Ромашковый венок

Евгений Венедиктович пребывал в некоторой растерянности. Одно дело за бокалом коллекционного коньяка неторопливо рассуждать на тему глубинной изысканности при внешней простоте императивов Домостроя, а другое дело… Гм… Еще раз повертел в руках аккуратно вскрытый по краю конверт. Конечно, если вдуматься в наши с Пал Платонычем дискуссии, то подобную резвость в решении вопросов можно было бы и предполагать заранее, однако… Гм…

Поймал себя на втором «Гм…», что традиционно означало – без Машеньки тут не обойтись. Домострой, конечно, Домостроем, но ведь дом (тот Дом, который и есть Строй!) состоит не только из Евгения Венедиктовича. В очаровательной Машенькиной головке иногда (признаем же эту истину!) появлялись довольно здравые и своевременные, он бы даже сказал мудрые мысли…

Ну, как вот совсем недавно – не позволив прорваться весьма справедливому гневу, отложила наказание Машеньки даже не на два дня, а на целую неделю. За это время все трое (включая младшую Машеньку) не только успокоились и привели в порядок растрепанные эмоции, но и, можно сказать, вышли даже на более высокий уровень искупления вины…

Нет, не так – Искупления, поскольку в данном конкретном случае это слово вполне можно было бы написать с большой буквы. Евгений Венедиктович с удовольствием и трепетом написал его в уме именно с большой буквы – столь же протяжно и величественно, как впервые использованный в семейном обиходе кнут‑длинник и столь же трепетно, как отзывалась на него Машенька… Старшая, конечно – поскольку несмотря на искреннее раскаяние и осознание вины, на такое суровое искупление в ее годы идти было бы неразумным. Ей оказалось достаточно и розог, пусть даже и хорошо просоленных…

Оторвавшись от воспоминаний, Евгений Венедиктович принял окончательное решение о совете с Машенькой, пусть даже для этого ее придется оторвать от столь важного дела, как перелистывание пустого женского журнальчика…

Машенька сразу же поняла, что Евгений Венедиктович находится в некотором затруднении – протянутый ей узкий конверт был сопровожден непривычно длинным и путаным пояснением – а путаться в мыслях (тем более своих!) глава семьи очень даже не любил. Путаница, понимаете ли, это хуже чем пенки на сбежавшем молоке… бррр – точнее, непорядок! И, как всякий непорядок, права на существование не имеет. Впрочем, Машенька уже бегло пробежала глазами текст на плотной бумаге и вскинула вверх аккуратно выровненные брови.

Евгений Венедиктович, видимо от волнения, не совсем точно оценил это миловидное движение и хотел было сопроводить еще каким‑то пояснением, но Машенька опередила, облачив свое недоумение в слова:

– Неужели Павлу Платоновичу было недостаточно устного приглашения? Или он не уверен в твердости наших позиций? Мы давали ему такие основания?

Евгений Венедиктович в свою очередь вскинул брови:

– Неужели там читается некоторое недоверие?

– Ну вот же: «если вы найдете в себе силу, желание и возможности…». Обычное приглашение в адрес – я бы сказала соратников – не может ставить под сомнение ни их силы, ни их желания… Он вполне мог бы ограничиться лишь словом «возможности»!

Евгений Венедиктович восхитился дважды. Первый раз вполне осознанно – искусным анализом Машеньки, сделанным всего лишь на одной фразе! И следом – второй раз, скорее интуитивно: такая реакция дражайшей супруги не могла означать ничего иного, как согласия.

Поскольку согласие было получено так быстро, так легко и в какой‑то степени даже неожиданно, Евгений Венедиктович замаскировал облегчение переводом темы:

– Следовательно, я должен найти в ответных строках возможность указать Пал Платоновичу наше некоторое неудовольствие…

– О нет, я думаю, не стоит. Я бы сделала наш ответ настолько кратким, чтобы сама его краткость навела нашего друга на определенные размышления.

