в грядущее взор погружать

Кто знает, что ждет нас? - сказал он. - Кто знает, что будет? И

Сильный будет, и подлый будет. И смерть придет и на смерть осудит. Не надо

в грядущее взор погружать...

Малянов понял, что это стихи, только потому, что Вечеровский,

закончив, разразился глуховатым уханьем, которое обозначало у него

довольный смех. Наверное, так же ухали уэллсовские марсиане, упиваясь

человеческой кровью, и Вечеровский так ухал, когда ему нравились стихи,

которые он читал. Можно было подумать, что удовольствие, которое он

испытывал от хороших стихов, было чисто физиологическим.

- Иди ты к черту, - сказал ему Малянов.

И тогда Вечеровский произнес вторую тираду - на этот раз в прозе.

- Когда мне плохо, я работаю, - сказал он. - Когда у меня

неприятности, когда у меня хандра, когда мне скучно жить, - я сажусь

работать. Наверное, существуют другие рецепты, но я их не знаю. Или они

мне не помогают. Хочешь моего совета - пожалуйста: садись работать. Слава

богу, таким людям, как мы с тобой, для работы ничего не нужно кроме бумаги

и карандаша...

Положим, все это Малянов знал и без него. Из книг. У Малянова все это

было не так. Он мог работать только, когда на душе у него было легко и

ничего над ним не висело.

- Помощи от тебя... - сказал он. - Дай-ка я лучше Вайнгартену

позвоню... Странно мне все-таки, что он спрашивал про Снегового...

- Конечно, - сказал Вечеровский. - Только, если тебе не трудно,

перенеси телефон в другую комнату.

Малянов взял аппарат и поволок шнур в соседнюю комнату.

- Если хочешь, оставайся у меня, - сказал ему вслед Вечеровский. -

Бумага есть, карандаш я тебе дам...

- Ладно, - сказал Малянов. - Там видно будет...

Теперь Вайнгартен не отвечал. Малянов дал звонков десять, перезвонил,

дал еще десяток и повесил трубку. Так. Что же теперь делать? Конечно,

можно было бы остаться здесь. Здесь прохладно, тихо. В каждой комнате

кондиционер. Прицепов и тормозов не слышно - окна во двор. И вдруг он

понял, что дело не в этом. Ему было просто страшно возвращаться к себе.

Это надо же! Больше всего на свете я люблю свой дом, и в этот дом мне

страшно возвращаться. Ну, нет, подумал он. Этого вы от меня не дождетесь.

Это уж пардон.

Малянов решительно сгреб аппарат и отнес его на место. Вечеровский

сидел, уставясь в свой одинокий листок, и тихонько постукивал по нему

благороднейшим паркером. Листок был наполовину исписан символами, которых

Малянов не понимал.

- Я пойду, Фил, - сказал Малянов.

Вечеровский поднял к нему рыжее лицо.

- Конечно... Завтра у меня экзамен, а сегодня я весь день дома. Звони

или заходи...

- Хорошо, - сказал Малянов.

По лестнице он спускался неторопливо, торопиться было некуда. Сейчас

заварю чайку покрепче, сяду на кухне, Калям вспрыгнет мне на колени, я

буду гладить его, прихлебывать чай и попробую наконец трезво и спокойно

все это продумать... Жаль, телевизора нет, посидеть бы вечерок перед

ящиком, посмотреть что-нибудь бездумное... комедию какую-нибудь или

футбол... Пасьянсик разложу, что-то давно я пасьянсов не раскладывал...

Он спустился на свою лестничную площадку, нащупывая в кармане ключи,

повернул за угол и остановился. Так. Сердце его провалилось куда-то в

желудок и принялось там стучать медленно, размеренно, как свайная баба.

Та-ак... Дверь квартиры была приоткрыта.

Он на цыпочках подкрался к двери и прислушался. В квартире кто-то

был. Бубнил незнакомый мужской голос и что-то отвечал незнакомый детский

голос..."

10. "...сидел на корточках незнакомый мужчина и подбирал осколки

разбитой рюмки. Кроме того, на кухне был еще мальчик лет пяти. Сидел на

табуретке за столом, подсунув под себя ладони, болтал ногами и смотрел,

как подбираются осколки.

- Слушай, отец! - возбужденно закричал Вайнгартен, увидев Малянова. -

Где ты пропадаешь?

Огромные щеки его пылали лиловым румянцем, черные, как маслины, глаза

блестели, жесткие смоляные волосы стояли дыбом. Видно было, что он уже

основательно принял внутрь. На столе имела место наполовину опорожненная

бутылка экспортной "Столичной" и всякие яства из стола заказов.

- Успокойся и не переживай, - продолжал Вайнгартен. - Икру мы не

тронули. Тебя ждали.

Мужчина, подбиравший осколки, поднялся. Это был рослый красавец с

норвежской бородкой и чуть обозначившимся брюшком. Он смущенно улыбался.

- Так-так-так! - произнес Малянов, вступая в кухню и чувствуя, как

сердце поднимается из желудка и становится на свое место. - Мой дом - моя

крепость, так это называется?

- Взятая штурмом, отец, взятая штурмом! - заорал Вайнгартен. -

Слушай, откуда у тебя такая водка? И жратва?

Малянов протянул руку красавцу, и он тоже протянул мне руку, но в ней

были зажаты осколки. Возникла маленькая приятная неловкость.

- Мы тут без вас нахозяйничали... - сказал он сконфуженно. - Это я

виноват...

- Чепуха, чепуха, вот сюда давайте, в ведро...

- Дядя - трус, - произнес вдруг мальчик отчетливо.

Малянов вздрогнул. И все тоже вздрогнули.

- Ну-ну, тише... - произнес красавец и как-то нерешительно погрозил

мальчику пальцем.

- Дитя! - сказал Вайнгартен. - Ведь тебе дали шоколад. Сиди и

харчись. Не встревай.

- Почему же это я трус? - спросил Малянов, усаживаясь. - Зачем это ты

меня обижаешь?

- А я тебя не обижаю, - возразил мальчик, разглядывая Малянова как

какое-то редкостное животное. - Я тебя назвал...

Между тем красавец освободился от осколков, вытер ладонь носовым

платком и протянул мне руку.

- Захар, - представился он.

Мы обменялись церемонным рукопожатием.

За дело, за дело! - хлопотливо произнес Вайнгартен, потирая руки. -

Тащи еще две рюмки...

- Слушайте, ребята, - сказал Малянов. - Я водку пить не буду.

- Вино пей, - согласился Вайнгартен. - Там у тебя еще две бутылки

белого...

- Нет, я лучше коньяку. Захар, достаньте там, пожалуйста, в

холодильнике, икру и масло... и вообще все, что там есть. Жрать хочется.

Малянов сходил в бар, взял коньяк и рюмки, показал язык креслу, в

котором давеча сидел Игорь Петрович, и вернулся к столу. Стол ломился от

яств. Наемся и напьюсь, подумал я с веселой яростью. Молодцы ребята, что

приехали...

Но все получилось не так, как я думал. Едва мы выпили и я принялся с

урчанием поедать гигантский бутерброд с икрой, как Вайнгартен совершенно

трезвым голосом сказал:

- А теперь, отец, рассказывай, что с тобой произошло.

Малянов поперхнулся.

- Откуда ты взял?..

- Вот что, - сказал Вайнгартен, переставши сиять как масляный блин. -

Нас здесь трое, и с каждым из нас кое-что произошло. Так что не стесняйся.

Что тебе сказал этот рыжий?

- Вечеровский?

- Да нет, при чем здесь Вечеровский? К тебе явился маленький

огненно-рыжий человечек в этаком удушливо-черном костюме. Что он тебе

сказал?

