Поединок

По осенней сырой распутице задними дворами села шли двое – грузная, хмурая баба в потертом платке и юная, но крепкая девушка в легком цветастом платье. Поеживаясь от холода, она молча выслушивала усталую ругань бабы – видно, что та ругалась уже давно и впустую.

Старенькое, застиранное платье без формы и вида не могло скрыть крепкой, стройной фигуры девушки. Длинные, тяжелые волосы волной падали на спину: тетка велела снять платок и расплести косу, здесь это было первейшим обвинением и знаком – быть девке стеганой…

Аленка (так звали девушку), а если совсем точно – Еления, упрямо смотрела под ноги, и старательно гнала от себя мысли о предстоящем. Тетка вела ее к лавочнику Матвеичу – ведь нашел старый черт, на чем поймать! И никуда уж не денешься – грех тяжкий, а за нечаянно и бьют отчаянно…

Ладно бы дома, сама тетка проучила бы – разве впервой! Но жадный мужик раззвонил такую хлябь, что спаси, Богородица… Вот и ведут девчонку и на мучение, и на стыд…

Так и шли – тетка с ворчанием, девушка молча. Дошли до просторного дома Матвеича (лавочник жил с размахом) и Анна торопливо постучала в крепкую оббитую дверь.

– Ну, кого там? – нелюбезно прогудел из‑за двери мужик.

– Мы это, Матвеич, я и Аленка… На поклон к тебе, батюшка…

Грохнул запор, потом щеколда, дверь без скрипа распахнулась наполовину. Косматая борода Матвеича недовольно пробурчала:

– Чего на поклон? – но, разглядев, что за спиной просительницы стоит, опустив голову, та самая, давно примеченная и в храме, и пуще того – этим летом, на реке, где резвилась и нахально сверкала чем не положено, девчонка, куда более приветливо проговорил:

– Виниться, значит‑то? А как виниться‑то? Ну?

– Вот… Привела к тебе на поклон… На розги твои, батюшка. Уж выстегай девку как надобно, да прости…

Матвеич хмыкнул, распахнул двери:

– Ну, заходьте. Ишь ты, на поклон… Как убытку хрен знат сколько потерпел, так не думала! На што мне теперича твоя задница? Убыток вернуть? Чтоб такие убытки простить, надобно всю как есть лозой разрисовать. Да и ишшо кое‑что взгреть! Душевно чтоб, памятно…

– Уж посеки, посеки ты ее, Матвеич! Девка крепкая, стерпит, сколь на душу положишь… Ну, чего молчишь, окаянная, – толкнула в бок Аленку.

Остановившись посреди просторной горницы, Аленка опустила руки, и, не поднимая глаз, проговорила:

– Простите… Накажите, сколь надо!

– Сколь надо! Чтоб «сколь надо» – тут тебе, девка, до утра на лавке извиваться! Начисто кожу с зада снять лозинами!

– Вот и сними, батюшка! Только уж прости ты ее, негодницу! Ты не гляди, что молоденька – она у меня сеченая, крепко терпит!

– Так и вы глядите: сами пришли, чтоб потом мне укоров не было, мол, засек девку по всей строгости… Ладно, будь так! Детей да девок в моем дому нет, розги зазря не держу, так что иди, тетка, за прутами – вон нож на столе, а береза на задворках. Только режь пруты подлиньше да покрепче! Чтоб задницу проняло!

– Уж как есть секучие выберу, батюшка! – заторопилась тетка.

Когда она вышла, Матвеич – крепкий, не такой уж и старый еще мужик, приподнял рукой подбородок девушки:

– Ну, ты гляди у меня, молодайка! Как положу под розги, на попятный поздно будет! Я тебе не тетка – задницу твою щадить не резон!

– Сама пришла, – негромко и упрямо ответила Аленка. – Секите, сколь надо…

– Ну‑ну… Задочек голенький, розга с посвистом! Кэ‑эк прижжет по голышам, запоешь! Аль рот завязать?

Девушка отрицательно мотнула головой:

– Потерплю.

– А то гляди – можно и без порки. Так, для порядка постегаю задничку, тетку домой выгоню, а мы тут и грех твой исплатим… А, как?

Аленка упрямо замотала головой:

– Нет, батюшка, вы уж секите!

Мужик зло блеснул глазами:

– Ну, как знаешь, молодайка… Ступай в угол, помолись Богородице перед розгами. Чтоб терпенья тебе дала, порку вынести – уж располосую твой зад донельзя! Ступай, молись…

Аленка прошла в угол, под образа, опустилась на колени.

– Постой‑ка! – громыхнул сердитый голос. – Поди‑ка в угол поначалу, да сымай все с себя! Небось на правеж пришла, а не в гости!

Девушка стрельнула глазами, закусила губы. Но послушно встала, прошла в темный угол у печки и, лишь мгновение поколебавшись, через голову стянула платье. Взялась за подол нижней, тоже старенькой сорочки, вздохнула, и сбросила ее, оставшись совершенно обнаженной.