Евгений Венедиктович восхитился третий раз подряд. Однако…

Однако конверт из рук супруги забирать не спешил и она правильно прочитала его заминку:

– Я бы не стала решать за Машеньку… Надо ее посвятить в суть приглашения и выслушать мнение. Решать конечно будем мы, точнее, вы как глава семьи, но…

Милое «но» Машеньки прервалось короткими благодарным поцелуем:

– Я сама приглашу ее, не отвлекайтесь на наши женские разговорчики…

Евгений Венедиктович восхитился для четного счета в четвертый раз и убыл к себе в кабинет сочинять предельно краткое послание Пал Платонычу.

X x x

Только лишь за обедом тема приглашения была поднята вновь – и к четырем восхищениям главы семейства добавилось пятое – на этот раз Машенькой‑младшей.

– А там будут только люди нашего круга?

Где «там» – пояснений не требовалось. Евгений Венедиктович аккуратно промокнул усы салфеткой и заметил:

– Машенька, ты же знаешь, что мы с мамой весьма неодобрительно относимся к сословным разграничениям. Мы их, конечно, признаем и видим, но…

Машенька позволила себе перебить начавшиеся разглагольствования главы семьи, что Евгений Венедиктович на всякий случай списал за счет некоторой нервозности дочери:

– Папа, я не про сословные… Там будут люди, понимающие значимость домостроя или… или просто глазельщики?

– Праздных глазельщиков там, конечно же, не будет. – Слегка покраснела Машенька‑старшая. – Ну как ты могла такое подумать… Мы же с тобой не дворовые крестьянки, чтобы… Я конечно тоже против излишней сословности, но в данном случае… В данном случае видеть предстоящее действие будут только посвященные. Хотя, не скрою, их будет больше, чем тебе было бы привычным и может быть – даже добровольно допустимым.

При воспоминании о «добровольной допустимости» все трое переглянулись. Родители как бы «заговорщицки», Машенька‑младшая – слегка смущенно, даже с выступившим на щеках румянцем.

Это ведь было ну почти совсем недавно – на Рождество, когда кроме уже почти (ну, совсем почти!) привычного присутствия дяди Григория, с добровольного согласия Машеньки‑младшей в этой вот большой комнате был и молодой граф Неволин. Проще – Сашенька Неволин, друг детства, а ныне – юнкер выпускного курса, до сих пор благосклонно отзывающийся и на «Сашеньку» и на «Александра», с тактом целующий руку и… и так тихохонько сидевший вон в том кресле!

Она его поначалу и не разглядела – свечи бросали золотистый отблеск только на середину комнаты, где ее ждала знакомая семейная скамья. Даже мысль мелькнула – не счел нужным, хотя… Хотя она сама согласилась, чтобы он все это видел! Ну, пусть даже не «это» – эка невидаль, но видел именно ЕЕ… Тень от свечей шевельнулась, и следом за мгновенной радостью – «Он тут!» нахлынуло, то чего боялась изначально – обволакивающий горячий стыд. Она ведь вышла к скамье, по исстари заведенному правилу, совершенно обнаженной – но за те секунды, когда Машенька‑старшая помогала ей убрать заколки из роскошной волны волос, все‑таки взяла себя в руки и не выдала свое волнение ни словом, ни жестом.

Это было волшебное преддверие Рождества – всех ждали подарки, впереди были стремительные сани и росчерки полозьев по скрипучему звонкому снегу, и искры шампанского вслед за искрами фейерверка, и стол, и изысканный шоколад, и румяные девки со своими припевками, и…

И еще много чего, которое началось вот прямо тут, вот прямо сейчас, в большой комнате, под неусыпным оком матушки, в густой усатой ухмылке дядюшки Григория и перед глазами неподвижно замершего, словно боявшегося дышать, Александра…

