Причастие от Егора

Потянулась сладко‑сладко, переворачиваясь в перинах. Плотные занавески гасили озорное солнце – ой, как весело вчера было в гостях у Заболоцких! А как смотрел на нее Пал Василич… покраснела щекой в подушку, еще слаще потянулась… Он такой, ну… Ну, вот такой! А эти вертихвостки, сестры Синельниковы – как мухи на мед, а эта грымза длинноверстная, старая дура Невьянская – неужто не видит, что Пал Василичу и дела нет до английских поэтов! Его сиятельство знает, что нынче в моде посконная русскость наша… Да и в моде ли дело – вон как он про патриархальность бытия ловко да складно говорил! – прямо на сердце все ложится. И усы в сладком табаке, и орденские звезды так и сверкают искорками… Словно почувствовала на щеке мимолетное касание гусарских усов, аж застонала от неясного, огнем полоснувшего где‑то внизу и вьюном крутнулась в перинах – м‑м‑м…

– Ох, дуркуешь ты чего‑то, Марфа… – Егор в который полез пятерней в курчавую шевелюру, сомнительно качая головой. – Прознает барышня, и поминай Егорку – аль в солдаты забреет, аль вообще кандалами до самой что ни есть Сибири греметь буду!

– Я те подуркую! Ишь, языкастый! Не забыл, кто есть ты и кто есть я? Я и без ейной воли тебя завтра вот забрею в Сибирь! – Марфа уперла руки в боки и, видя, что до Егора начало доходить, с кем связался, сбавила тон:

– Ты не того, не боись. На плотский грех не толкаю, тут и сама след за тобой кандалами зазвеню. Ты мне красочку эту постегай хорошенько, но без лишнего перебору, чтоб наигралась, потешилась да стыдушка в сладкое вышла – вот тут и самое то будет! А дальше уж мои дела, на что и про что надо! Понял?

– Да как не понять. И все одно не понял – тебе‑то с этого что?

– А вот тут не твово ума дело! Ты себе знай, сполняй что сказано! За мной не встанет.

– Вот, другой сказ! Слышь, Марфушка, мне бы бревнышков навозить, а то дом сама знаешь, покосившись… Замолви словечко перед барыней Настасьей, только не с ближнего лесу, а с Кривого ручья, там сосна ого‑го, самый ровняк, и потом…

– Вот потом и будет «потом»! Довольна останусь – хоть на две избы разрешим рубить! Ты, Егорка, меня держись, со мной не пропадешь.

Возразить будто нечего – всем ведомо, как Марфа из старого барина веревки вила. А уж из молодой‑то Настасьи тем паче вить будет. Однако же… – снова полез чесать башку, но Марфе на его сомнения было уже начихать. Звон колокольчика возвестил, что юная барыня изволили открыть утренние глазки.

Была б ты и вправду сенной девкой – подрыхла бы ты у меня, негодница! Сама не знает, чего хочет! Хотя (Марфа на ходу понятливо усмехнулась сама себе) – понятно, чего хочет. В сок вошла, вот и дурит девка. Срамница‑продольница поперед головы бежит. Мужика хочется, вот и кружит по «неясным томленьям»… Ишь, глазищи‑то будто поволокой. Иль спросонья просто? Нет, уже давно не спросонья – вон как пуховики смяты, небось и во сне билась, ладной молоденькой рыбешкой в сетях‑простынях путалась…

X x x

Пока причесывали, нетерпеливо сопела, наконец не выдержала, нервно махнула рукой – подите вон! Понятливая Марфа склоненной головой застыла у двери:

– Что приказать изволит барыня‑матушка?

– А когда снова… ну… в людской мыльне… ну ты поняла.

– Прости, матушка, дуру старую, в толк не приму… – еще ниже голова, чтобы глаза ехидцу не выдали.

Чуть ножкой не топнула:

– Ну, когда снова девок сечь будут?

– Ну, вон на той неделе, аккурат перед сретеньем, а вчера, пока вас не было, Стешку, но ту в одиночку постегали, там невелик гре…

– Неправильно все это! – перебила Настасья. – Патриархальность общинного уклада обязывает нас, как хранителей духа народа, выполнять заветы предков как в степени их строгости, та и не менее важно – регулярности. Ибо именно такое видение позволяет и, даже больше! – обязывает нас… – дальше сбилась. Павел Василич та‑ак говорил, та‑ак, что заслушаешься, и все так просто, так понятно, а вот пересказать… Да и Марфа вон, челюсть отвесила, в глазах туман.