Малянов откусил от бутерброда сколько в рот влезло и принялся жевать,

не чувствуя вкуса. Все трое смотрели на него. Захар смотрел смущенно,

робко улыбаясь, то и дело отводя взгляд. Вайнгартен бешено выкатывал

глаза, готовясь заорать. А мальчишка, держа в руке обмусоленную шоколадную

плитку, весь так и подался к Малянову, словно хотел в рот ему вскочить.

- Ребята, - сказал Малянов наконец. - Какие там рыжие? Никакие рыжие

ко мне не приходили. У меня все было гораздо хуже.

- Ну, давай, давай, рассказывай, - нетерпеливо сказал Вайнгартен.

- Почему это я должен рассказывать? - возмутился Малянов. - Я из

этого никакого секрета не делаю, но чего ты тут передо мной разыгрываешь?

Сам рассказывай! Откуда, интересно, ты узнал, что со мной вообще что-то

случилось?

- Вот расскажи, а потом и я тебе расскажу, - упорно сказал

Вайнгартен. - И Захар расскажет.

- Вот вы и давайте оба и рассказывайте, - проговорил Малянов, нервно

намазывая себе новый бутерброд. - Вас двое, а я один...

- Ты рассказывай, - приказал вдруг мальчик, ткнув в сторону Малянова

пальцем.

- Тише, тише... - прошептал Захар, совсем застеснявшись.

Вайнгартен невесело хохотнул.

- Это ваш? - спросил Малянов Захара.

- Да вроде мой... - странно ответил Захар, отводя глаза.

- Его, его, - сказал Вайнгартен нетерпеливо. - Между прочим, это как

раз часть его рассказа. Ну, Митька, давай... не ломайся...

Совсем они сбили Малянова с панталыку. Он отложил бутерброд и стал

рассказывать. С самого начала, с телефонных звонков. Когда одну и ту же

страшную историю рассказываешь второй раз на протяжении каких-нибудь двух

часов, поневоле начинаешь обнаруживать в ней забавные стороны. Малянов и

сам заметил, как разошелся. Вайнгартен то и дело всхохатывал, обнажая

могучие желтоватые клыки, а Малянов прямо-таки целью жизни своей положил

заставить засмеяться красавца Захара, но это ему так и не удалось - Захар

только растерянно и почти жалобно улыбался. А когда Малянов дошел до

самоубийства Снегового, стало и вообще не до смеха.

- Врешь! - хрипло выдохнул Вайнгартен.

Малянов дернул плечом.

- За что купил... - сказал он. - А дверь у него опечатана, можешь

пойти посмотреть...

Некоторое время Вайнгартен молчал, постукивая по столу толстыми

пальцами и подрагивая в такт щеками, а потом вдруг с шумом поднялся, ни на

кого не глядя, протиснулся между Захаром и мальчиком и тяжело затопал вон.

Было слышно, как чмокнул замок, в квартиру потянуло щами.

- Охо-хо-хо-хо... - уныло произнес Захар.

И сейчас же мальчик протянул ему обмусоленную шоколадку и потребовал:

- Откуси!

Захар покорно откусил и стал жевать. Хлопнула дверь, Вайнгартен,

по-прежнему ни на кого не глядя, протиснулся на свое место и, плеснув себе

в рюмку водки, хрипло буркнул:

- Дальше...

- Что - дальше? Дальше я пошел к Вечеровскому... Эти хмыри ушли, и я

пошел... Вот только что вернулся.

- А рыжий? - спросил Вайнгартен нетерпеливо.

- Я же тебе говорю, ослиная твоя башка! Не было никаких рыжих!

Вайнгартен и Захар переглянулись.

- Ну, предположим, - сказал Вайнгартен. - А девица эта твоя...

Лидочка... Она тебе никаких предложений не делала?

- Н-ну... как тебе сказать... - Малянов неловко ухмыльнулся. - То

есть... если бы я по-настоящему захотел...

- Тьфу, болван! Да я не об этом!.. Ну, ладно. А следователь?

- Знаешь что, Валька, - сказал Малянов. - Я тебе все рассказал, как

было. Иди к черту! Честное слово, третий допрос за день...

- Валя, - нерешительно вмешался Захар, - а может быть, тут

действительно что-нибудь другое?

- Брось, отец! - Вайнгартен весь перекосился. - Как это - другое? У

него работа, работать не дают... Как это - другое? И потом, мне же его

назвали!..

- Кто это меня назвал? - спросил Малянов, предчувствуя новые

неприятности.

- Писать хочу, - ясным голосом объявил мальчик.

Все уставились на него. А он оглядел всех по очереди, сполз с

табурета и сказал Захару:

- Пойдем.

Захар виновато улыбнулся, сказал: "Ну, пойдем...", и они скрылись в

сортире. Было слышно, как они гонят рассевшегося в унитазе Каляма.

- Кто это меня назвал? - сказал Малянов Вайнгартену. - Что еще за

новости?

Вайнгартен, склонив голову, прислушался к тому, что происходит в

сортире.

- Во Губарь влип! - произнес он с каким-то печальным удовлетворением.

- Вот влип так влип!

Что-то вязко повернулось в мозгу у Малянова.

- Губарь?

- Ну да. Захар. Знаешь, сколько веревочке не виться...

Малянов вспомнил.

- Он ракетчик?

- Кто? Захар? - Вайнгартен удивился. - Да нет, вряд ли... Хотя

вообще-то он работает в каком-то ящике...

- Он не военный?

- Ну, знаешь ли, все ящики в той или иной...

- Я про Губаря спрашиваю.

- Да нет. Он - мастеровой, золотые руки. Блох мастерит с электронным

управлением... Но беда не в этом. Беда в том, что он - человек, который

бережно и обстоятельно относится к своим желаниям. Это его собственные

слова. Причем заметь, отец, это истинная правда..

Мальчик снова появился в кухне и вскарабкался на табурет. Захар вошел

следом. Малянов сказал ему:

- Захар, вы знаете, я забыл, а сейчас вот вспомнил... Ведь о вас

Снеговой спрашивал...

И тут Малянов впервые в жизни увидел, как человек белеет прямо на

глазах. То есть делается белым, буквально как бумага.

- Обо мне? - спросил Захар одними губами.

- Да вот... вчера вечером... - Малянов испугался. Такой реакции он

все-таки не ожидал.

- Ты что, его знал? - спросил Вайнгартен Захара негромко.

Захар молча помотал головой, полез за сигаретой, высыпал полпачки на

пол и принялся торопливо собирать просыпанное. Вайнгартен крякнул,

пробормотал: "Это дело надо того, отцы..." - и принялся разливать. И тут

мальчик сказал:

- Подумаешь! Это еще ничего не значит.

Малянов опять вздрогнул, а Захар распрямился и стал смотреть на сына

с какой-то надеждой, что ли.

- Это просто случайность, - продолжал мальчик. - Вы телефонную книгу

посмотрите, там этих Губарей штук восемь..."

11. "... Малянов знал с шестого класса. В седьмом они подружились и

просидели до конца школы за одной партой. Вайнгартен не менялся с годами,

он только увеличивался в размерах. Всегда он был веселый, толстый,

плотоядный, всегда он что-то коллекционировал - то марки, то монеты, то

почтовые штемпеля, то этикетки с бутылок. Один раз, уже ставши биологом,

он даже затеял коллекционировать экскременты, потому что Женька Сидорцев

привез ему из Антарктиды китовьи, а Саня Житнюк доставил из Пенджикента

человеческие, но не простые, а окаменевшие, девятого века. Вечно он

приставал к окружающим, требуя мелочь, - искал какие-то особенные медяки.

И вечно он хватал чужие письма, клянчил конверты с печатями.

И при всем при том дело свое он знал. У себя в ИЗРАНе он давно уже

был старшим, числился членом двадцати разнообразных комиссий, как союзных,

так и международных, постоянно шастал за рубеж на всякие конгрессы и

вообще был без пяти минут доктор. Из всех своих знакомых больше всего он

уважал Вечеровского, потому что Вечеровский был лауреат, а Валька до дрожи

мечтал стать лауреатом. Сто раз он рассказывал Малянову, как нацепит

медаль и пойдет в таком виде на свиданку. И всегда он был треплом.