Батюшка, Евгений Венедиктович, сам себе не признавался, что стегал Машеньку не так размеренно и старательно, как обычно. Где‑то глубоко сидела (недостойная и его, и Машеньки!) мыслишка, что девушка вдруг поведет себя не так, как положено. Ну, не то чтобы попытается вскочить с лавки – отродясь такого за ней водилось! – ну, не то чтобы попытается прикрыть от розог бедра (руки привязаны, особо не прикроешься!), а просто… Он и сам не знал, чего опасается. Или некрасивых движений, или слишком откровенного стона, или слишком толстых сегодня (а вот показалось вам, показалось!) розог, или…

Машенька от волнения, которое загнала глубоко внутрь, но которое все равно не отпускало, заминок и «послаблений» Евгения Венедиктовича не заметила, однако Машенька‑старшая… При смене прута, одновременно поправив налипшие на плечи волосы дочери, одними глазами указала мужу на «некоторые недостатки проходящего воспитательного процесса» и тем же взглядом подбодрила его. Воспрянув духом, Евгений Венедиктович воспрял и розгой – Машенька от очередного удара тяжело замычала, пытаясь приподняться на животе, а дядюшка Григорий аж крякнул, вдруг одобрительно хлопнул Александра по колену:

– Ишь, молодца! Другая бы уже дуром орала, а она! Глянь, какая молодца!

Александр, пунцовый от волнения и вожделения, (что было ну почти незаметно в тени свечей) согласно кивнул и ломающимся баском, чуть прокашлявшись, тоже одобрил:

– Великолепно! Я восхищен!

Машенька (та, которая на лавке) не могла сказать, что услышала или поняла сказанное, но по интонациям, по мгновенному перекрестку взглядов (ее – из‑под руки и сбившейся челки, его – сквозь дымок неумело раскуренной сигары), почувствовала – все хорошо… Все очень хорошо! А теперь можно уже и отдаться отцовской розге, которая…

– М‑м‑м…

Ой, как все же бооольно сегодня…

X x x

Послание Пал Платонычу получилось действительно коротким. В стиле незабвенных графа Суворова и матушки Екатерины. От генерала императрице – «Ура! Варшава наша!» – и ответное еще короче – «Виват, фельдмаршал!». Примерно так же постарался и Евгений Венедиктович: «Приглашение принято. Будем вовремя. Семья Н‑ских…»

Машенька‑старшая была в восторге от литературных талантов мужа, а младшая, вся в рождественских воспоминаниях, вежливо поаплодировала папеньке кончиками пальцев. Тем более, что предстоящий «раут» (ну, пока назовем именно таким, светским словом), несмотря на все заверения матушки и ее собственных мыслей по этому поводу, слегка настораживал. Спустя некоторое время она рискнула высказать эти опасения и Евгению Венедиктовичу:

– Папенька, вы как‑то говорили, что никакой состязательности и тем паче «подвигов» в деле домашнего воспитания нет и быть не может…

– Бесспорно, Машенька, бесспорно. Ничего лишнего, кроме свято положенного очищения от греха, родительской или родственной рукой, под пристальным и добрым приглядом тех семейных, кои допущены к такому действу. Впрочем, в установке некоторых положения Домостроя… – прервался сам, видя нетерпеливо двинувшиеся губы дочери: – Но к чему это странный вопрос?

– Но там ведь будут одновременно наказывать нескольких девушек и, если я правильно поняла, похвалы дождется только та, которая подаст голос позже остальных?

– Именно так. Это нечто, нечто… – поискал слово. – Нечто вроде…

– Игр древней Олимпии или Спарты! – подсказала дочь и Евгений Венедиктович, на что уж опытный оратор, попался сразу:

– Да, почти так.

И тут же понял, что попал в логический парадокс, которым не замедлила воспользоваться Машенька:

– Но ведь состязательность претит духу Домостроя.