Марфа и вправду очумело смотрела на барыню, от которой отродясь подряд столько книжных слов не слыхивала. Откуда это у нее взялось‑то? Начиталась, небось, на ночь глядя. Иль нет? Надоумил кто?

Стешку вчера без всяких заумностей – стерва эдакая, перечить вздумала. Егорку тоже черт где‑то носил, зато другая дворня под рукой всегда. Правда, без выкрутасов обошлось – прям в девичьей на спальной лавке простерли да влупили две дюжины ременных плетей. Орала как резаная – даром что девка сильная и порота уже немало. А и правильно – сухая плетка кожу еще как дерет, разом просечки кровью набухают! Как полумесяцы на заднице ложились крест‑накрест, да еще крест‑накрест! Надергалась как могла, едва с лавки сползла, дуреха. А вот тебе урок – не перечь старшим.

После некоторой паузы Настасья Ильинишна снизошла до простых пояснений, с удовольствием выпутавшись из речи Пал Василича, так и сверкавшей в ее памяти искорками орденов на мундирной груди:

– Надо, чтобы было как заведено, по субботам. Или еще как, но чтобы все знали, что нужный день и в нудное время грехи каждому как заповедано предками списаны будут! Вот!

– А‑а, как в церкви, по календарному да по четницам! – просияла понятливая Марфа. – Как перед заутреней, так девок и стегать! Поняла, матушка‑барыня! Как есть правильные ваши слова, головка светлая, ум ясный, нам же такое сроду не понять вот так сразу, и не придумать, а вот вы…

Настя опять перебила:

– Ну, это пока еще привыкнут, порядок тоже держать надо. Тем более, ответственность перед холопами нашими должна возлагать тяжкое бремя строгости, – опять сбилась.

Вчера ей показалось, что суровый облик Павла Василича прямо, чуть не указующим перстом, указывал на нее: нерадение судьбами холопов должно быть наказано… Искрами играла в бокале шампань, в глазах искрами играл пот на обнаженном, сильном теле девки, мечущейся под розгами в парном тумане… Я еще красивее смогла бы, у меня ножки ровнее! Покраснела, засмущалась, на что его сиятельство тут же заметил:

– Милая Настенька, оставьте вы этот заморский шипучек! Отведайте нашей наливочки, оно русскому духу приятней и полезнее, и щечки розоветь куда лучше будут!

Эти дуры Синельниковы чуть не упали со своими бокалами, вперед нее протискиваясь, а Павел Васильевич все одной ей первой налил. Сладкая была наливочка…

Ну не станешь же объяснять этой Марфе, насколько важно «изнутри», по суровой правде народной жизни и может быть даже на самой себе, познать суровый дух патриархального уклада! Не ее это дело, хоть и близкой, но все одно холопки.

Отвернулась к окну, махнула рукой – иди!

Так и не дождавшись прямых указаний, Марфа задумчиво вышла. А Настенька вернулась к книжному шкафчику, куда еще на прошлой неделе перекочевали несколько томиков из большой библиотеки покойного батюшки. «Домострой как суть общинного правления, изложенная в размышлениях и примерах отставного генерал‑майора инфантерии графа Нила Вяземского» и «Похождения юной Сесилии, вознесшейся от грехопадения к светлому созерцанию» Эмиля Бланже. На первых же страницах автор восторгался юной прелестницей, добровольно попросившей бичевания за грех рукоблудства и непотребных мыслей.