Рассказывал он блестяще, самые обычные житейские события превращались у

него в драмы а-ля Грэм Грин. Или, скажем, Ле Карре. Но врал он, как это ни

странно, очень редко и ужасно смущался, когда на этом редком вранье его

ловили. Ирка его не любила, непонятно за что, тут была какая-то тайна.

Было у Малянова подозрение, что в молодые годы, когда Бобка еще не

родился, Вайнгартен пытался подбить ей клинья, ну и что-то у них там не

вышло. Вообще насчет клиньев он был мастак, но не какой-нибудь там сальный

или примитивно похотливый, а веселый, энергичный, заранее готовый как к

победам, так и к поражениям мастак. Для него каждая свиданка была

приключением, независимо от того, чем она кончалась. Светка, женщина

исключительно красивая, но склонная к меланхолии, давно махнула на него

рукой, тем более он в ней души не чаял и постоянно дрался из-за нее в

общественных местах. Он вообще любил подраться, ходить с ним в ресторан

было сущим наказанием... Словом, жил он ровно, весело, удачливо и без

каких-нибудь особых потрясений.

Странные события с ним начались, оказывается, еще две недели назад,

когда серия опытов, заложенная в прошлом году, стала вдруг давать

результаты совершенно неожиданного и даже сенсационного свойства ("Вы

этого, отцы, понять не можете, это связано с обратной транскриптазой, она

же РНК-зависимая ДНК-полимераза, она же просто ревертаза, это такой

фермент в составе онкорн-вирусов, и это, я вам прямо скажу, отцы, пахнет

нобелевкой...") В лаборатории Вайнгартена кроме него самого никто этих

результатов оценить не сумел. Большинству, как это всегда бывает, было "до

лампочки", а отдельные творческие единицы решили просто, что серия

провалилась. Время между тем летнее, и все рвутся в отпуска. Вайнгартен

же, естественно, никому отпуска не подписывает. Возникает скандальчик -

обиды, местком, партбюро. И в разгар этого скандальчика Вайнгартену на

одном из совещаний полуофициально сообщают, что есть такое мнение:

назначить товарища Вайнгартена Валентина Артуровича директором новейшего

супермодернового биологического центра, строительство которого сейчас

заканчивается в Добролюбове.

От этого сообщения голова Вайнгартена В.А. пошла кругом, но он тем не

менее сообразил, что такое директорство, во-первых, пока еще журавль в

небе, а когда и если превратится в синицу в руках, то, то-вторых, вышибет

Вайнгартена В.А. из творческой работы по крайней мере года на полтора, а

то и на два. В то время как нобелевка, отцы, это нобелевка.

Поэтому пока Вайнгартен просто обещал подумать, а сам вернулся в

лабораторию к своей загадочной обратной транскриптазе и к незатихающему

скандальчику. Не прошло и двух дней, как его вызвал к себе шеф-академик и,

расспросив о текущей работе ("Я держал язык за зубами, отцы, я был

предельно сдержан..."), предложил ему оставить эту сомнительную чепуху, а

заняться такой-то и такой-то темой, имеющей большое народнохозяйственное

значение, а потому сулящей неисчислимые материальные и духовные блага, за

что он, шеф-академик, ручается головой.

Ошеломленный всеми этими ни с того ни с сего распахнувшимися

горизонтами, Вайнгартен имел неосторожность похвастаться дома, да не

просто дома, а перед своей тещей, которую он зовет кавторангом, потому что

она действительно капитан второго ранга в отставке. И небо над ним

потемнело. ("Отцы, с этого вечера мой дом превратился в лесопилку. Меня

непрерывно пилили и требовали, чтобы я соглашался немедленно, причем сразу

на все...")

А лаборатория тем временем, несмотря на скандальчики, продолжала

выдавать на-гора результаты один другого поразительнее. Тут умирает тетка,

чрезвычайно дальняя родственница по отцу, и, улаживая дело о наследстве,

Вайнгартен обнаружил на чердаке ее дома в Кавголове ящик, набитый монетами

советского чекана, вышедшими из употребления в шестьдесят первом году.

Надо знать Вайнгартена, чтобы поверить: как только он нашел этот ящик, его

перестали интересовать все прочие явления жизни, вплоть до надвигающейся

нобелевки включительно. Он засел дома и четверо суток перебирал содержимое

ящика, глухой к звонкам из института и к пилящим речам кавторанга. В этом

ящике он обнаружил замечательные экземпляры. О, великолепные! Но дело было

не в этом.

Когда, покончив с монетами, он вернулся в лабораторию, ему стало

ясно, что открытие уже, можно сказать, свершилось. Конечно, оставалась еще

масса неясного, конечно, все это надлежало еще оформить - тоже, между

прочим, работа немаленькая, - но сомнений больше не было, открытие

вылупилось. Вайнгартен закрутился как белка в колесе. Он разом покончил со

всеми скандалами в лаборатории, ("Отцы, выгнал всех в отпуск к чертовой

матери!..), он в двадцать четыре часа вывез кавторанга с девчонками на

дачу, отменил все встречи и все свидания и только было засел дома для

нанесения последнего решающего удара, как наступил позавчерашний день.

Позавчера, едва Вайнгартен принялся за работу, в квартире объявился

этот самый рыжий - маленький медно-красный человечек с очень бледным

личиком, втиснутый в наглухо застегнутый черный костюм какого-то древнего

покроя. Он вышел из детской и, пока Валька беззвучно открывал и закрывал

рот, ловко присел перед ним на край стола и начал говорить. Без всяких

предисловий он объявил, что некая внеземная цивилизация уже давно

внимательно и с беспокойством следит за его, Вайнгартена В.А., научной

деятельностью. Что последняя работа упомянутого Вайнгартена вызывает у них

особую тревогу. Что он, рыжий человечек, уполномочен предложить

Вайнгартену В.А. немедленно свернуть упомянутую работу, а все материалы по

ней уничтожить.

Вам совершенно не нужно знать, зачем и почему мы этого требуем,

объявил рыжий человечек. Вы должны знать только, что мы уже пытались

принять меры к тому, чтобы все произошло естественным путем. Вам ни в коем

случае не следует заблуждаться, будто предложение вам поста директора,

другой перспективной темы, находка ящика с монетами и даже пресловутый

скандальчик в вашей лаборатории являются событиями случайными. Мы пытались

остановить вас. Однако, поскольку удалось вас только притормозить, и то

ненадолго, мы вынуждены были применить такую крайнюю меру, как настоящий

визит. Вам надлежит знать, впрочем, что все сделанные вам предложения

остаются в силе, и вы вольны принять любое из них, если наше требование

будет удовлетворено. Более того, в этом, последнем случае мы намерены

помочь вам удовлетворить и ваши маленькие, вполне понятные желания,

проистекающие из слабостей, свойственных человеческой природе. В качестве

залога позвольте вручить вам этот небольшой презент...

С этими словами рыжий выхватил прямо из воздуха и бросил на стол

перед Вайнгартеном толстый пакет, как выяснилось впоследствии - набитый

великолепными марками, совокупную ценность которых человек, не являющийся

филателистом-профессионалом, представить себе просто не может.

Вайнгартен, продолжал рыжий человечек, ни в коем случае не должен

полагать, что он является единственным землянином, оказавшимся в сфере

внимания сверхцивилизации. Среди знакомых Вайнгартена есть по крайней мере

три человека, деятельность которых подвергается в данный момент

пресечению. Он, рыжий человечек, может назвать такие имена, как Малянов

Дмитрий Алексеевич, астроном, Губарь Захар Захарович, инженер, и Снеговой

Арнольд Павлович, химико-физик. Вайнгартену В.А. давалось на обдумывание

трое суток, начиная с этого момента, после чего сверхцивилизация будет

считать себя вправе применить некие зловещие "меры третьей степени".