Даже в полумраке дальнего угла ярко светилось ее молодое тугое тело. Плотно прикрывшись ладонями, Аленка вернулась к образам. Опустилась на колени. Перекрестилась и, чувствуя на бедрах жадный взгляд хозяина, стала отбивать низкие поклоны, шепча жаркие слова Богородице‑заступнице. Темный лик сурово говорил с иконы о муках грешных, об очищении…

Когда тетка вернулась, сжимая в руках здоровенный пук свежих березовых прутьев, Аленка еще стояла на коленях в углу под образами и негромко молилась. Не обращая на нее внимания, экзекуторы опустили принесенные прутья в чан с горячей водой.

– Ладно уж, первые пусть не вымокнут, зато уж попозжей хороша пойдет розга!

– Ну, иди на лавку, красавица! Кладись задом вверх да терпи – заработала!

– Слышь, негодяйка! – прикрикнула тетка. – Марш на лавку! Да гляди у меня, чтоб со всей силы терпела!

– Поначалу вязать не будем, – решил добряк Матвеич. – А уж дальше бог подскажет! Я так порешил, – продолжал он, неотрывно глядя на обнаженное, простертое на скамье тело молодой девушки, – что будет ей поначалу двадцать пять розог, и снова двадцать пять с другого бока. Встанет, коль сможет – чтоб помолилась заново. И снова полста розгами. Там и поглядим – не сомлеет от порки, еще розог. Помолясь – еще… Ты слыхала, девка?

– Слыхала, – не поднимая опущенную на руки голову, глухо сказала Аленка. – Прости меня, Богородица… Секите!

Потом вдруг подняла лицо и глянула на тетку:

– Простите и вы, коль не так что будет…

Повела плечами и бедрами, плотнее устраиваясь на гладкой широкой лавке, и замерла, ожидая первый удар… Мужик явно не спешил, с откровенной жадностью рассматривая фигуру девушки. Он и молиться‑то велел ей, чтоб поглядеть, как она опустится на колени, как круче обрисуются крепкие бедра, как будет отбивать земные поклоны, еще краше и призывнее выказывая тугой зад. Эх, дура девка! Сейчас бы так, для одной видимости, для тетки, чтоб болтовни не было промеж баб – да и хрен на них! – для порядку всыпал бы с десяток, ну – полтора прутов, да своими руками поднял бы с лавочки, да отнес бы на лежанку жаркую… Ножки ладные – врозь да пошире, груди твердые расцеловал и… Эх, показал бы, как оно может любить мужик кряжистый!

На что уж Настена была гордячка, а и та опосля приговору в колени бухнулась, молила что угодно исполнить. Уж и отработала должок знатно – всего в баньке сама отпарила да вытерла. Там же – рукой твердой к скамье наклонил, пониже, поудобнее, за бока взял девку и снизу, под зад белый, с маху вогнался… Поначалу зубы тискала, стыд показывала, а потом и сама задом задвигала поближе да теснее…

Да‑а, негодница – зря ты это! Ну, уж не обессудь – не схотела ласки, терпи муки… Да и поглядим, кто кого переупрямит – все одно тетку домой, а с тобой… Еще молить будешь, чтоб на кроватку пустил, сама и ноги раскинешь! Ну, девка, давай повоюем!

Мужик выбрал длинный тугой прут, помахал в воздухе, встал над телом девушки. Примерился к крепкому, сладко округлому, такому желанному телу, вскинул руку и резко ударил. Звонко хлестнул гибкий прут, обвил голый зад наказуемой. Чуть наискось легла первая яркая полоска, едва заметно дрогнули ягодицы девушки. Аленка смолчала, только коротко выдохнула: первая розга всегда трудная…

…Длинные березовые лозины раз за разом хлестали по голому телу: взмах, пауза, короткий злой свист и горящая полоса на бедрах. Снова взмах, пауза, свист… Полосы на теле вздувались, набухали тяжелой горячей болью: мужик стегал с плеча, зло, не жалея молоденького девичьего тела. Но Аленка молчала, только все сильнее вздрагивала после каждой розги, вжимаясь бедрами в лавку. На втором десятке вскинула голову, мотнула длинными волосами, отчаянно кусая губы: больно… Ее пальцы побелели, цепляясь за края скамьи, и до дрожи напрягались красивые стройные ноги: больно…

В зажмуренных глазах вспыхивали красные огни – девушка изо всех сил старалась стерпеть порку, не сжать опоясанные огнем половинки: сжатое тело острее принимало боль, а она знала, понимала, что хлестать ее будут еще очень, очень долго…

Она не считала удары, только тихонько молила, чтоб побыстрее кончились розги. Напряглась в ожидании очередного удара, но как сквозь вату услышала:

– Уф! Четвертная есть… – Матвеич отбросил в сторону еще один растрепанный прут. Взял из бадейки свежий, погибче, покрутил его в воздухе. – Тугой зад у девки‑то. Вишь, как прутья трепятся… Ну, с другого бочка зайдем, да еще подсыпем девоньке. Лежи, красавица, терпи знай…

– Ты уж секи, секи ее, батюшка… Стерпит, окаянная!