Куснула наливное яблочко, не заботясь о прическе, упала на заново взбитые перины и раскрыла недочитанное: «Горькими слезами орошала Сесилия руки своего наставника и исповедника, отца Гюрэ, умоляя подвергнуть ее нещадному бичеванию. Просветленная душа девственной грешницы не знала стыда, обнажая прекрасное тело перед взорами наставника и двух служанок, в чьих сильных руках находились жестокие длинные бичи. Простертая на полу кельи и касаясь губами мозаичного креста, она умоляла преподать ей строгий урок и дать самое суровое наказание…»

На полу… На камнях… Настасья вздрогнула, поежилась. Горячие соски Сесилии коснулись ледяных камней… Жаркое дерево натопленной бани приняло теплые груди Настеньки… ой, мамочки… Захлопнула книжку, бросила в сторону так и недокушенное яблочко и зубками прикусила ладонь, которая ну так и просилась, так и скользила вниз, заставляя Настасью Ильинишну предаться сладкому греху. Прикусила сильнее, еще сильнее – ты заслуживаешь бичевания, негодница!

X x x

– Ты чего тут принес, олух небесный? – Марфа трясла перед носом Егорки пригоршней прутьев.

Тот непонимающе смотрел то на Марфу, то на розги.

– Ну и чо? Пруты как пруты…

– Дураком был, дураком помрешь. Я же сказала – постегать так надобно, чтобы девка не о розгах, а сладости думала! А тут чего? Почка на почке, заноза на занозе, сучок на сучке! Чтоб тебе избу из таких сучков строить, орясина! Ровненькие выбери, гладенькие, хоть маслом мажь, но как шелковиночки чтобы постегивали! И так запарь, чтоб маслицем по спине текли, а не кожу дуром рвали! Это тебе не твоя дуреха толстозадая, что плетью со всей руки не простегнешь…

– А‑а… – понятливо закивал Егор. – Тут маху дал, правда твоя…

– Я тебе такого маху потом дам! Как заготовишь да пропаришь, мне покажи! Сама проверю! И кадушки чтобы две стояли – одна нашенская, с рассолом, вторую чуть подальше поставь, с нужными розгами… понял?

– Да вроде понял…

– Кроме как своего жеребца совать по щелкам, ни бельмеса ты не понял. Ишь, усы растопырил, сердцеед! Ты гляди у меня, – ушла от темы, – еще возле Стешки угляжу – сама твоей Машке обскажу все как есть. Она ужо тебе безо всяких розог такого пропердуна впишет, мало не покажется! Все, иди и делай, что велено. Недосуг мне с тобой… Да, свечей много не запаливай – неча тут глазами лишнего мылить! Не в гляделках твоих бесстыжих самое‑то дело…

X x x

Полночи металась на жаркой одинокой постели. Просыпалась, путаясь то в густых усах Павла Васильевича, то в строчках сурового домостроя, то во власянице юной Сесилии. Не выдержала, толкнула оконную створку, вдохнула еще не похолодевший запах буйного разнотравья, широко вверх раскинула руки. Подышала полной грудью. Краешком глаза углядела саму себя – в высоком пристенном зеркале. Стройная, водопадом едва прибранных волос под сбившимся чепцом. Дернула тесемку, улетел в строну чепец. А руки сами уже дернули другую завязочку, третью, переступила босыми ногами, уже прямо перед зеркалом снова руками взмахнула, лебедушкой ладони сложив, придирчиво себя оглядела. Горячо в грудях, горячо внизу, крылья лебедушки следом за глазами вниз, скользнули, прижались… м‑м‑м… ну и пусть… Сесилия нашла выход., она умничка… я тоже… пусть, это не страшно… не согрешишь, не покаешься… а вот так если?.. Оооох… устыдилась зеркала, метнулась к постели, простерлась как была обнаженная, хмельная от бесстыдства и чуть не до крови прокусила пухлые губы, истово отпуская свой же сладкий грех нежными пальчиками. Еще сильней, еще… вот так…

Менявшая утром свечи девка шепнула Марфе – барышня как есть голая спит, одеялки на полу, простынки комом. Марфа прогнала глазастую долой, сама понятливо хмыкнула и, проходя мимо каретного сарая, несильно торкнула в бок Егора:

– Слышь, ирод – чтобы после вечери в баньке все как есть готово!

Тот хотел было дурашливо поухмыляться, но вовремя спохватился и заговорщицки мигнул Марфе: мол, мы же с пониманием! Та еще раз махнула у него перед усами сухим кулаком и прошелестела сарафанами мимо. К барышне, которая вот‑вот встать изволит.