– Это показ достижений нашего домостроя и его учений! – нашелся Евгений Венедиктович, а Машенька тут же старательно заверила, что она никоим образом не ставит под сомнение, не отказывается и чтобы папенька даже тени таких мыслей не держал, она будет очень стараться, и что…

Евгений Венедиктович прервал ее пояснения легким отцовским поцелуем и ответно заверил, что не сомневается в ее воле и старании. О нестыковке по поводу «доброго пригляда тех семейных, которые допущены» Машенька благоразумно умолчала. Несмотря на растущий стыд и волнение (еще большее, чем при Александре под Рождество!), она вдруг захотела на деле показать и родителям, и всем‑всем‑всем, что она! Ну, вот она! Что именно «вот она!», пока сама не поняла, но твердо уверила сама себя, что «петь песни», как выразилась маменька, уж точно не будет… Не в опере!

Ехать пришлось не так уж чтобы долго, но в легкую двуколку, которую заложили для женской половины семьи, Машенька пришлось забраться ни свет, ни заря: имение Пал Платоныча находилось более чем в половине дня пути от города. Приехали туда часа в три пополудни – причем папенька уже встречал их, покинув двуколку и бричку с сопровождающей прислугой часа два до того – верхами, вместе с гайдуком Василием.

Кроме папеньки, встречал конечно же и сам Пал Платоныч, и его супруга, охотно расцеловавшая обоих Машенек (ой, как цепко прошлась она глазами по младшей!), и еще кто‑то, кого в суете толком не разглядела и не запомнила. Гости все прибывали, и из окна отведенной им комнаты Машенька насчитала уже четыре семьи, а сколько будет всего, спрашивать постыдилась.

Дочка Пал Платоныча, остроносая и вертлявая Лиза, почти сразу вцепилась в Машеньку мертвой хваткой и после легкого обеда стала таскать туда‑сюда по двору, по окрестностям. Она при этом вовсе не стыдилась, рассказывая, что приехали М‑вы, Н‑ские, – ну, они вроде как ваши дальние родственники? Машенька подтвердила), потом обязательно обещались Гр‑вы и даже приедет сам Нил Евграфович! Почему при имени Нила Евграфовича надо делать круглые глаза и говорить страшным шепотом, Машенька не поняла, но заранее прониклась если не опаской, то уважением.

В легкой болтовне, среди которой отдельными ценными «камушками» проскальзывали сообщения о предстоящем завтра действии (Лиза видела это трижды, и в прошлом году сама участвовала! Правда, была еще маленькой и ей дали всего двадцать, просто для науки…), они дошли до берега небольшого озера. В легких сумерках, которые только начали приглушать алые краски заката, на берегу суетились с десяток людей. Подойдя ближе, Машенька увидала, что все они были женского рода и все – совершенно нагие. Этакими озерными наядами девки… тянули невод! Командовала ими стоявшая на берегу крепкая, коренастая и полногрудая девушка, на спине которой Машенька сразу углядела ровную роспись свежих рубцов.

– Это от дворни одни девки остались, мужиков папенька лишних еще вчера отослал в деревни, вот они рыбой и занялись, – пояснила Лиза.

Старшая девушка, оглянувшись и заметив взгляд Маши на ее спину, резко взмахнула головой, покрывая сеченые места волной мокрых, растрепанных волос. Машенька в ответ тоже поджала губы – ишь ты, гордячка! Я и сама могу не меньше вылежать! Пока Лиза по‑хозяйски приоткрывала плетеные корзины с первым уловом, как бы лениво и вскользь, даже не глядя на девушку, Машенька спросила:

– Это сколько было?

– Сорок, барышня, – угрюмо ответила девушка, даже не пытаясь из вежливости прикрыть наготу.

Машенька солидно кивнула:

– Сорок, это немало. Сорок розог я тоже считаю серьезным наказанием…

– Не розог, барышня. – Девушка в пол‑оборота откинула заново волосы, открыв толстые и пухлые рубцы, налитые чернотой:

– Это вас лозой балуют, а тут плетью…

– Ой… – только и смогла ответить Машенька. – Так ведь нельзя! Нам говорили, что тут у вас со всеми по‑отечески, лозой…

Девка дернула плечом, поморщилась:

– Ага, по‑отечески… А по матушке, когда и ты в голос орешь, и на тебя орут словами последними, плетюганами задницу разрывая…

– Я обязательно выскажу Павлу Ниловичу! – возмущенно вскинулась Машенька. – Он вашим конюхам такого задаст!