Примеряя свежий прут, Матвеич сам себе пробурчал:

– Уж посеку, не сомневайся. Поглядим, как она вторую четвертную потерпит…

– С богом! – размахнулся, и – с плеча, по голому. – Раз!

Лежать под розгами было все труднее: прутья хлестали по уже исполосованным двадцатью пятью ударами половинкам, тем более, что мужик входил в раж и стегал все сильнее и сильнее. Прикусив губы, Аленка начала извиваться и резко напрягать ноги. Все чаще вскидывала голову, размашисто бросая в сторону волну волос. Но руки не отпускала и дергалась не настолько сильно, чтобы вызвать довольное восклицание Матвеича: мол, привязывать надо…

Начала про себя считать удары – сбилась. Снова начала – дернулась от боли, сбилась… Откуда‑то со стороны, кроме злобного свиста розги, доносился глухой звук, похожий на мычание. И вдруг поняла – это же она сама – негромко, сдавленно, едва слышно, но все‑таки начала стонать.

Сильнее закусила губы, сильнее прижала бедра к лавке и упрямо задавила в себе стоны: «Терпи, Ленка!!!». Еще сильнее прижалась к твердым доскам, и вдруг поняла – тишина. Нет ни ее стонов, ни…

Да, уже и не свистит прут! Господи, неужели кончилось? Но почему же так больно, так полыхает огнем попа? Наверное, там уже все располосовано в кровь?

Ей казалось, что горячая кровь течет по горящему голому телу. Но прутья в руках опытного Матвеича, плотно впиваясь в тело, не рассекали кожу, а оставляли тугие вспухшие рубцы. Это было еще мучительнее – но бедра девушки лишь в двух‑трех местах алели капельками крови.

– Вставай, негодница! – не то разрешил, не то приказал Матвеич.

Тетка было кинулась услужливо собрать истрепанные прутья, но мужик остановил ее:

– Сама подберет. Ну, девка, чего отдыхать улеглась? Убирай лозу да кланяйся…

Прикусив губу, Аленка поднялась на руках, опираясь на лавку.

Медленно встала, ощущая боль исхлестанного тела. Терпеть можно… Наклонилась, сдержав стон, собрала с пола брошенные у лавки прутья.

Повернулась к Матвеичу и низко, в ноги, поклонилась ему, проговорив заученную фразу:

– Спасибо за розгу, батюшка…

Выпрямилась, тут же плотно прикрыв руками низ живота. Крепкие груди жадно звали темными сосками, но взгляд девушки исподлобья был упрям: дескать, не взяла еще твоя…

Так же, взглядом, ответил Матвеич: «Погоди, девка…»

С деланным равнодушием отвернулся, велел тетке:

– Неси‑ка с сеней веревок.

– Зачем? – чуточку охрипшим голосом спросила девушка. – Я же не закрывалась и не дергалась! Зачем вязать‑то?

Матвеич рыкнул:

– Ты знай, иди молись! Я сам погляжу, вязать, аль не вязать…

Убрав с лица рассыпавшиеся волосы, Аленка опустилась на колени под иконами. Молилась долго, повторяя одно и то же: какая‑никакая, а передышка!

X x x

Тетка угодливо приняла из рук хозяина стакан с самогонкой.

Осторожно зажевала хлебушком, залебезила:

– Ой, спасибо тебе, батюшка! Без мужика, без отца‑матери ращу девку‑то! Сам знашь, каково оно… И уж порота она немало, и в погреб голышом саживала, а все одно напроказит! Ты уж построжей, построжей пори девку…

– Оно бы и плетей не помешало… – раздумчиво проговорил хозяин.

– Уж и плетей дай, батюшко Матвеич! Отлежится, куда денется… Рази по нынешним временам девок правильно учат? Негодность одна! Уж ты расстарайся, батюшка…

Приняв второй стакан, жадно схватила в руки протянутую пузатую бутыль и глечик меду. Закивала головой, расплываясь в масленой улыбке:

– Оно и верно, батюшка! Ты уж тут сам… я побегу, тесто там у меня, коровка недоена… А погодя пришлешь девку, как поучена будет.

– Ну, прислать‑то оно можно, а как не дойдет? Всыплю во все ворота – едва отлежится! Пущай уж тут отлеживает…

– И пусть, и пусть! – еще маслянее растянула губы тетка. – Побегу я, батюшка! Ты уж тут сам, возьми труды на себя…

– Ступай, ступай, Анна… Завтра приходи – отведешь девку домой…

Выпроводив бабу, Матвеич велел Аленке подняться и подойти к нему. Сел на скамью у стола, расстегнул воротник плисовой рубахи. Уже не скрываясь, оглядел девушку с головы до ног.