- Пока он мне все это излагал, - говорил Вайнгартен страшно тараща

глазами и выпячивая челюсть, - я, отцы, думал только об одном: как этот

гад проник в квартиру без ключа. Тем более, что дверь у меня была на

задвижке... Неужели, думаю, это Светкин хахаль, которому стало невмоготу

под диваном? Ну, думаю, сейчас я тебя отметелю... Но пока я все это думал,

этот рыжий гад кончил свои речи и... - Вайнгартен сделал эффектную паузу.

- Вылетел в окно... - сказал Малянов сквозь зубы.

- Вот тебе! - Вайнгартен, не стесняясь ребенка, сделал малопристойный

жест. - Никуда он не вылетел. Он просто исчез.

- Валька... - сказал Малянов.

- Я тебе говорю, отец! Вот так он сидел передо мной на столе... я как

раз примерялся въехать ему по сопатке, не вставая... и вдруг его нет! Как

в кино, знаешь? - Вайнгартен схватил последний кусок осетрины и затолкал

его в пасть. - Моам? - сказал он. - Моам муам?.. - Он с усилием проглотил

и, моргая заслезившимися глазами, продолжал: - Это я, отцы, сейчас отошел

немножко, а тогда сижу в кресле, глаза закрыл, вспоминаю его слова, а у

самого все внутри дрожит мелкой дрожью, как поросячий хвост... Думал,

прямо тут же и помру... Никогда со мной такого не бывало. Добрался кое-как

до тещиной комнаты, хватил валерьянки - не помогает. Смотрю - у нее бром

стоит. Я брому хватил..."

12. "...фальшивки, - сказал Малянов наконец. Вайнгартен презрительно

молчал. - Ну, тогда новоделы...

- Дурак ты, - сказал Вайнгартен коротко и спрятал книжку.

Малянов не нашелся, что сказать. Ему вдруг пришло в голову: если бы

все это было враньем, или даже _п_р_о_с_т_о_ правдой, а не с_т_р_а_ш_н_о_й

правдой, Вайнгартен сделал бы наоборот. Он сначала показал бы эти марки, а

уже потом развел бы вокруг них более или менее достоверный треп.

- Ну и что теперь? - спросил он, чувствуя, как сердце его опять

куда-то проваливается.

Никто ему не ответил. Вайнгартен налил себе рюмку, выпил в

одиночестве и закусил последней рольмопсиной. Губарь тупо следил, как его

странный сын сосредоточенно, с очень серьезным бледным лицом играет

рюмками. Потом Вайнгартен снова принялся рассказывать, уже безо всяких

шуточек, словно бы устало, едва шевеля губами. Как он кинулся звонить

Губарю, а Губарь не отвечал; как он позвонил Малянову, и ему стало ясно,

что Снеговой действительно существует на свете; как он перепугался, когда

Малянов ушел открывать Лидочке и долго не брал трубку; как он позвонил

Малянову сегодня и понял, что на него уже тоже вышли, а потом к нему

пришел Губарь со своими неприятностями..."

13. "...узнал о Губаре, что он с детства был большой лентяй и

прогульщик. И с тех же пор был сексуально озабочен. Десятилетку он не

окончил, ушел из девятого класса, работал санитаром, потом шофером на

дерьмовозе, потом лаборантом в ИЗРАНе, где и познакомился с Валькой, а

сейчас работает в ящике над каким-то гигантским, очень секретным проектом,

связанным с обороной. Специального образования Захар никогда никакого не

получал, но с детства страстно увлекался радиолюбительством, электронику

чувствовал душой, спинным мозгом, и в ящике своем очень круто пошел вверх,

хотя отсутствие диплома мешало ему страшно.

Он запатентовал несколько изобретений, и сейчас у него два или три

были в работе, и он решительно не знает, из-за какого из них у него

начались эти неприятности. Предполагает, что из-за прошлогоднего - что-то

он там изобрел, связанное с "полезным использованием феддингов".

Предполагает, но не уверен.

Впрочем, главным стержнем его жизни всегда были женщины. Они липли к

нему, как мухи. А когда они к нему почему-то переставали липнуть, он

начинал к ним липнуть сам. Он уже был однажды женат, вынес из этого брака

самые неприятные воспоминания и многочисленные уроки и с тех пор соблюдает

в этом вопросе чрезвычайную осторожность. Короче говоря, бабник он был

фантастический, и по сравнению с ним Вайнгартен, скажем, выглядел аскетом,

анахоретом и стоиком. Но при всем том он никак не был грязным типом. К

женщинам своим он относился с уважением и даже с восхищением и, по всей

видимости, рассматривал себя всего лишь как скромный источник удовольствия

для них. Никогда он не заводил двух возлюбленных одновременно, никогда не

впутывался ни в склоки, ни в скандалы, никогда, по-видимому, никого из

женщин не обижал. Так что в этой области у него со времени неудачной

женитьбы все обстояло благополучно. До самого последнего времени.

Сам он считает, что неприятности, связанные с пришельцами, начались у

него с появлением какой-то гнусной сыпи на ногах. С этой сыпью он сразу же

побежал к врачу, потому что всегда тщательно следил за своим здоровьем,

отношение к болезням у него было европейское. Врач его успокоил, дал

какие-то пилюли, сыпь прошла, но началось нашествие женщин. Они шли к нему

косяками - все женщины, с которыми он когда-либо имел дело. Они толклись у

него в квартире по-двое, по-трое, а в течении одного страшного дня их было

даже пятеро одновременно. Причем, он решительно не мог понять, чего они от

него хотят. Более того, у него создалось впечатление, что они и сами этого

не знают. Они ругали и поносили его, они валялись у него в ногах,

выпрашивая что-то непонятное, они дрались между собой как бешеные кошки,

они перебили у него всю посуду, раскололи голубую японскую мойку,

попортили мебель. Они закатывали истерики, они пытались травиться,

некоторые угрожали отравить его. А ведь многие из них давным-давно уже

были замужем, любили своих мужей и детей, и мужья тоже приходили к Губарю

и тоже вели себя непонятно. (В этой части своего рассказа Губарь был

особенно невнятен.)

Короче говоря, жизнь его превратилась в кромешный ад, он потерял

шесть кило веса, его закидало сыпью теперь уже по всему телу, о работе не

могло быть никакой речи, и он оказался вынужден взять отпуск за свой счет,

хотя сидел кругом в долгах. (В первые дни он пытался укрыться от нашествия

в своем ящике, но очень быстро понял, что такой образ действия приведет

только к невероятной огласке всех его чисто личных неприятностей. Здесь он

тоже был достаточно невнятен.)

Этот кромешный ад длился без перерыва десять дней и вдруг прекратился

позавчера. Он только-только сдал с рук на руки какую-то несчастную ее

мужу, мрачному сержанту милиции, как заявилась вдруг женщина с ребенком.

Он помнил эту женщину. Лет шесть назад он познакомился с нею при следующих

обстоятельствах. Они ехали в переполненном автобусе и оказались рядом. Он

посмотрел на нее, и она ему понравилась. Простите, сказал он, нет ли у вас

листочка бумаги и карандаша? Да, пожалуйста, ответила она, извлекая

просимое из сумочки. Огромное вам спасибо, сказал он. А теперь напишите,

ради бога, ваш телефон и как вас зовут... Они очень мило провели время на

Рижском взморье и как-то незаметно расстались, казалось бы, с тем, чтобы

больше не встречаться, довольные друг другом и не имеющие друг к другу

претензий.

И вот теперь она явилась к нему, и привела этого мальчика, и сказала,

что это его сын. Она уже три года была замужем за очень хорошим и, мало

того, за очень известным человеком, которого беззаветно любила и уважала.