А она уже давно встала. Торопливо натянула сорочку, упрятала подальше от глаз книжки, ставшие последние недели ее настольными – хм, вот уж нашла от кого и что прятать… Отказалась от услуг девок с прическами и притираниями, едва пригубила горький шоколад и велела заместо него подать клюквенного кваса.

Марфу встретила снова у окна, взволнованным контуром на светлом шелке штор:

– Марфуша, а вот скажи мне…

– Слушаю, матушка‑барыня.

– А сколько надо дней, чтобы… Ну, когда вот наказывают, а потом… В общем, мне завтра к вечеру надо быть на балу в его сиятельства князя Рогожинского, его светлости Павла Васильевича. Смогу ли я быть на балу, если…

– Девки уж поутру все на работе, – пожала плечами Марфа, как можно равнодушнее давая понять – эка невидаль. Полежала, постегали, встала да пошла… – К тому же смотря как наказывать…

– Мне не нужно ваших намеков и детских послаблений! – дернула плечом Настасья Ильнишна. – Вы это бросьте! Чтобы все было как в народе, чтобы все‑все! Нельзя вникать в судьбы, не воспринимая их… – резко оборвала себя, еще больше устыдившись даже не факта скрытого приказа – секите меня! – сколько своих путаных объяснений. Да еще и перед холопкой, чье дело лишь исполнять.

Того же мнения держалась и Марфа:

– Ваша воля, матушка‑барышня. Все будет, как велено да сказано. Позвольте по темноте прийти и сопроводить…

– Да уж конечно, сделай милость, приди! – нервно засмеялась Настасья Ильинишна. – Неужто мне самой по вашим задним дворам навоз месить в поисках этого… как его… – Сделала вид, что напрочь забыла и Егора, и его «жеребца», туго вбитого в раскрытую стонущую щель Машки, и игру тугих мышц с рукой, вскинувшей розги…

Снова оборвала тему, резко сменив ее:

– На балу у его сиятельства желаю быть в народном наряде. Подбери все что положено – у нас пейзанский бал! С хороводами и нарядами.

Что такое «пейзанский», Марфа не очень усекла, но насчет нарядов поняла правильно:

– Да ваша красота, матушка‑барыня, хоть в каком наряде господам князьям глаза порежет… Уж не сомневайтесь, сделаем в лучшем виде! Сама пригляжу да все жемчужинки на кокошнике пересчитаю!

– Ох, иди уж, сладости говоришь тут… Нашла красоту… – смутилась Ильинишна, а Марфа пела, соловьем заливалась:

– Ваш покойничек батюшка тоже охоч был до простых нарядов! Так умел наряжать слуг своих верных, что на выездах ну ровно как былинные ходили! Жаль, что вашу светлость так рано во французское обучение услали, жили бы тут, такой красоты вовек никто не забыл бы!

– Ну иди же, иди! – совсем засмущалась Настасья, поглаживая руками уже выложенный на стол шелковый сарафан.

Не для бала – нет. Тот самый, в котором ходила в людскую парную, глядеть на то, какие они, причастия от розог… вон, еще на подоле полоска присохшая темная – оступилась тогда у лужи. Нет, не стирать! И вот тут помять надо, а вот тут прорешку сделать… Чтобы все было как в народе!

Марфа еще раз огляделась – ну, вроде все как надо. Егорка хоть дурак дураком да жеребец жеребцом, а вроде все понял. Свеча в уголке, свеча у стенки – вроде и видно, а лишнего в глаза не пялит. Даже на язык проверила, что за вода в кадушке – не бухнул ли соли старательный кучер в барышнины розги‑то… куда ей, соплячке (прости господи мою душу грешную!) под наши соленые… А ведь туда же, хочу как все! Ну, погоди ты у меня, со временем еще узнаешь, как оно… Прутиками в воздухе помахала, в ладонях помяла, сквозь кулак пару раз на выбор протянула – и тут Егор не сплоховал, все ровненькое да гладенькое. Старается, стервец, знает, что если чего не так – не то что лесу на избу, головы не сносить! Третий раз крутнулась по бане, оглянулась, мелко перекрестилась и пошла звать «новенькую».