– Руки‑то опусти… А то я бабского места не видал! Опусти, говорю!

Неохотно, но девушка подчинилась, открыв крутой лобок с черным треугольником курчавых волос, только ниже опустила голову и густо покраснела. Он поднял ее лицо за подбородок, но Аленка упрямо отводила глаза, поджав припухшие губы.

– Ну как, красавица, хороши были розги?

– Крепкие… – прошептала девушка.

– А сейчас снова на лавочку, и давай мне задничек!

Аленка повернулась и шагнула к скамье. Сдержав вздох, вытянулась на досках, спрятав лицо между рук. Мужик подошел к ней, взялся руками за лодыжки, потянул, выравнивая девичье тело. Широкой ладонью похлопал по заду:

– Тугая попка‑то! Ишь как лоза треплется!

Изволил и пошутить:

– Даже тут от тебя одни убытки – это ж сколько прутьев изломать надо! И не жалко веток‑то, а?

Аленка молча поежилась, чувствуя на ягодицах жесткую ладонь. А мужик, не отнимая руки, неторопливо прошел ладонью по тугим бедрам, еще раз по ягодицам, потрепал и вдруг с размаху врезал всей пятерней по заду.

Аленка от неожиданности охнула, сжала половинки. Матвеич довольно хмыкнул, выбрал в кадке свежий, уже размокший прут и протянул его сквозь кулак:

– Ну, пороть, штоль? Молчишь? То гляди – долго не умолчишь… Ну, с богом!

Взмахнул прутом, примерился и хлестко, сильно опустил розгу на голое тело. Дрогнули бедра, ноги, но наказуемая не издала ни звука.

– Два!

– Три!..

– Десять!!! – вот тут уже девушка не выдержала: резко, сильно сжала ягодицы, напрягла все тело.

Тут же снова свистнула лоза, прочертила очередную полосу и глухо, негромко замычала от боли Аленка:

– Ой‑о‑о…

К пятнадцати ударам он выбил из нее, сквозь прикушенные губы:

– Бо‑о‑ольно…

Девушка вздрагивала все сильнее, все сильнее стискивала половинки, все резче дергала ногами и тихо, но уже едва сдерживаясь, тянула:

– Бо‑ольно…

Еще двадцать пять розог. Аленка едва перевела дух, расслабилась.

На коже блестели капельки пота, не было сил приподнять голову, волосы в беспорядке рассыпались по спине, прилипли от пота. Матвеич отбросил очередной прут, истрепанный на конце, и шлепнул Аленку по битому заду:

– Подымайся, красавица! Молодцом лежала! За храбрость – стаканчик…

На этот раз Аленка поднялась не сразу. Усталость и боль брали свое – она тяжело перевела дыхание, закусив губы, поднялась со скамейки. Упрямо, демонстративно прикрыла руками наготу.

– Ну‑ну, закрывай… – усмехнулся мужик. – Вот что: банька истоплена, сходи, ополоснись да попарь задничку… Глядишь, и поумнеешь…

Девушка кивнула головой, помедлила и даже зная ответ, все‑таки спросила:

– А после баньки… снова сечь?

– А куда же деваться! – мужик сочувственно вздохнул. – Крепко тебе быть битой, красавица. Ты пока раскинь умом – можно и не одни только прутья целовать‑то!

Аленка смахнула со лба прилипшие волосы, вздохнула и молча вышла в сени. Хлопнула дверь – через двор стукнула вторая: девушка пошла в мыльню. А Матвеич, неторопливо пропустив очередной стаканчик, с хрустом потянулся и задумчиво побарабанил пальцами по столу.

– Упряма девка! А переупрямить надо – негоже отступать теперь, это же срам какой: с девкой молоденькой не совладать! Не, силком тут брать нельзя – поркой переупрямлю! Ишь, как лозу терпит, негодница! Хоть бы крикнула раз! Ничо, еще подашь голосок! А уж как подашь – ума добавлю еще получше. И уж не прутом – разгуляется по спинке ременная, в три хвоста!

Встал, принес из сеней крепкую ременную плеть, из трех витых мелкой вязью хвостов. Подумал и сунул в горячий чугун у печи, в кипяток: распарить ремни. Чтоб садче по телу прошлись!

…Аленка пришла тогда, когда мужик уже начал закипать – девушка оттягивала новые мучения, пыталась дать телу передышку. Но сколько не парься, все тебя ждет розга… Скрипнула дверью. Вошла – мокрая, раскрасневшаяся, еще более привлекательная. Мужик аж зубами скрипнул:

– Ишь, розовая! Ну, так как, надумала чего?

Девушка упрямо качнула головой:

– Лучше уж снова… розгами.

Матвеича осенила мудрая мысль:

– Да вот беда, красавица: лозочки‑то почти все вышли! А давай сходим с тобой – сама и нарежешь дубцов для заднички!