Она не могла объяснить Губарю, зачем она пришла. Она плакала всякий раз,

когда он пытался это выяснить. Она ломала руки, и видно было, что она

считает свое поведение подлым и преступным. Но она не уходила. Эти сутки,

которые она провела у Губаря в его разгромленной квартире, были, пожалуй,

самыми страшными. Она вела себя как сомнамбула, она все время говорила

что-то, и Губарь понимал отдельные слова, но был совершенно не в силах

понять общего смысла. А вчера утром она вдруг словно очнулась. Она за руку

вытащила Губаря из постели, привела его в ванную, пустила там воду из всех

кранов и шепотом принялась рассказывать на ухо Захару какие-то совершенно

непонятные вещи.

По ее словам (в интерпретации Губаря) получалось, что с древнейших

времен существует на Земле некий тайный полумистический Союз Девяти. Это

какие-то чудовищно засекреченные мудрецы, то ли чрезвычайно долгоживущие,

то ли вообще бессмертные, и занимаются они двумя вещами: во-первых, они

копят и осваивают все достижения всех без исключения наук на нашей

планете, а во-вторых, следят за тем, чтобы те или иные научно-технические

новинки не превратились у людей в орудие самоистребления. Они, эти

мудрецы, почти всеведущи и практически всемогущи. Укрыться от них

невозможно, секретов для них не существует, бороться против них не имеет

никакого смысла. И вот этот-то самый Союз Девяти взялся сейчас за Захара

Губаря. Почему именно за него - она не знает. Что Губарю теперь делать -

она тоже не знает. Об этом он должен догадаться сам. Она знает только, что

все последние неприятности Губаря - это предупреждение. И она сама тоже

послана как предупреждение. А чтобы Захар помнил об этом предупреждении,

ей приказано оставить при нем мальчика. Кто ей приказал - она не знает.

Она вообще больше ничего не знает. И не хочет знать. Она хочет только,

чтобы с мальчиком не случилось ничего плохого. Она умоляет Губаря не

сопротивляться, пусть Губарь двадцать раз подумает, прежде чем решится

что-нибудь предпринять. А сейчас она должна идти.

Плача, уткнувшись лицом в носовой платок, она ушла, и Губарь остался

с мальчиком. Один на один. Что там у них было до трех часов дня, он

рассказать не пожелал. Что-то было. (Мальчик по этому поводу выразился

кратко: "Чего там, я ему вогнал ума, куда следует...") В три часа Губарь

не выдержал и в панике сначала позвонил, а потом побежал к Вайнгартену,

своему самому близкому и уважаемому другу.

- Я так ничего и не понял, - признался он в заключение. - Я вот Валю

послушал, вас выслушал, Митя... Все равно ничего не понимаю. Не

увязывается это как-то... и не верится. Может быть, все дело в жаре? Ведь

такой жары, говорят, двести пятьдесят лет не было. Вот и сошли все с ума,

каждый по-своему... и мы может быть...

- Ты подожди, Захар! - с тоской сказал Вайнгартен, досадливо морщась.

- Ты - человек конкретный, ты лучше со своими гипотезами пока не лезь...

- Да что там гипотезы! - с тоской сказал Губарь. - Мне без всяких

гипотез ясно, что ничего мы здесь с вами не придумаем. Заявить надо куда

следует, вот что я вам скажу...

Вайнгартен посмотрел на него уничтожающе.

- И куда же, по-твоему, следует заявлять в таких вот случаях? Ну-с?

- Откуда я знаю? - сказал Губарь уныло. - Должны же быть какие-то

организации... В органы, например, надо заявить.

Тут мальчик отчетливо хихикнул, и Губарь замолчал. Малянов представил

себе, как Вайнгартен приходит куда следует и рассказывает вдумчивому

следователю свою былину о рыжем карлике в удушливо-черном костюме. Губарь

в этой ситуации выглядел тоже достаточно забавно. А что касается самого

Малянова...

- Нет, ребята, - сказал он. - Вы, конечно, как хотите, а мне там

делать нечего. У меня тут через площадку человек умер при странных

обстоятельствах, а я как-никак последний, кто его видел живым... И вообще,

мне ходить незачем - за мной, кажется, и сами придут.

Вайнгартен сейчас же налил ему рюмку коньяка и Малянов выпил ее

залпом, не почувствовав никакого вкуса. Вайнгартен сказал со вздохом:

- Да, отцы. Советоваться нам не с кем. Тут того и гляди в психушку

угодишь. Придется нам самим разбираться. Давай, Митька. У тебя голова

ясная. Давай, излагай.

Малянов потер пальцами лоб.

- Голова у меня на самом деле как пробкой набита, - проговорил он. -

Излагать мне нечего. Это же все бред какой-то. Я только одно понимаю: тебе

прямо сказали - сворачивай свою тему. Мне ничего не сказали, но устроили

такую жизнь...

- Правильно! - прервал его Вайнгартен. - Факт первый. Кому-то наша

работа пришлась не по душе. Вопрос: кому? Имей наблюдение: ко мне приходит

пришелец, - Вайнгартен стал загибать пальцы. - К Захару - агент Союза

Девяти... Кстати, ты слыхал про Союз Девяти? У меня лично в памяти что-то

крутится, где-то я об этом читал, но где... совершенно не помню. Так. К

тебе вообще никто не приходит... То есть приходят, конечно, но в скрытом

виде. Какой отсюда следует вывод?

- Ну? - сказал Малянов мрачно.

- Отсюда следует вывод, что на самом деле нет никаких пришельцев и

никаких древних мудрецов, а есть нечто третье, какая-то сила, которой мы с

нашей работой стали поперек дороги...

- Ерунда все это, - сказал Малянов. - Бред и бред. Не годится ни к

черту. Ты сам подумай. У меня - звезды в газопылевом облаке. У тебя - эта

самая ревертаза. А у Захара и вовсе - техническая электроника. - Он вдруг

вспомнил. - И Снеговой про это говорил... Знаешь, что он сказал? Где,

сказал, имение, а где - вода... Я только теперь понял, что он имел в виду.

Это, значит, он, бедняга, тоже над этим голову ломал... Или, может быть,

по-твоему, здесь три разных силы действуют? - ядовито спросил он.

- Нет, отец, ты подожди! - сказал Вайнгартен с напором. - Ты не

торопись!

У него был такой вид, словно он давно уже во всем разобрался и сейчас

все окончательно разъяснит, если, конечно, его не будут перебивать и

вообще мешать ему. Но он ничего не разъяснил - замолчал и уставился

выпученными глазами в пустую банку из-под рольмопса.

Все молчали. Потом Губарь сказал тихо:

- А я вот все о Снеговом... Это ведь надо же... Ведь ему, наверное,

тоже приказали какую-нибудь работу прекратить. А как он мог прекратить? Он

же был человек военный... у него тема...

- Писать хочу! - объявил странный мальчик и, когда Губарь со вздохом

повел его в сортир, добавил на весь дом: - И какать!

- Нет, отец, ты не торопись... - снова вдруг заговорил Вайнгартен. -

Ты себе представь на минуту, что есть на Земле группа существ, достаточно

могущественных, чтобы вытворять эти штуки, которые они вытворяют... Пусть

это будет хотя бы тот же самый Союз Девяти... Для них важно что? Закрывать

определенные темы с определенной перспективой. Откуда ты знаешь? Может,

сейчас в Питере еще сто человек голову себе ломают, как и мы... А по всей

Земле - сто тысяч. И как мы, боятся признаться... Кто боится, кто

стыдится... А кому, наоборот, это и по душе пришлось! Лакомые ведь кусочки

подбрасываются-то...

- Мне лакомых кусочков не подбрасывали, - сказал Малянов угрюмо.