Та шла за ней, оступаясь в потемках, будто и вправду новенькая, к закоулкам и дровнякам не привычная – того и гляди, заместо налево направо шмыгнет. Под локоток где надо придержала, та ручкой дернула – мол, не маленькая! Ну иди, иди, большая ты наша…

Егор в отличие от прошлого раза и не балагурил, даже сдуру чуть не поклонился, но кулак Марфы из‑за девичьей спины так мотанулся, что вовремя понял, в деланной улыбке усы по щекам распушил:

– А вот и новенькая! Ишь, проказница! Попросим на лавочку, со знакомством…

Снова Марфин кулак: не ляпни, дурак, лишнего!

А тот словно во вкус вошел:

– Ну, не стой столбом! Мне с тобой возиться недосуг, барская работа не ждет! Скидай сарафан, кому говорят!

Новенькая беспомощно оглянулась на Марфу, застывшую за спиной – не углядела в полутьме ни выраженья лица, ни глаз. Неумело взялась за подол, вверх потянула, потом резко повернулась спиной к Егору и словно застыла, замерев руками у пояса, на полпути уже снятого вроде сарафана.

– Повыше ручками, и скидываем… – пришла на помощь Марфа, на мгновенье показавшись из тени: – У нас все по‑простому, по народному, девушек‑красавиц завсегда вот так постегивают. Чтобы и тело играло, и красоту не прятала, и стыд девичий наказанью помогал… Оно так, в народе‑то… – говорила, словно баюкала, и чуть не силком заставляя Настасью еще выше, потом еще выше задрать подол и, наконец, вовсе снять сарафан. Облегченно вздохнула – барышня вняла то ли совету, то ли приказу, никаких своих господских кружевных панталончиков вниз не натянула.

Заткнулся даже Егор: мало кто из девок стоял вот таким стройным золотым слиточком, чтобы ну все при ней – и не худое, и не толстое, и соски торчком, и лобок пушистый, руки покорные по бокам, не прикрывая прелести…

Как само вырвалось:

– Ох и красива‑а‑а… – снова осекся, даже без кулака Марфиного, прикусил язык и грозно брови сдвинул:

– На лавку, проказница… Матушка‑Марфа, сколь ей барыней‑госпожой нашей милостивой на первый разочек велено?

Марфу будто ушатом ледяной воды сполоснуло: Боженьки, да как же это… Ничего ведь не говорили… ничего не обсказали с барышней… пойди пойми, что у нее на умишке‑то в угаре «народном»? Сто дать – помрет, пятьдесят – на бал не поедет, а понесут, десять – потом все космы седые повырвет за «детскость»…

Пока воздух ртом хватала, голосок новенькой. Егор снова аж рот раскрыл – мало кто тут чего говорил, окромя писку, визгу да «пощадите»:

– Мне… матушкой‑барыней… велено дать одну четвертную. Она… сказала… да, она сама сказала, чтобы было строго и целым пучком розог сразу.

Егор переглянулся с Марфой. Ну‑ну, строго… знала бы ты, что пучок он больше звону да брызги дает, а вот если тебя в один прут, да с протяжечкой… да вон теми аршинными просоленными, вот тогда тебе и строгости хватило бы. Ишь, матушка‑барыня ей сказала…

Егор уже без игры свел брови, входя в привычную роль.

– На лавку!

Марфа сделала жест, будто поддержать‑подтолкнуть, но Настасья этого не видела. Холодком повеяло в натопленной мыльне – только холодок никто кроме не и не ощутил.

Вот… На лавку… сейчас… и бежать поздно… стыд… Нет, не голой, нет, не от порки… если убежать – стыд. Глупость. Невежество. Непонимание… Поняла, что опять сама в себе ничего не поняла, глаза помимо воли поймали блеск капелек воды на прутьях – Егор достал толстый пук розог из мрачного рассола, вдруг сунул ближе к лицу:

– Первую розгу поцеловать надобно! Ну, быстро!

Марфа ошалело вытаращила глаза – розги‑то Егор достал настоящие, тяжелые и соленые! Да еще целовать??? Не было тут такого!

Глаза стали еще больше, когда «новенькая» покорно коснулась губами толстого прута. Мелькнул язычок, едва слышно прошелестело слово «соленые…» и, словно очнувшись, девушка решительно шагнула к лавке.