Аленка опустила голову и не сдвинулась с места, хотя мужик уже шагнул к дверям. Тот решил истолковать это по‑своему:

– Ах ты, господи… я же и забыл! За терпенье стаканчик заслуженный! – вернулся к столу, налил полный стакан ядреного первача. Был убежден – откажется, и тогда за непочтенье к хозяину можно и еще добавить по голому да тугому.

Аленка вдруг решительно шагнула к столу, двумя руками взяла стакан и залпом, зажмурившись, влила в себя самогонку. Поежила плечами, ткнулась губами в ладонь – ох и крепок!

Вышли во двор. Темнело. Хоть в этом облегченье – никто и не увидит, как она в чем мать родила сама для себя розги режет… У берез старалась, тянулась повыше, под неусыпным дозором Матвеича:

– Получше, погибче выбирай! Для своей же задницы стараешься! Ты прут к попке‑то приложи: вот вишь, коротковат, не обнимает…

Наконец, удовлетворившись нарезанными розгами, он разрешил ей вернуться в дом. Аленку, с усталости и без еды стала уже охватывать слабость после выпитого. Когда пришли – второй стакан…

Но Матвеич тут ошибся – девушка стала не только не сговорчивее, но самогон притупил ее боль, сбавил страх перед тем, что снова придется лечь под розгу. И когда он с деланной ворчливостью посетовал, что вот, опять труды принимать, лупить ее, Аленка сама шагнула к лавке, перекинула на грудь волосы и молча легла…

Конечно, снова терпеть порку было очень тяжело. Аленка уже теряла силы и вскоре не могла сдержать голос. Матвеич со злорадством слышал то длинное, мучительное «А‑а‑а‑а…», то совсем по‑детски, в слезах и жалобное: «Ой‑ой, попочка!». Крутые бедра наказуемой резко уходили в сторону из‑под секущей лозы, девушка дергалась все сильнее и сильнее, вскидывая голову и кусая губы. Но все равно стонала – все громче, все длиннее. Но упорно, упрямо не просила пощады, даже не считая, сколько уже дано розог.

На третий раз порка была чуть‑чуть короче – Матвеич всыпал ей двадцать ударов. Отпустив руки, которыми изо всех сил сжимала края лавки, Аленка не спешила вставать. Медленно, словно с опаской, расслабила напряженное тело, про себя вздохнула: «Уже вся исстоналась! Куда уж больше!». Но если бы видала все со стороны, то насчитала бы всего пять‑шесть громких «голосков» на все двадцать розог. А Матвеичу желалось после каждого удара слышать голос девушки, видеть не только рывки голого тела, но и тешить себя отчаянными стонами и мольбами наказуемой… Еще, что ли, розог? А может, одумалась?

Он велел девушке встать. Аленка трудно поднялась, без приглашения подошла к столу. Матвеич про себя с радостью заметил, что теперь девушка не стала прикрывать руками наготу. Садиться не стала тоже – что и немудрено… Не замечая еще своей давешней ошибки, мужик снова налил ей граненчик. Прикрыв глаза и словно горя под его жадными глазами, Аленка храбро выпила. Она никогда еще не пила столько водки сразу, и сама не понимала, отчего стало пошатывать – то ли от усталости тяжелого и долгого наказания, то ли от выпитого.

Но зато ощутила, как медленными волнами уходит куда‑то горящая боль исхлестанных ягодиц. Осторожно провела по попе ладонями, чувствуя бугристые, вспухшие полосы от прутьев. «Ой, матушка‑богородица, за что же мне так? Порет и порет…»

Матвеич довольно осклабился:

– Горит небось задничек? Даже жалко сечь – ладненький, крепенький! Ничо – подергаешь голым, поумнеешь…

– А чего уж мне умнеть? – прищурилась Аленка.

– А того! Гонору больно много, аль дурочкой прикинулась? Давно бы уж приласкала, ножки поширше раскинула и подмахнула порезвей! Как под прутом – задом брыкаешь ровно кобылка! Отчего ж под мужиком не брыкнуться? Аль не сумеешь?

Аленка только хмыкнула в ответ…

«Не сумеешь! Ровно и не была всю зиму в городе, в кружевной у Параньи Ферапонтовны! А там – ох и красавец был Гришенька, ох и ласков! Конфетами задаривал, платочками, да не абы какими – с люрексом!

По вечерам чуть не ползком выбиралась из тесной каморки, чтоб не услыхала хозяйка. И по сугробам через дворы, к разлюбезному. Поначалу ох и стыдилась – ровно в бане раздеваться было, начисто голой… Отнекивалась, а руки сами сорочку скидывали, да промеж ног так сладко млело… Тоже иной раз Гришаня ворчал – не стони, мол! А как сдержаться, если все тело поет, и ни стыда, ни робости, один огонь сладкий! Как скажет «давай прокатимся», так и зацеловала бы насмерть: а потом верхом на Гришаню, ровно на кол твердый, и поскакала – до судорог, до слез радостных!