– Да ну тебя… – проворчала девка. – На нас же и отольется. Не вздумай, барышня! Забудь!

– Забудь, сказала! – твердо повторила, не давая Машеньке даже рта раскрыть.

Не вовремя вернувшаяся Лиза помешала им договорить. Еще раз оглянувшись, уже вдали от берега, Машенька встретила взгляд девки: та смотрела снисходительно и, как показалось Машеньке, с пренебрежением…

Ну и ладно! – подумала та про себя. Поглядим, как баловать будут и как я… А вот поглядим!

X x x

– Господа, я просил бы воздержаться от комментариев. – Седовласый, представительный джентльмен в расшитом сверху донизу придворном мундире сурово обвел взглядом собравшихся. Его кресло было как бы на некотором возвышении, что сразу подчеркивало его лидерство. Остальные этому нисколько не возражали, а Нил Евграфович еще раз сгустил брови, оглядывая группки кресел со своими соратниками:

– Подчеркиваю, я сказал «господа», ибо наши милые дамы, – (легкий поклон и веер ответных поклонов‑улыбок), – и сами, иной раз находившись на месте предстоящего действа, понимают, насколько неуместно выглядело бы замечание по поводу той или иной девушки, представшей перед нами во всей своей первозданной красе …

Дамы старательно и мило краснели – насчет «иной раз» Нил Евграфович несколько преувеличил. Все до одной, пусть и в разные годы – из новичков тут были, пожалуй, только Евгений Венедиктович со своими Машеньками и лифляндский баронет Бернгардт, приехавший с очаровательной юной блондинкой, чей статус был определен как «вероятная невеста».

– Это точно! Во всей прелести! – гулко, как в бочку, поддержал Нила Евграфовича густо‑бородатый мужчина в малиновом кафтане, затянутом кушаком на необъятном пузе – купец первой гильдии Роман Ипатьев, чьи две дородные дочери‑погодки так охотно и часто прыскали смешками в кулаки и так завистливо разглядывали скроенные по самой последней моде платья других девушек.

Впрочем, все эти смешки, платья и прочее начало раута давно окончилось – просторный зал с двухсветными окнами принимал сейчас совсем другое действо.

Нил Евграфович слегка покосился на купца, тот развел ручищами – мол, виноват, влез не вовремя со словом, простите уж неотесанного. Кашлянув, духовный Отец отеческого Домостроя смилостивился:

– Впрочем, слова одобрения и иные замечания, сказанные почтенными единомышленниками уже во время сего действа, будут как нельзя кстати и будут приветствоваться. Как собравшимися, так и нашими юными спартанками…

Евгений Венедиктович поерзал в своем кресле, вспоминая короткую дискуссию с Машенькой. Хорошо, что она этого не услышала. Да, надо в некоторой степени пересмотреть свои мысли и выводы относительно постулатов Домостроя. Они ведь не могут быть незыблемыми, и людям и правилам свойственно изменяться под воздействием природы и течением времени, которое… – одернул сам себя – не время предаваться рассуждениям! Только бы не подвела Машенька!