- И тоже не случайно! Ты ведь болван, бессребреник... Ты даже сунуть

на лапу кому следует не умеешь... Для тебя весь мир полон непреодолимых

препятствий! В ресторане все столики заняты - препятствие. За билетами

очередь - препятствие... Женщину твою кто-нибудь клеит...

- Ну ладно, хватит! Поехал проповеди читать...

- Не-ет! - сказал Вайнгартен, охотно прекратив проповедь. - Ты это

брось, отец. Все это вполне разумные предположения. Мощь у них, правда,

получается необычайная, фантастическая... но ведь есть же на свете, черт

возьми, гипноз, внушение... может быть, даже, черт возьми, телепатическое

внушение! Нет, отец, ты представь себе: существует на земле раса -

древняя, разумная, может быть, и вовсе даже не человеческая - соперники

наши. Вот они ждали, терпели, собирали информацию, готовились. И сейчас

решили нанести удар. Заметь, не открытой атакой, а гораздо умнее. Они

понимают, что трупы горами наваливать - вздор, варварство, да и опасно это

для них же самих. Вот они и решили - осторожно, скальпелем, по центральной

нервной, по основе всех основ, по перспективным исследованиям. Понял?

Малянов слышал и не слышал его. Вязкая дурнота подкатывала к горлу,

захотелось заткнуть уши, уйти, лечь, вытянуться, завалить голову подушкой.

Это был страх. И не просто страх, а Черный Страх. Беги отсюда! Спасайся!

Брось все, скройся, заройся, затони... "Ну, ты! - прикрикнул он на себя. -

Опомнись, идиот! Нельзя так - пропадешь..." И он сказал с усилием:

- Понял. Чушь собачья.

- Почему - чушь?

- Потому что это сказочка... - Голос у него сделался хриплый и он

откашлялся. - Для детей старшего возраста. Напиши роман и отнеси в

"Костер". Чтобы в конце пионер Вася все эти происки разоблачил и всех бы

победил...

- Так, - сказал Вайнгартен очень спокойно. - События с нами имели

место?

- Ну, имели.

- События фантастические?

- Ну, предположим, фантастические.

- Так как же ты, отец, фантастические события хочешь объяснить без

фантастических гипотез?

- А я про это ничего не знаю, - сказал Малянов. - Это у вас события

фантастические. А вы, может, вторую неделю запоем пьете... У меня никаких

фантастических событий не было. Я непьющий...

Тут Вайнгартен налился кровью, ударил кулаком по столу и заорал, что

Малянов, черт возьми, должен им верить, что если мы, черт возьми, друг

другу не будем верить, тогда вообще все к черту пойдет! У этих гадов,

может быть, весь расчет на то, что мы друг другу не будем верить, что мы с

ними окажемся каждый сам по себе, и они будут из нас веревки вить как

захотят!..

Он так бешено орал и брызгался, что Малянов даже перепугался. Он даже

про Черный Страх как-то забыл. Ну, ладно, говорил он. Ну, брось ты, что ты

разоряешься, бормотал он, ну, сболтнул, ну, извини, каялся он. Губарь,

вернувшийся из уборной, смотрел на них со страхом.

Наоравшись, Вайнгартен вскочил, вытащил из холодильника бутылку

минеральной воды, зубами сорвал колпачок и присосался прямо из горлышка.

Пузырящаяся вода текла по его щетинистым толстым щекам и мгновенно

проступала потом на лбу и на голых волосатых плечах.

- Я ведь, собственно, что имел в виду? - сказал Малянов

примирительно. - Не люблю я, когда невероятные вещи пытаются объяснить

невероятными причинами. Ну, принцип экономии мышления, знаешь? Так вот до

чего угодно договориться можно...

- Предложи что-нибудь другое, - непримиримо сказал Вайнгартен,

засовывая пустую бутылку под стол.

- Не могу. Мог бы - предложил бы. У меня башка со страху совсем не

работает. Мне только кажется, что если они действительно такие всемогущие,

так могли бы обойтись гораздо более простыми средствами.

- Какими, например?

- Ну, я не знаю... Ну, тебя отравить тухлыми консервами... Захара...

ну, я не знаю... ну, током долбануть в тысячу вольт... заразить

чем-нибудь... Да и вообще зачем все эти смертоубийства, ужасы? Если уж они

такие всемогущие телепаты, ну, внушили бы нам, что мы все забыли дальше

арифметики. Или, скажем, выработали у нас условный рефлекс: как мы сядем

за работу, так у нас понос... или грипп - сопли текут, башка трещит...

Экзема... Мало ли что... Все тихо, мирно, никто бы ничего и не заметил...

Вайнгартен только и ждал, когда я кончу.

- Вот что, Митька, - сказал он. - Ты должен понять одну вещь...

Но Захар не дал ему договорить.

- Одну минуточку! - умоляюще сказал он, растопыривая руки, словно

желая развести Малянова с Вайнгартеном по разным углам. - Дайте мне, пока

я вспомнил!.. Ну, подожди, Валя, дай мне сказать! Это насчет головной

боли... Митя, вы же сказали... Понимаете, лежал я в прошлом году в

больнице...

Одним словом, лежал он в прошлом году в больнице, в академичке,

потому что у него обнаружилось что-то там такое с кровью, и познакомился

он в палате с неким Глуховым Владленом Семеновичем, востоковедом.

Востоковед лежал в предынфарктном состоянии, но это все неважно. А важно

то, что они вроде бы подружились и впоследствии изредка встречались. Так

вот, еще два месяца назад этот самый Глухов пожаловался Губарю, что

огромная его, Глухова, работа, для которой он материал набирал чуть ли не

десять лет, идет сейчас коту под хвост из-за очень странной идиосинкразии,

которая у Глухова вдруг обнаружилась. А именно: стоило Глухову сесть

писать это самое исследование, как у него начинала зверски болеть голова,

до рвоты, до обмороков...

- Причем он вполне мог о своей работе думать, продолжал Захар, -

читать материалы, даже, по-моему, рассказывать про нее мог... впрочем,

этого я не помню, врать не буду... Но вот писать - это было невозможно. Я

вот сейчас после ваших, Митя, слов...

- Адрес его знаешь? - отрывисто спросил Вайнгартен.

- Знаю.

- Телефон у него есть?

- Есть... Знаю...

- Давай, вызывай его сюда. Это наш человек.

Малянов подскочил.

- Иди ты к черту! - сказал он. - Ты с ума сошел. Неудобно же! Может,

у него просто болезнь такая...

- У всех у нас эта болезнь, - сказал Вайнгартен.

- Валька, он же востоковед! Он вообще из другой оперы!

- Из той же, отец. Уверяю тебя, из той же самой оперы!

- Да нет, не надо! - сопротивлялся Малянов. - Захар, сидите, не

слушайте его... Насосался как зюзя...

Страшно и невозможно было представить себе, как приходит в эту жаркую

прокуренную кухню абсолютно нормальный посторонний человек и окунается в

атмосферу сумасшествия, страха и алкоголя.

- Давайте лучше вот что сделаем, - убеждал Малянов. - Давайте

Вечеровского позовем. Ей-богу, будет больше пользы!

Вайнгартен не возражал и против Вечеровского. Правильно, говорил он.

Насчет Вечеровского - это идея. Вечеровский - башка! Захар, иди звони

своему Глухову, а потом мы Вечеровскому позвоним...

Малянов очень не хотел никаких Глуховых. Он умолял, он орал, что

хозяин в этом доме он, что он их всех к черту выгонит. Но против

Вайнгартена не попрешь. Захар отправился звонить к Глухову, и мальчик

сейчас же слез с табурета и, как приклеенный, последовал за ним..."

14. "...сын Захара, устроившись на тахте в углу, время от времени

принимался услаждать общество чтением избранных мест из популярной

медицинской энциклопедии, которую Малянов подсунул ему второпях по ошибке.