…Не сумеешь! Гришаня – городской, он такому понаучил, что сначала срам один, зато потом тело птицей вилось. Оседлает поперек живота, велит кол грудями зажать и говорит смешно так, ровно в трактире: «Сметанки не желаете?» Покачает вперед‑назад и сметанку в открытый рот, на щеки, в глаза… Обмякнет на тебе – тяжелый, жаркий, а ты и рада, что он рядышком. Глядишь, и сызнова все начнем! Под утро плохо – смерть как неохота за кружева садиться. Так бы и ласкалась днями напрочь! Не умеешь… Пень старый…»

А старый пень не дремал – словно нутром учуял, о чем задумалась девушка, почему мелькнула на искусанных губах блаженная улыбка, словно тень жаркой страсти – и почувствовал Матвеич себя обделенным, обиженным, еще сильней возжелал покорности этого гибкого тела… Уж сколько перед ним как есть голышом – а ровно и одетая. Плечами поведет – ишь как грудки играют! И бедра – ну глаз не оторвать…

А она, не замечая накатившей на глаза мужика злой дури, закинула руки за голову, тряхнула волосами и потянулась – игриво, стройненько, только груди качнулись, и бедра в глаза бесстыжим, зовущим светом ударили… Тугое, белое, молодое и сладкое тело довело Матвеича – хрипло и коротко простонал, поднялся и обхватил руками, ища губами жаркие губы девчонки. С радостью подумал: подалась‑таки, до утра не слезу!

И тут же на силу рванулась гибкость – выскользнула из рук, ровно и не сжимал ее мужичьей силой, отскочила. Все бы ничего, может, и стерпел бы обиду – но глянула, словно в морду харкнула, и с вызовом, врастяжку, одними глазами так обгадила…

Он еще раз с хрипом рыкнул что‑то, отвернулся: в глазах потемнело, аж зубы свело. «Ну, стерва, будет тебе…» Не оборачиваясь, чтобы не видеть понимающего, смелого взгляда из‑под пушистых ресниц, тяжело проговорил:

– Все, девка, будет. Наотдыхались. Кладись!

X x x

Сзади скрипнула лавка – девчонка легла, вытянулась. Он подошел к стене, сорвал вожжи и вернулся к покорно ждущей Аленке. Та искоса глянула на вожжи и не заметила, как предательски, выдавая страх, дрогнули бедра.

Но он не ударил, а тугой петлей охватил ей руки. Замотал крутым узлом, притянул к лавке. Схватил за волосы, вскинул голову и лицо в лицо, глаза в глаза бросил:

– Запорю!!!

Девка словно выплюнула в ответ:

– Пори!!! Насмерть бей, а сама не дамся!

Проводила злым упрямым взглядом, пока он прошел к печке. Увидала, как выхватил из чугуна давно приготовленную треххвостку… И плотно закрыла глаза, чтобы не видеть, как встал над ней, примерился, размахнулся…

Тяжелые, мокрые ременные хвосты плетки жахнули по голому телу. Аленка поднялась на животе, чуть не прокусив от напряжения и боли губы, на мгновение замерла и вновь приникла телом к лавке. Широко размахнувшись, мужик снова с плеча хлестанул плетью по бедрам. Голые ягодицы тяжело приняли удар, Аленка изо всех сил стиснула половинки и снова упрямо смолчала.

– Ничо, подашь голосок, подашь… – входя в раж, буркнул Матвеич. Отмахнул плетку и врезал уже не по попе – по плечам.

Девушка изогнулась, вскинула и ноги, и голову. Четкие рубцы отпечатались на плечах, и тут же три новых легли плотно, рядом. Отчаянно зажмурившись, Аленка запрокинула голову, тщетно пытаясь вырвать привязанные руки.

– Плечики‑то выровняй… – чувствуя исход ее сил, велел Матвеич. Снова отмахнул концы плети назад, напряг руку и с маху уложил рубцы на битое место…

Тяжело, длинно замычала девушка, извиваясь всем телом. Выше приподняла лопатки, ожидая удара – и плетка снова влипла в тело, но по голому заду. Сочный удар, громкий вскрик Аленки:

– Больно!

– А вот этак больней! – хлещет плеть…

– Больно!! – еще громче вскрикивает наказуемая и снова, еще больней и больней гуляет по голому телу плеть.

Привязанная за руки, Аленка корчилась, широко отмахивала бедрами, стучала по лавке ногами и все громче, без передышки, выкрикивала одно слово:

– Бо‑о‑ольно!!!

На двадцатом ударе Матвеич опустил плеть. Исполосованный, багрово‑красный зад девушки сжался, ожидая очередной плетки, и лишь потом, медленно, словно со страхом, расслабился… Аленка тихо всхлипнула и снова повторила:

– Больно…

Матвеич склонился над ней, поднял за волосы заплаканное лицо:

– А вот сейчас ножки‑то твои раздвину, за зад приподыму и суну во всю глубь! Хошь?