Старшая опять уловила настроение мужа и легко положила пальцы, затянутые в кружева перчатки, на его руку:

– Я уверена, что Машенька будет лучшей…

Он благодарно кивнул. Хотя Машенька старшая вовсе не была уверена в том, что сейчас сказала – ее смущали крепкие дочки купца, которым, кажется и плеть нипочем будет, и особенно – дочка Гр‑вых. Фигурой схожая с Машенькой, эта девица вчера напросилась на конюшню, где по какой‑то вине драли двух крепостных девок – сама не участвовала, но Машенька видела, как нервно раздувались ее тонкие ноздри, как мяла она перчатки в руках и как… Нет, скорее всего, она не собиралась заменять мрачного мужика с пуком розог, скорее, представляла себя на месте воющей на лавке девки. Именно это и обеспокоило Машеньку‑старшую: не факт, что Машенька сумеет перетерпеть девушку, которая так страстно желает лечь на скамью… За Машенькой такого не замечалось – она была послушна, умна, терпелива, полностью понимала и принимала постулаты домашнего воспитания, но сама на скамью и под розги не спешила и не просилась.

Всего их собралось больше дюжины – причем особое волнение испытывали восемь семейных или почти семейных пар, из которых на своеобразное ристалище должны были выйти восемь девушек. Это было больше, чем всегда – насколько Евгению Венедиктовичу было известно, в прошлом году было шестеро. Но даже тогда, по словам Пал Платоныча, определить лучшую оказалось очень нелегко – внимание, знаете ли, рассеяно… Одна лучше другой, воспитатели с ритма все равно сбиваются, девочки в движеньях, в голосах стоны и слезки, лавочки поскрыпывают, розочки посвистывают… ну вы меня понимаете… как тут углядеть за всем и всеми, как определить…

Вот потому мудрый Нил Евграфович и решил на сей раз сделать действо двукратным – по четыре за один раз. Соратники охотно поддержали новшество, хотя сразу же возник вопрос – победивших ведь будет теперь будет двое! Не устраивать же им все заново – и так испытание предстоит не просто суровое, а очень даже можно сказать строгое… При проявленном упорстве девиц (а таковое неизбежно будет, и никто из собравшихся не может судить иначе, как заранее не убеждаясь в полном понимании наших воспитанниц, что надо очень постараться!) устраивать повторное – это уже слишком!

С этим согласились все, а Нил Евграфович торжественно водрузил на изящный столик два не менее изящных серебряных венка: для лучших и достойнейших. Кто‑то переглянулся, и Нил Евграфович сразу пояснил:

– Да, друзья мои, венки на сей раз не золотые. Почему бы нам не устранить возникшее препятствие с двумя лучшими красавицами путем отдельного спора между ними – ну скажем, через пару‑тройку месяцев? И тогда…

Снова мановение пальца, и неподвижная статуя слуги, ожив, поверх двух серебряных возложила золотой венок, искрящийся камешками…

Купец аж крякнул, тихо загудели соратники – щедрость Нила Евграфовича превзошла все возможное!

Конечно, и это предложение было принято. Евгений Венедиктович, да и многие другие, отказался от бурного проявления эмоций – конечно, не в венке ведь дело, хотя и стоит он очень больших денег! Здесь собрались те, кто понимает Идею, которая неизмеримо выше земных благ или богатств.

Почти прочитав его мысль, в том же духе на правах хозяина высказался и Пал Платоныч, поддержанный и графиней Р., и прибалтийским баронетом. Остальные, к вящему удовольствию Нила Евграфовича, дружно поддержали высказавшихся. Принято! Но не ради золота, а ради того, о чем сказано выше!

Х х х

Откуда пошла традиция намыливать для этого действа скамьи, затруднился бы ответить и сам Нил Евграфович. Обоснование‑то вроде просилось само – девушки по той же традиции лежали на скамьях безо всякой привязи, то есть «свободно», что позволяло, с одной стороны, лучше видеть очаровательное движение не менее очаровательных тел, а с другой стороны – очень, ну прямо‑таки адски, затрудняло для них испытание! Нерасчетливый рывок, слишком сильная судорога, некрасиво‑размашистое движение тела – и соскользнуть с густо намыленной деревянной пластины, да еще и отполированной до зеркального блеска, было делом одной секунды. Тут от собственного пота и без мыла соскользнешь, а уж по мылу, да еще под шипящими от мокрого свиста розгами… ух ты!

