бабушка прожила долгую жизнь, много чего повидала на белом свете и очень часто потом, когда я был уже взрослым, говорила мне, что когда-нибудь мы вернемся домой. Получается, что она давно собиралась уехать из России, но сама до этого не дожила.

Уже из Германии я ездил в Сибирь на ее могилу, пока там был – вся бабушкина и моя жизнь пронеслась в голове. И опять я почувствовал себя виноватым. Но уже перед моей бабушкой – нужно было побеспокоиться об отъезде в Германию пораньше.

Наступил апрель 1944 года. Снег начал подтаивать, кое-где потекли ручейки, местами можно было провалиться и хорошо промочить ноги. По ночам еще подмораживало.

У нас кончилась самая главная еда-картофель. Мама оставила один мешок картошки на посадку, в подполе в золе хранились тоже для посадки очистки, которые складывали туда зимой. В марте уже ели картофель вместе с кожурой. Что-то надо было делать, чтобы спасти нас от голода. На дне сундука мама хранила кое-какие вещи, оставшиеся от отца. Она их не трогала даже когда мне совсем не в чем было ходить. Тогда она перешивала для меня из своей старой одежды.

Однажды мама утром рано разбудила меня, велела одеться, взяла с собой мешок, сунула в него какой-то сверток и мы вышли на улицу. После ночного морозца ледок весело хрустел под ногами, изо рта шел пар - мне было весело и забавно. Мама сказала, что мы идем в соседнюю деревню менять вещи на картошку и мне стало совсем интересно, потому что так далеко от дома я еще не уходил и в той деревне никогда не был.

Это я сейчас могу прикинуть, что расстояние до той деревни было примерно

10-15 километров. Тогда я понятия не имел, как это будет тяжело идти по талому снегу.

Ездили тогда между селами редко, дорога была не укатана, ноги беспрерывно проваливались по щиколотку в снег. Часа через два я уже начал спрашивать:”Мам, когда мы придем?”

В деревне мама оставила меня отдыхать в каком-то доме, а сама пошла искать картошку. Пока она ходила, я успел отдохнуть, хозяйка - сердобольная женщина - немножко покормила меня. Вернувшись, мама разделила картошку на два мешочка - себе побольше, мне поменьше и пошли мы обратно.

Какую-то часть дороги я еще нес свой мешочек, но потом уже так устал, что еле-еле шел сам. Мама пересыпала всю картошку в один мешок, взвалила его на свою спину и мы побрели дальше. Руки мерзли, ноги страшно болели и уже совсем отказывались идти. Я мужественно молчал и плелся, зацепившись за мамину телогрейку. По словам мамы до дому оставалось совсем немного, но она тоже устала тащить на спине мешок картофеля и еще меня за собой. Вечерело, слышно было, как в лесу завыли волки. Они тоже начали двигаться к деревне. Туда они собирались каждую ночь, чтобы чем-нибудь поживиться или, как минимум, нагнать страх на все живое. Мама остановилась, присела, слезы потекли по щекам. Она очень устала. Какие мысли в эти мгновения пронеслись у нее в голове? Может быть она вспомнила Украину, где никогда не было так холодно; может быть вспомнила папу, при котором ей не пришлось бы так мучиться. Гораздо позже я спрашивал ее о чем она тогда думала, когда мы сидели на мокром снегу и потихоньку замерзали. Она отвечала:”Помню только, что думала о тебе - не дай Бог, ты замерзнешь.”

Тогда мы все-таки спасли друг друга. Она спасла меня - поднялась, пошла в лес, принесла большой сук с ветками, положила на нее мешок, посадила меня и потащила нас. Я спас ее, потому что ее материнский инстинкт не мог позволить дать умереть ее ребенку. И еще- все-таки это был апрель и было уже не так холодно. Мне стало стыдно, что мама одна тащит такую тяжесть, я встал, ухватился за палку и мы поплелись вместе. Домой мы влезли ползком…

Потом я с большим удовольствием ел эту картошку, потому что она немножко подмерзла и была чуть-чуть сладкой, а сладостей мы за всю войну практически не видели. Иногда удавалось найти и выкопать солодку (сладкий корень) и пожевать и пососать ее.