Вечеровский, особенно элегантный по контрасту с потным и расхлюстанным

Вайнгартеном, с любопытством слушал и разглядывал странного мальчика,

высоко задирая рыжие брови. Он еще почти ничего не сказал по существу -

задал несколько вопросов, показавшихся Малянову (да и не только одному

Малянову) нелепыми. Например, он ни с того, ни с сего спросил Захара,

часто ли Захар конфликтует с начальством, а Глухова - любит ли тот сидеть

у телевизора. (Выяснилось, что Захар вообще никогда ни с кем не

конфликтует, такой уж у него характер, и что Глухов у телевизора сидеть,

да, любит, и даже не просто любит, а предпочитает.)

Малянову Глухов очень понравился. Вообще-то Малянов не любил новых

людей в старых компаниях, ему всегда было страшно, что они начнут себя

вести как-нибудь не так и за них будет неловко. Но с Глуховым оказалось

все в порядке. Был он какой-то удивительно уютный и невредный - маленький,

тощенький, курносый, с красноватыми глазками за сильными большими очками.

По приходе он с удовольствием выпил предложенный Вайнгартеном стаканчик

водки и заметно огорчился, узнав, что это последний. Когда его подвергли

перекрестному допросу, он выслушал каждого очень внимательно,

по-профессорски склонив голову к правому плечу и скосив глаза направо же.

Нет-нет, отвечал он, как бы извиняясь. Нет, ничего подобного со мной не

было. Помилуйте, я даже представить себе такого не могу.... Тема? Боюсь,

очень далекая от вас: "Культурное влияние США на Японию. Опыт

количественного и качественного анализа"... Да, по-видимому, какая-то

идиосинкразия, я говорил с крупными медиками - случай, по их словам,

редчайший... В общем, с Глуховым, по-видимому, получился пустой номер, но

все равно, хорошо было, что он здесь. Он был какой-то очень от мира сего:

с аппетитом выпил и хотел еще, с детским удовольствием ел икру, чай

предпочитал цейлонский, а читать больше всего любил детективы. На

странного Захарова мальчика он смотрел с опасливым недоумением, время от

времени неуверенно посмеиваясь, бредовые рассказы выслушал с огромным

сочувствием, то и дело принимался чесать обеими руками у себя за ушами,

бормоча: "Да, это поразительно... Невероятно!.." Словом, с Глуховым все

было Малянову ясно. Ни новой информации от него, ни, тем более, советов

ждать не приходилось.

Вайнгартен, как всегда в присутствии Вечеровского, несколько

уменьшился в объеме. Он даже стал как-то приличнее выглядеть, не орал

больше и никого не называл отцами и стариками. Впрочем, последние зерна

черной икры сожрал все-таки он.

Захар вообще не говорил ни слова, если не считать коротких ответов на

неожиданные вопросы Вечеровского. Даже историю его собственных злоключений

ему не пришлось рассказывать - за него рассказал Вайнгартен. И странного

своего сына он перестал увещевать вовсе и только болезненно улыбался,

выслушивая назидательные цитаты о болезнях разных деликатных органов.

И вот они сидели и молчали. Прихлебывали остывший чай. Курили. Горело

расплавленное золото окон в Доме быта, серпик молодой луны висел в

темно-синем небе, с улицы доносилось сухое отчетливое потрескивание, -

должно быть, опять жгли старые ящики. Вайнгартен зашуршал сигаретной

пачкой, заглянул в нее, смял и спросил вполголоса: "Сигареты у кого есть

еще?" "Вот, пожалуйста..." - торопливо и тоже вполголоса отозвался Захар.

Глухов кашлянул и позвенел ложечкой в стакане.

Малянов посмотрел на Вечеровского. Тот сидел в кресле, вытянув и

скрестив ноги, и внимательно изучал ногти на правой руке. Малянов

посмотрел на Вайнгартена. Вайнгартен раскуривал сигарету и поверх огонька

смотрел на Вечеровского. И Захар смотрел на Вечеровского. И Глухов.

Малянову вдруг стало смешно. Елки-палки, а чего мы, собственно, от него

ждем? Ну, математик. Ну, крупный математик. Ну, допустим даже, очень

крупный математик - мировая величина. Ну и что? Как дети, ей-богу.

Заблудились в лесу и с надеждой моргают на дядю: уж он-то нас выведет.

- Вот, собственно, и все соображения, которые у нас имеются, - плавно

произнес Вайнгартен. - Как видите, наметились по крайней мере две

позиции... - Он говорил, обращаясь как бы ко всем, но смотрел при этом

только на Вечеровского. - Митька считает, что следует все это пытаться

объяснить в рамках известных нам явлений природы... Я же полагаю, что мы

имеем дело с вмешательством совершенно неизвестных нам сил. Так сказать,

подобное - подобным, фантастическое - фантастическим...

Эта тирада прозвучала невероятно напыщенно. Ведь нет, чтобы просто и

честно сказать: дядя, голубчик, заблудились, выведи... Нет, ему,

понимаете, резюме нужно, мы-де и сами не лыком шиты... Ну и сиди теперь,

как дурак. Малянов взял чайник и пошел от Валькиного срама на кухню. Он не

слышал, о чем шла речь, пока наливал воду и ставил чайник на газ. Когда он

вернулся, Вечеровский неторопливо говорил, внимательно разглядывая ногти

теперь уже на левой руке:

-...И поэтому я склоняюсь все-таки к вашей точке зрения, Валя.

Действительно, фантастическое, по-видимому, надлежит объяснить

фантастическим. Я полагаю, что все вы оказались в сфере внимания...

м-м-м... назовем это сверхцивилизацией. По-моему, это уже устоявшийся

термин для обозначения иного разума, на много порядков более

могущественного, нежели человеческий...

Вайнгартен, глубоко затягиваясь и выпуская дым, мерно кивал с

необычайно важным и сосредоточенным видом.

- Почему им понадобилось останавливать именно ваши исследования, -

продолжал Вечеровский, - вопрос не только сложный, но и праздный. Существо

дела состоит в том, что человечество, само того не подозревая, вызвало на

себя контакт и перестало быть самодовлеющей системой. По-видимому, сами

того не подозревая, мы наступили на мозоль некоей сверхцивилизации, и эта

сверхцивилизация, по-видимому, поставила своей целью регулировать отныне

наш прогресс по своему усмотрению...

- Да Фил, да подожди! - сказал Малянов. - Неужели даже ты не

понимаешь? Какая, к черту, сверхцивилизация? Что это за сверхцивилизация,

которая тычется в нас, как слепой котенок? Зачем вся эта бессмыслица? Этот

мой следователь, да еще с коньяком... Бабы эти Захаровы... Где основной

принцип разума: целесообразность, экономичность?..

- Это частности, Дима, - тихо сказал Вечеровский. - Зачем мерить

внечеловеческую целесообразность человеческими мерками? И потом, представь

себе: с какой силой ты бьешь себя по щеке, чтобы убить несчастного комара?

Ведь таким ударом можно было бы убить всех комаров в округе разом.

Вайнгартен вставил:

- Или, например: какова целесообразность постройки моста через реку с

точки зрения щуки?

- Ну, не знаю, - сказал Малянов. - Нелепо все это как-то.

Вечеровский подождал немного и, увидев, что Малянов заткнулся,

продолжал:

- Я хотел бы подчеркнуть вот что. При такой постановке вопроса ваши

личные неприятности и проблемы отходят на второй план. Речь теперь идет

уже о судьбе человечества... - Он помедлил. - Ну, возможно не о судьбе в

роковом смысле этого слова, однако, во всяком случае, о его достоинстве.

Так что перед нами стоит задача защитить не просто вашу, валя, теорию

ревертазы, но судьбу всей нашей планетной биологии вообще... Или я

ошибаюсь?