Конечно, девушке разрешалось вновь занять свое место на скамье, но такой «огрех» производил весьма неблагоприятное впечатление… Впрочем… (тут Нил Евграфыч почему‑то переглянулся с графиней Р., которая взмахнула ресницами и слегка покраснела даже под слоем тонкой пудры).

Да‑да, бывало и тонко задуманное «впрочем» – как некоторые годы назад, когда совсем еще молодая графиня возжелала показать свою «арабскую прическу», сделанную по внезапной моде. А лежа на животе, ее не покажешь… Выхода к скамье, под восхищенными и ревнивыми (восхищенными мужскими и ревнивыми женскими) взглядами ей показалось недостаточным. Она соскальзывала раза три и ли четыре, дав всем полную возможность насладиться (или позавидовать) самыми тайными прелестями. Хотя мы отвлеклись – зачем нам воспоминания и перемигивания Нила Евграфовича со все еще очаровательной графиней, если в первой четверке красавиц сейчас выйдет ее дочка?

Когда были названы имена первых – только лишь имена – ни фамилий, ни титулов в семенной кругу – а именно семейным был круг собравшихся, не правда ли? – не допускалось. Так вот – когда были названы первые имена, Машенька‑старшая нервно сжала пальцы и тут же облегченно их расслабила. Дочка Гр‑вых, казавшаяся ей самой серьезной соперницей Машеньки, оказалась в другой группе. Правда, тут была одна из дочерей купца… А две другие девушки не казались столь же тренированными и выученными, как Машенька. В семье графини Р. не было мужчины (не могла же графиня позволять наказывать дочь мужчинам из дворни! А женская рука, как известно, не настолько хороша, как мужская!). Не производил сурового впечатления и глава семьи Н‑ских – видимо, поэтому его Наталье не могло доставаться столь же часто и строго, как в нашей семье!

По мановению руки Нила Евграфовича вышли вон все трое еще находившихся в зале слуг‑мужчин. Осталась только стайка девок, нарядившихся по такому случаю в самые чистые и расшитые сарафаны – они и приступили к натиранию лавок душистым мылом. Четверо плескали теплую воду, терли, наводя тоненький слой пены, а двое поочередно вынесли и поставили у каждой крепкой сколоченной скамьи по высокой березовой бадейке с березовыми же прутьями. Розги еще вчера тщательно отбирал и затем «представил собравшимся» за вечерним коньяком Пал Платоныч – единой длины, без сучков и заноз, единой толщины и, как было проверено на пяти прутьях и одной из девок – «единого захлеста». Опять же вчера, находясь в благодушном настроении, отцы‑домостроители решили на сей раз воду в кадушках не подсаливать. Тем более, что в семьях Н‑ских, И‑вых, так же как по словам баронета, соленые прутья были не в чести.

– Все пусть будет равным! – кивнул головой Нил Евграфович – оттого мутноватые комки соли так и остались лежать нетронутыми.

Вместо соленой воды розги замочили в ядреном квасе – и сейчас девки уложили возле каждой кадушки еще и маленькие ковшики – при перемене стороны плескать на тело наказанных.

Осталось вытянуть жребий, кому вставать к скамьям в качестве экзекуторов. По негласной традиции жребий тянули только мужчины (что кстати, нервировало и отчасти обижало графиню Р.!), причем Пал Платонович миновал с этой чашей (высокой, серебряной, со свернутыми бумажками‑номерами) и отцов тех семейств, которые представляли обществу своих дочерей.