Не открывая глаз, Аленка еще тише простонала:

– Больно…

Мужик отпустил ее волосы, еще раз оглядел вожделенное тело, так сильно исхлестанное его лозой и плетью, и молча отвязал ей руки. Аленка вставать не спешила – накатилась слабость, огнем горели бедра и плечи. Она и не представляла, что может вытерпеть такую строжайшую порку – но уже не было сил ни удивляться, ни думать о чем‑то, кроме одного: сколько еще сечь?

Все‑таки, прикусив от затяжной боли губы, поднялась. Убрала с лица прилипшие от слез и пота волосы. Опустила голову в ожидании его слов.

Матвеич угрюмо проворчал:

– Иди на лежанку, отдышись чуток. А я пока кой‑куда сбегаю…

И, не дожидаясь ответа, вышел, грохнув тяжелой дверью. Аленка почти без сил словно упала на теплую лежанку, со стоном вытянулась и наконец‑то устало расслабилась.

А Матвеич, дурея от злости и Аленкиного упрямства, направился к Настене. Так сказать, сбросить пар… Но, едва выйдя со двора, в задумчивости остановился. Настька, стерва, враз поймет – а если и не враз, то тетка Анна все одно бабам скажет, что приводила Елению на порку. А коль он потом к Настене бегал, и это когда девку голышом порол – то уж точно, послала его эта девка куда подальше… За спиной засмеют, а кой‑кто и в лицо ухмыльнется! Такую ладную деваху разложил, полдня голую продержал, и не сунул! Стыда не оберешься…

Вернулся к своему подворью. Там, в горнице, сейчас лежала горячая, гибкая, тугозадая, до нитки голая… Штаны лопаются! Ведь и вправду можно, пока связана – суй куда хошь, сколько хошь… А все одно не то, все одно – стыд да срам с девкой не совладать! Нет уж, путь сама даст, а еще лучше пусть сама попросит!

Может, в баньку отвести? Там сговорчивей будет? Тепло, мыльно, запах духмяный, тело гладкое, так и в руках и завьется! Мелькнула мысль – ништо, мы и в горнице, как в баньке! Еще постоял, подумал, повздыхал сам над собой и чувствуя, что снова злость и желание застилают глаза, вернулся в дом…

В горнице было сумрачно: вечерело, и Матвеич разжег висящую над столом керосиновую лампу. На лежанке, все еще в полусумраке, сочно белело обнаженное девичье тело. Аленка лежала, словно приготовившись к очередной порке: руки вперед, тело в струнку. Только из‑под спутавшихся волн темных волос настороженный взгляд. Он прошелся по горнице, словно и не замечая ни ее, ни ее неотступно следящего взгляда. Что‑то поправил, что‑то переставил, грохнув табуреткой, поправил лампадку под иконами. Сумрачно выматерился, и снова оказался у стола. Широко указал на тяжелый табурет:

– Присаживайся, гостья дорогая! Откушаем, что Бог послал!

Девушка приподнялась, опираясь на руки и с плохо скрытой издевкой спросила:

– Разве можно к столу да нагишом? Грех, не велено…

– Я со своими грехами сам разберусь. В моем дому мне решать, кому к столу в шапке, а кому с голой задницей!

Аленка встала с лежанки, провела ладонями по телу, словно сарафан оглаживала и смело, постаравшись стерпеть, села… и все‑таки охнула, когда исхлестанные ягодицы опустились на шершавый табурет.

– Что скривилась, гостьюшка? Аль угощенье не по вкусу? – старательно юродствовал Матвеич.

– Такая уж гостьюшка, что с голым задом к столу! – в тон ему ответила девушка, словно невзначай поставив локти на стол так, чтобы прикрыть задорно торчащие груди.

– А чего тебе скрывать‑то? Ишь, какие грудки тугие! Есть что напоказ выставить! И задничек у тебя уж больно хорош – его бы целовать, а не прутом да плетками охаживать! Хошь, все рубцы как один расцелую? Маслице лампадное найдется – потрем легонько, полечим голыши твои сладкие… Небось хочется, чтоб не плетками, а в радость?

Аленка, краснея, слушала его разливания. На секунду ощутила на бедрах сильные мужские руки, распирающий, сильный кол внутри горячего тела… Дрогнула бедрами и тут же горячая боль от рубцов вернула к действительности:

– Чтобы в радость, это самой надо хотеть!

– А та ровно и не хочешь! Раздевалась ведь как не на порку, а ровно в постель! Задом виляла, ровно кобылка игривая! Чего же тебе не хотеть‑то, а, девка?

Аленка отрицательно мотнула головой…

– Ну и дура! – сплюнул в сердцах Матвеич. – Старый конь борозды не портит!