Впервые в присутствии Вечеровского Вайнгартен раздулся до своих

нормальных размеров. Он самым энергичным образом кивнул, но сказал совсем

не то, что ожидал Малянов. Он сказал:

- Да, несомненно. Мы все понимаем, что речь идет не о нас лично. Речь

идет о сотнях исследований. Может быть, о тысячах... Да что я говорю - о

перспективных направлениях вообще!

- Так! - энергично сказал Вечеровский. - Значит, предстоит драка. Их

оружие - тайна, следовательно, наше оружие - гласность. Что мы должны

сделать в первую очередь? Посвятить в события своих знакомых, которые

обладают, с одной стороны, достаточной фантазией, чтобы поверить нам, а с

другой стороны - достаточным авторитетом, чтобы убедить своих коллег,

занимающих командные высоты в науке. Таким образом, мы косвенно выходим на

контакт с правительством, получаем доступ к средствам массовой информации

и можем авторитетно информировать все человечество. Первое ваше движение

было совершенно правильным - вы обратились ко мне. Лично я беру на себя

попытку убедить несколько крупных математиков, являющихся одновременно

крупными администраторами. Естественно, я свяжусь с нашими, а потом и с

зарубежными.

Он необычайно оживился, выпрямился в кресле и все говорил, говорил,

говорил. Он называл имена, звания, должности, он очень четко определил, к

кому должен обратиться Малянов, к кому - Вайнгартен. Можно было подумать,

что он уже несколько дней сидел над составлением подробного плана

действий. Но чем больше он говорил, тем большее уныние охватывало

Малянова. И когда Вечеровский с каким-то совсем уже неприличным пылом

перешел ко второй части своей программы, к апофеозу, в котором

объединенное всеобщей тревогой человечество в едином строю сплоченными

мощностями всей планеты дает отпор сверхцивилизованному супостату, - вот

тут Малянов почувствовал, что с него хватит, поднялся, пошел на кухню и

заварил новый чай. Вот тебе и Вечеровский. Вот тебе и башка. Видно, тоже

здорово перепугался, бедняга. Да, брат, это тебе не про телепатию спорить.

А вообще-то, мы сами виноваты: Вечеровский то, Вечеровский се, Вечеровский

башка... А Вечеровский - просто человек. Умный человек, конечно, крупный

человек, но не более того. Пока речь идет об абстракциях - он силен, а вот

как жизнь-матушка подопрет... Обидно только, что он почему-то сразу принял

сторону Вальки, а меня даже толком выслушать не пожелал... Малянов взял

чайники и вернулся в комнату.

А в комнате, естественно, Вайнгартен делал компот из Вечеровского.

Потому что, знаете ли, пиетет пиететом, а когда человек несет околесицу,

то уж тут никакой пиетет ему не поможет.

...Уж не воображает ли Вечеровский, что имеет дело с полными

идиотами? Может быть, у него, Вечеровского, и есть в запасе пара

авторитетных и в тоже время полоумных академиков, которые после полубанки

способны встретить такую вот информацию с энтузиазмом? Лично у него,

Вайнгартена, подобных академиков нет. У него, Вайнгартена, есть старый

друг Митька Малянов, от которого он, Вайнгартен, мог бы ожидать

определенного сочувствия, тем более, что сам Малянов ходит в пострадавших.

И что же - встретил он его, Вайнгартена, рассказ с энтузиазмом? С

интересом? С сочувствием, может быть? Черта с два! Первое же, что он

сказал, - это что Вайнгартен врет. И между прочим, он, Малянов, по-своему

прав. Ему, Вайнгартену, даже страшно подумать - обращаться с таким

рассказом к своему шефу, скажем, хотя шеф, между прочим, человек еще вовсе

не старый, отнюдь не закоснелый и сам склонный к некоему благородному

сумасшествию в науке. Неизвестно, как там обстоят дела у Вечеровского, но

он, Вайнгартен, совершенно не имеет целью провести остаток дней своих даже

в самой роскошной психолечебнице...

- Санитары приедут и заберут! - сказал тут Захар жалобно. - Это же

ясно. И вам-то еще ничего, а мне ведь сексуального маньяка вдобавок

приклеют...

- Подожди, Захар! - сказал Вайнгартен с раздражением. - Нет, Фил,

честное слово, я вас просто не узнаю! Н у предположим даже, что разговоры

о клиниках - это некоторое преувеличение. Но ведь мы тут же кончимся как

ученые, немедленно! Рожки да ножки останутся от нашего реноме! А потом,

черт побери, если предположить даже, что нам удалось бы найти одного-двух

сочувствующих из Академии, - ну как они пойдут с этим бредом в

правительство? Кто на это рискнет? Это же черт знает как человека должно

прожечь, чтобы он на это рискнул! А уж человечество наше, наши дорогие

сопланетники... - Вайнгартен махнул рукой и глянул на Малянова своими

маслинами. - Налей-ка погорячее, - сказал он. - Гласность... Гласность -

это, знаете ли, палка о двух концах... - И он принялся шумно пить чай, то

и дело проводя волосатой рукой по потному носу.

- Ну, кому еще налить? - спросил Малянов.

На Вечеровского он старался не смотреть. Налил Захару, налил Глухову.

Налил себе. Сел. Ужасно было жалко Вечеровского и ужасно неловко за него.

Правильно Валька сказал: реноме ученого - это вещь очень нежная. Одна

неудачная речь - и где оно, твое реноме, Филипп Павлович?

Вечеровский скорчился в кресле, опустив лицо в ладони. Это было

невыносимо. Малянов сказал:

- Понимаешь, Фил, все твои предложения... эта твоя программа

действия... теоретически это все, наверное, правильно. Но нам-то сейчас не

теория нужна. Нам сейчас нужна такая программа, которую можно реализовать

в конкретных, реальных условиях. Ты вот говоришь: "объединенное

человечество". Понимаешь, для твоей программы, наверное, подошло бы

какое-нибудь человечество, но только не наше - не земное, я имею в виду.

Наше ведь ни во что такое не поверит. Оно ведь знаешь когда в

сверхцивилизацию поверит? Когда эта сверхцивилизация снизойдет до нашего

же уровня и примется с бреющего полета валить на нас бомбы. Вот тут мы

поверим, вот тут мы объединимся, да и то, наверное, не сразу, а сначала,

наверное, сгоряча друг другу пачек накидаем.

- В точности так! - сказал Вайнгартен неприятным голосом и коротко

хохотнул.

Все помолчали.

- А у меня и вовсе шеф - женщина, - сказал Захар. - Очень милая,

умная, но как я ей буду все это рассказывать? Про себя...

И опять все надолго замолчали, прихлебывая чай. Потом Глухов

проговорил негромко:

- Чаек какой - просто прелесть! Умелец вы, Дмитрий Алексеевич, давно

такого не пил... Да-да-да... Конечно, все это трудно, неясно... А с другой

стороны - небо, месяц, смотрите, какой... чаек, сигаретка... Что еще, на

самом деле, человеку надо? По телевизору - многосерийный детектив, очень

недурной... Не знаю, не знаю... Вы вот, Дмитрий Алексеевич, что-то там

насчет звезд, насчет межзвездного газа... А какое вам, собственно, до

этого дело? Если подумать, а? Подглядывание какое-то, а? Вот вам и по

рукам - не подглядывайте... Пей чаек, смотри телевизор... Небо ведь не для

того, чтобы подглядывать. Небо ведь - оно чтобы любоваться...

И тут Захаров мальчик вдруг звонко и торжественно объявил:

- Ты хитрый!

Малянов подумал, было, что это он про Глухова. Оказалось - нет.

Мальчик, по-взрослому прищурясь, смотрел на Вечеровского и грозил ему

измазанным в шоколаде пальцем. "Тише, тише..." - с беспомощным укором

пробормотал Губарь, а Вечеровский вдруг отнял ладони от лица