Нашим спасением были лес, огород, речка и …кузница.

Кузница.

Во время войны спичек не было, поэтому огонь в печке нужно было либо постоянно поддерживать, что практически было невозможно из-за недостатка дров, либо его нужно было добывать. Искали камни, в качестве кресала использовали ножи от сенокосилок; били кресалом по камню - высекали искры и зажигали сухой мох. Занятие это было долгим и мучительным, поэтому ходили за горящими углями в кузницу, где посменно работали молодые ребята(15-16 лет). Даром они ничего не давали, поэтому угли нужно было “покупать”.В качестве оплаты могло служить что угодно: одна вареная картошка, где-нибудь найденный кусок железа, можно было спеть или сплясать. Я научился свистеть так, что издавалась трель похожая на милицейский свисток, или получались тирольские переливы. Брал дома ночной горшок, шел в кузницу, там свистел ребятам до хрипоты. Им доставляло это огромное удовольствие - они от души шутили и хохотали, потом насыпали мне полный горшок горящих углей и иногда еще в придачу рыболовный крючочек, которые они сами делали. Это уже была огромная ценность.

Речка.

Речка нас поила и кормила рыбой. Летом все свободные от работы дома и в совхозе старики и дети (после окончания занятий в школе все дети должны были 2-3 месяца летом отработать) проводили на речке - ловили рыбу. Речка была маленькая и рыба ей подстать -пескари, карасики, окунишки, иногда попадались щучки. Потом я варил эту рыбу в кастрюльке, добавлял в воду молока и мы с сестренкой и бабушкой с удовольствием ели эту уху.

Зимой рыбу ловили с помощью соседского деда. Он собирал несколько ребятишек, мы долбили ломиками щель во льду от берега до берега, потом опускали до дна плетень с отверстием посредине и прикрепленной мордушкой. Так мы перегораживали всю речку поперек и рыбе некуда было деваться, как идти в мордушку. Проверяли раз в неделю. Снова долбили лед, вытряхивали рыбу из мордушки, набирали 2-3 ведра рыбы и снова опускали городушку. На эту процедуру уходил целый день, мы сильно уставали, но домой приходили с добычей- счастливые и довольные

Летом в речке купались, брали воду для питья и таскали иногда ее целыми днями для полива огорода. Зимой долбили и таскали лед, водили коров на водопой. Проруби для водопоя делали широкие и длинные, чтобы за ночь они не успевали сильно замерзнуть.

Лед обычно на речке намерзал толщиной примерно 1 метр, воды было совсем мало, корове приходилось становиться на колени, глубоко наклонять голову, чтобы достать воду и напиться.

Однажды я, как обычно, повел корову на водопой. Веревку, которой корова была привязана за рога, я предусмотрительно намотал на ладонь. Только моя скотина стала на колени и начала пить, как я увидел буквально в 20-ти метрах бегущую через речку лису. Это было необыкновенной наглостью - среди бела дня шастать по деревне в поисках чего-нибудь съестного. Я громко свистнул, корова с испугу вскочила на ноги, дернула за веревку и я в одно мгновение очутился в проруби. Корова испугалась еще больше, рванулась от проруби и, как пробку из бутылки, выдернула меня обратно. Испугаться я не успел, даже нижнее белье не очень промокло. Но пришлось бежать домой раздеваться и сушиться. Больше меня, как всегда, испугалась и переживала бабушка. Она то хорошо понимала, что сам бы я из этой проруби никогда не вылез из-за большой толщины льда и мокрой одежды.

Как-то осенью перед праздником нам выдали по карточкам хлеб сразу на два или три дня вперед. Образовалась булка и маленький довесок. Было нас трое мальчишек и решили мы перейти речку не в обход через мост, а напрямую по еще не очень замерзшему льду. Течение в этом месте было быстрое - опасность провалиться была очень высокой.