– Да пашет мелко, – снова смелея от очередного «граненчика», не удержалась девушка. Вот уж воистину – дура…

Матвеич смолчал, проглотив «мелкую пахоту», и только яростно сверкнувшие глаза могли бы предостеречь девку: с огнем играет!

– Ну, гостьюшка, выпили‑закусили, пора и за дело! Подавай сызнова плетку, да выставляй зад!

Подав ему плеть, девушка громко вздохнула и деловито сказала:

– Ноги пока не вяжите – потерплю!

– Потерпи, потерпи, красавица! Как невмоготу станет, попросишься! Это правильно – ноги не вязать. Как захочешь – ты их того, раскинь поширше да задницу подыми: я и пойму… Может, на постельку перейдем, а можем прям на лавочке…

Аленка в ответ все так же молча пожала плечами и легла, подставив под вожжи скрещенные в кистях руки… Мужик привязал ее потуже, проверил узлы, убрал с гибкой спины волосы. Деловито, словно сноп на току, выровнял тело девушки. Вернулся к столу, прибавил огня в лампе – чтобы лучше видеть движения голого тела. Встал над Аленкой, примерил плеть к бедрам. Опустил ее и вздохнул:

– Аж махать устал! Ну, уж ладно, для такого дела постараемся!

Взмахнул плеткой, задержал ее в воздухе и наконец хлестнул…

У Аленки уже не было сил притворяться каменной – с первого же удара громко застонала, напрягла ноги. Дергаясь, принимая удары, виляя исхлестанным задом и резко вскидываясь от каждой плети, с отчаянием думала: нет, не выдержать, не стерпеть эту порку… Каждая плетка казалась страшнее и тяжелее предыдущей – ремни лупили по уже избитому телу, она уже и не пыталась считать удары. Вся попа казалась полыхающим костром, огненные полосы обвивали ягодицы, но казалось, что витые ремни хлещут сразу по всему телу.

В какой‑то миг вся сцена наказания предстала ей словно со стороны: вот поднимается рука с зажатым в кулаке черенком плети, сплетаясь и расплетаясь, застывают где‑то вверху мокрые хвосты, и как три темных молнии, как три злых хищных змеи, дугой бросаются вниз. Жадно, глубоко впиваются в голый зад, обвивают бедра, терзая тело – и тело рывком, судорожно сжимается под ними, рвется то вправо, то влево, расчерченное жестокими огненными рубцами…

…Девушка хрипло, громко застонала… и, запрокинув голову, крепко зажмурившись, после очередного удара выдавила тяжело и вымученно:

– Не надо…

…Еще сильнее полоснула плеть…

Еще громче просит девушка:

– Не надо!

…С маху, тяжело хлещут ременные хвосты избитую голую попу…

– О‑ой, не надо больше!! Ой, простите! О‑ой, боженька‑а‑а‑а!

– Покричи, голубушка, покричи! А вот тебе плеточку!

– А‑а‑а!

– И по спинке… Н‑на!

– А‑ай!

– Что‑то не слышно голосочка… А еще раз по плечикам!

– А‑А‑А! Не надо… Н‑не надо‑о‑о‑о…

Мужик опустил плеть. Судорожно всхлипывая, Аленка дрожала всем телом.

– Ну?

– Больно… – всхлипнула Аленка.

– А ты как думала? Ну, решила чего? Сейчас еще побольней будет…

Не поднимая головы, девушка едва слышно сказала:

– Пусть…

– Чего «пусть»? – торжествовал мужик.

– Я согласна… любиться…

– Вот и умница. Давно бы уж так. Ну, красавица – тогда на лежаночку!

Пошатываясь, Алена не легла, а скорее упала на кровать, поежившись от прикосновения одеяла к иссеченному телу. Раздвинула ноги. Закрыла глаза…

Почувствовала над лицом пахнущее свежей сивухой хриплое дыхание:

– Что‑то не радостно лежишь. Поширше ляжки‑то…

Она стиснула зубы, ненавидя себя за слабость и страх. «Лучше бы уж запорол, гад… Нет, девочка, не надо было тебе так: сначала лечь, а потом себя же и клясть. Легла – значит, сдалась. Терпи уж, испей своей слабости, коль на скамье силенок не хватило…»

Мужик больно смял ладонями груди:

– Ох, и хороши титьки! Прям‑таки стояком стоят!

– Поглядим, как у тебя стоять будет, – словно не сама сказала, а из обиженного сердца рванулось. Уж и поняла через секунду, что лучше бы прикусить язык, да поздно.

Он убрал руки с грудей. Помолчал, глядя на беспомощно открывшуюся перед ним девушку.

– Значитца, в упрямки заново пошла? Ладненько. Мой стояк пока не про тебя будет. Мы тебе другой найдем. Чуток опосля… А ты пока отлежись, силушек поднакопи. Как бог свят, пригодятся…

P.S. Они не закончены. Ни рассказ, ни, самое главное – их Поединок.

2004 г.