Склонившись над ее руками и набросив суровые петли веревки, Егор будто невзначай коснулся волос. Ох, мя‑ягкие‑то! Кивнул Марфе – мол, ноги вяжи, а тоя сама знаешь, к ляжкам полезу, сладости мало не покажется… Та уже перевела дыхание от фокуса с солеными – пока руки вязал, сапогом большую кадушку отодвинул, а сам поближе к новенькой кадке встал. Ишь ты, дурак дураком, а соображает… Ему бы не кучером, а лицедеем!

Новенькая повернула голову вбок – пристально, не отрываясь, глядела, как собирает Егор в пучок розги. Пять, семь… Махнул по воздуху – вроде теплый ветерочек, а тело девушки снова гусиной кожей сыпануло. Дрожи, девка, это тебе не книжки листать!

– Личико‑то отверни… Неча на розги глядеть, телом принимай! – даже голос у Егора стал какой‑то другой, совсем не играючий и не дурашливый.

«Телом… телом» – билась в голове Насти мысль, она как со стороны пыталась увидеть себя, беспомощно распятую на темной скамье с кургузыми ножками, совершенно нагую и покорную. Телом… Нервным ожиданием налилось это тело – не было ни стыда, ни страха, ни даже первой боли от сочно полоснувших по заду прутьев. Только безмерное удивление: вот оно как! Вот! Ее секут, по‑настоящему, ужасными мокрыми солеными розгами, которые так густо свистят в воздухе и так длинно стонут уже на ее теле! Ой, это не они, это я сама! – словно отголоском поймала свой страдальческий стон и, наконец, ощутила накатившую волну горячей боли. Выше нотой вскинула голос, выше запрокинула голову, натянула стройными ногами тугие кольца веревок: м‑м‑м‑меня секуууут…

– Два! – громко отчеканила Марфа вслед за мокрым шелестом розги на голом теле.

– Хорошо лежит девица! – эхом откликнулся Егор, и чуть повыше, чем раньше, вскинул розги.

Марфа искоса поглядывала то на замах, то на движения Настасьи – шутки шутками, непривычно же девке, хоть как пруты легкими делай, под розгами все одно несладко. Вон как голосит, хоть и не в полную грудь, а стоны‑то истинные! Больно!

– Бооолльно! – еще раз протянула «новенькая», и тут же задавила, словно оборвала стон.

Даже Марфа поняла, что за обрубком стона едва не выскочило «Не надо!» или «Прекратите!». Ишь ты, вроде неженка, а терпит пока…

– Пять! – толкнулся в уши Насти счет, толкнулись о лавку груди – как, это я так сильно извиваюсь? Ужас какой… ой как больно… какой же это ужас… я голая, мне больно… перестааааааньте…

– Ножки девице перевяжи плотней! – сквозь вату боли на горящем заду пробился голос Марфы.

Словно освежающим ветерком, прошлись по ногами тяжелые, шершавые руки. Мужские руки… на голых ногах… высоко‑высоко, даже выше коленок… Стыдно и сладко. Больно. Стра‑а‑ашно… Он уже и рубаху снял! Когда успел! Мешала смотреть прядь волос, упавших на лицо, но даже не двинулась, не выдавая вожделенного взгляда – вон как бугрятся руки… блестит тело, словно у борцов на греческих аренах… блестят розги в руках, как бичи у служанок Сесилии, которые мочили в уксусе и наказывали бедную девушку. Остро прикусила губы, упрямо не отвернув лицо и глядя, как вскидываются вверх, куда‑то за край тени, эти страшные горящие розги. Пронзает бедра острая, рвущая боль – судорога ног, судорога полных, крепких ягодиц, скольжение грудей по мокрой лавке, вжатый в дерево живот… меня секуууут…

– Десять! Стегай, Егорушка! – это вслух, а глазами – я тттебе продерну пруты! Не девку порешь! Секи плашмя!