Понятное дело – а то еще перестараются! (Конечно же, ни у кого и в мыслях не было, что они могут наоборот дать послабление своей дочери! Правда ведь?). Машенька‑старшая едва заметно и облегченно вздохнула – Господь услышал ее молитвы и бумажка с номером два – именно второй было названо имя Машеньки – оказалась в руках старого и верного друга, Григория. Тот горделиво расправил пышные усы, солидно кивнул и занял свое место у изголовья скамьи. Следом за ним заняли места и другие, назначенные к исполнению, причем Нил Евграфович с деланным вздохом развел руками – до него жребий не дошел. Старый лис и не тянулся к чаше – доставшийся номер позволял бы наслаждаться лишь одной из девиц, а не лицезреть сразу четверых…

А вот и они! Серебряно пропел колокольчик, медленно и с достоинством открылись высокие створки дверей. (Вчера, кстати, прутья пробовали как раз на той девке, которая никак не могла научиться раскрывать их медленно и плавно, не распахивая, словно скрипучку в своей замшелой бане! Наука ей пошла впрок – все было спокойно, торжественно и истово. Так, как и заведено в догматах Домостроя).

Первой, вскинув голову и пряча за высокомерным прищуром глаз нервный стыд первого «выхода в свет», вступила юная графиня Наталья. На ее голове красовался свитый из крупных ромашек венок – и это было единственной одеждой девушки. Это же касалось и всех остальных – по одной проходя в зал, они сдержанным поклоном приветствовали собравшихся. Заметно было, что с некоторым напряжением держали руки – прикрываться считалось непозволительной глупостью, а изысков вроде скрещенных над головой рук тоже не признавалось.

Молодец, Машенька! Ровно отмеренная доза стыдливого румянца, не опущенная, но и не заносчиво вскинутая голова. Молодец, ну что тут скажешь! Некоторое облегчение в позах замерших девушек случилось лишь тогда, когда по знаку Отца отцов Домостроя они сняли свои ромашковые венки, передавая их назначенным экзекуторам. Тем принимали венки, по‑отечески целовали девушек в губы и, поддерживая под локоток, помогали улечься на скользкой лавке.

Скамьи стояли слегка наискось, чтобы собравшиеся могли видеть девушек не сзади или спереди, с головы, а во всей красе. Уложив своих «воспитанниц», все четверо по той же традиции подошли за отеческим благословением к Нилу Евграфовичу. Пока тот торжественно бубнил что‑то приличествующее случаю, назначенные в помощь девки – те, что мылили лавки и готовили розги – помогали девушкам ровнее лечь на скамьях. Когда Машенька приподняла голову, то сразу узнала свою вчерашнюю собеседницу – девку на озере. Та, наклонившись пониже и делая вид, что прибирает с Машенькой спины волосы, скороговоркой, почти не разжимая губ, прошептала:

– Задом от розги не уходи, наоборот ближе к секущему дрыгайся. Края у лавки шире, чем твой зад, прут быстрей на конце ломиться будет… И пузо не напрягай – с мыла скользнешь ненароком…

Выпрямилась, и вовремя – ободренные напутствием, воспитатели уже возвращались к лавкам. Машенька лежала так, что даже приподняв голову, могла только краем глаза видеть Евгения Венедиктовича и маменьку. Она не знала, лучше это или хуже… Где‑то отдаленно мелькала мысль, что она уже прошла самые трудные шаги в полной наготе, с одним только веночком, что уже не так стыдно лежать, выставив на обозрение только лишь спину и бедра, что сейчас нужно думать только о том, чтобы не свалиться с этого противного мыла, чтобы не «запеть» под розгой при первом же ударе, чтобы…

Ой, сколько было всяких «чтобы!» Перебирая их в уме, почти и не заметила, как разом притихли собравшиеся, как выбрали из кадушек по три прута экзекуторы. Сложили в розгу, стряхнули капли кваса на замершие в напряженном ожидании тела девушек.

Не поднимая головы, спрятанной между вытянутых вперед рук, Машенька все‑таки не стала зажмуриваться. Она хотела быть в полной готовности – и успела заметить, как… нет, взмаха прутьев над собой не видела. Просто краем глаза – как сжался левый кулак дядюшки Григория на ромашковом венке.

И вслед за этим такая уже знакомая, такая привычная и такая огненная боль прочертила голое тело…