…Ой я не могу больше… это ужас… всего десять… девкам давали сто… как… они… кричали… наверное вся лавка уже залита кровью, мне порвали весь зад, я не могу больше, это невыносимо, когда секуууут…

Боль пришла откуда‑то с другой стороны. Нет, не показалось – даже не заметила, борясь со стонами, когда перешел на другую строну лавки ее личный бичеватель. Изогнулась – ногами и в талии, потом в другую сторону и вдруг со всей ясностью поняла, что говорила Марфа – «играть телом». Вот как играет оно, твое тело, когда тебя секууууут…

Бесстыдно, но красиво, не боясь уже ничего, кроме этих ужасных жал, которые впиваются в кожу, грызут бедра, плещут таким огнем, что хочется вертеться змейкой и ты снова играешь телом, и только веревки мешают дать свободу ногам в судороге розги, и ты снова как можешь, так и извиваешься, дергаешься, стонешь и совсем‑совсем не играешь, потому что тебя секууут…

– Четверть! – выдохнула Марфа. И напряженно замерла – поняла барышня или нет?

Если сама считала, ну хоть про себя, тогда жди беды. Но скорей не считала – вон как вертелась, вон как стонала, вон как слезами давилась и руки себе же кусала – не, с непривычки не посчитаешь… Дали‑то всего двадцать, но и того с ней хватит. Мокрая, словно облили чем.

Кивнула Егору, тот ухватил ушат – сердце екнуло, вдруг перепутает и рассолом окатит! Нет, не перепутал – прохладная водичка волной подняла волосы, смыла со спины пот, оставила припухлые узоры рубцов на тугом заду. Кое‑где, уж не обессудь, барышня, на просечках аленькие бисерки проступили. Но ты же хотела‑велела по‑настоящему… Сама прикрыла легкой простыночкой, тут же скинула‑стянула с тела, словно драгоценность завернула – потом показать, мол, с кровью пороли!

Узел на руках распустила – та сразу ладошки к лицу, уткнулась, плечи дрожат, а ноги… ишь ты – вроде одурела от порки, а рукам мужским ноги вон как подставила! Одним взглядом пришила к месту и Егора и его наглые руки, что уже не просто зад огладили, на ляжки поверху легли – еще чуть и раздвинул бы, жеребец поганый! понятное дело, ничо бы не было, но поди знай, простит ли барышня так раскрытую срамницу, простит ли виденный ими сок на тугих припухших губках. Лобок‑то крутой, видать, под розгами ей хорошо елозить – приникнет как надо и глядишь… Нет, Марфа, рано ей такую науку. Тут сколько правежек отлежать надо, чтобы такому научиться! Иные девки другим про такие секреты рассказывают, а тебе ведь некому было! Неужто сама догадалась! Или само вышло?

Ага – отходит от порки… вон как резво ляжки сдвинула! Дернулась было вставать, охнула, простонала длинно: ладно, Егор под руку придержал, а то бы точно упала. Или не под руку? Я тттебе, оглоед! Лапы с сиськи убери!

А она будто и не поняла, будто и не заметила. Только хриплый шепоток сквозь искусанные губы:

– Меня уже высекли?

– Да девица‑красавица. Все уже, все… Пойдем, пойдем… вон, сарафанчик накинем, он гладенький, он лишней боли не даст… пойдем, пойдем…

Оглянулась на Егора, тот понятливо прижал обе руки ко рту: Помню! Могила!

Еще бы. А то точно могила…

Хлопотала над исхлестанным телом Настасьи сама, заранее достав из старых запасов самые‑самые притирки. Вся еще в мареве порки и боли, девушка трудно стонала от жгучей мази, сжимала тело, и терлась лицом о подушки:

– Марфа… ой как меня секли… ты бы знала, как это ужасно… эта страшная соль… эти страшные розги… этот потный кучер…

– Ничего… ничего… молодцом… замужем не так уж посекут, это девичье…

«Замужем?» – мелькнуло слово. Мелькнула перед глазами обложка книжки про домострой, в собственный стон вплелся сочный баритон Павла Васильевича про семейный уклад, словно подались ее перины под грузным мужским телом… М‑м‑м…

Забылась неровным сном, в котором блестело от пота и перекатывалось мышцами тело князя, играл над ее телом и брызгал уксусом длинный бич, пылая от страсти и боли, принимала она совсем не девичье наказание. Долга ночь, которая скоро кончится. Потому что завтра…

Завтра ей на бал. Она сможет.

А нам опять ждать. Причастия от князя.

Февраль 2007 г.