Полезное:
Как сделать разговор полезным и приятным
Как сделать объемную звезду своими руками
Как сделать то, что делать не хочется?
Как сделать погремушку
Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами
Как сделать идею коммерческой
Как сделать хорошую растяжку ног?
Как сделать наш разум здоровым?
Как сделать, чтобы люди обманывали меньше
Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили?
Как сделать лучше себе и другим людям
Как сделать свидание интересным?
Категории:
АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
Чужая лавка
Мария с неприкрытой бабьей завистью оглядела сочное, налитое тело девки: – Ну ровно как кошка сытая… ишь, потягушки устроила… Катька довольно усмехнулась и изогнулась еще раз, блаженствуя в жаркой истоме хорошо протопленной баньки. Даже шутливо промяукала, «царапанув» ногтями стенку пахнущего квасом и мятой предбанника. А Мария, едва сдержав желание зло щипнуть тугие шары грудей с вишневыми сосками, деланно‑весело подмигнула: – Иван‑то глубоко засаживает? Катька густо покраснела и обиженно отвернулась: – Да ну… удумаешь тоже… не было ничего такого! Мария въедливо прищурилась: – Зад‑то у тебя хорошенько ремнем расписан! – Ну и что с того? – откровенно обиделась Катька, – будто тебя не пороли… – Меня папаня порол, да муж теперича вожжами жарит… Так они‑то свои, кровные! А у тебя дядька не‑поймешь‑какой‑юродный, неужто не поласкает, не приголубит такую кошечку? Неужто по голым булкам и ладошкой не пришлепнет? Катька надулась еще пуще: – Он… Он… Хороший и строгий! Он не голубит, а если уж порет, так порет! – Ну и я говорю, порет! – скабрезно разулыбалась Марья. – Небось и платье не сымаешь, когда порет? – Сымаю… – проворчала Катька. – Порет как положено, у него строго – заголилась и получай… А насчет чего лишнего – напраслину говоришь… Не добившись своего, Марья перевела разговор на что‑то другое, но неприкрытое ехидство и чуть не злоба, внезапно рванувшиеся из груди этой сочной молодухи, запали в душу девушке. Иван действительно приходился ей настолько далекой родней, что даже по тесным деревенским меркам не определишь… Так уж вышло, что последние два года они жили вдвоем с молчаливого и даже одобрительного согласия более близкой родни Катерины: все же мужик в доме, хозяйство не пропадет… А девка вырастет, там видно будет! Поздним вечером, когда сизые космы тумана уже пропали в темноте и дядька Иван собрался гасить свет, девушка тихо позвала его из своей комнатки. – Чего тебе, Катеринка? – дядька возник на пороге, обрисовавшись в дверном проеме широченными буграми плеч и большой косматой головой. Катька сбивчиво пересказала ему Марьины слова, надеясь на утешение и такое любимое движение Ивановой ладони: от затылка к плечам, по волне густых волос расплетенной на ночь косы. Однако Иван молча застыл, задумчиво поскреб бороду, так же молча снял с печки кисет (покупных сигарет не признавал), свернул толстую самокрутку. Выдохнул клуб терпкого дыма и лишь потом заговорил: – Ну, видать, ты и вправду заневестилась, Катька… Не дело, значит, мне уж тебя наказывать… На чужой роток не накинешь платок – а кто ж поверит, что такую сладкую красавицу не потискать да не поласкать душевно? Одни ведь живем… Вот и разговоры… Марья – дура, от голодухи на мужика бесится, но язык распустит, и ославят тебя, Катеринка… Хорошо, что сказала. Спи, невеста… Ушел к себе, лег, ворочался… ну бабы, ну стервы… Ведь чуяла душа, что не зря Мария так крутится рядышком, так и норовит прижаться или под руку подставиться… Сел на кровати, снова закурил и почти не удивился, когда по доскам пола послышались легкие босые шаги: – Дядюшка Иван… (Катерина всегда называла его именно так) Давай плюнем на их всех… Пусть будет как раньше… Я люблю тебя даже когда ты меня лупишь… Я тебя тогда еще сильней люблю! Я чего хошь для тебя сделаю! – Ну‑ка брысь спать! Ишь ты… любит она… егоза… «Хотя какая там егоза!» – подумал сам себе, провожая взглядом фигуру в тоненькой ночной рубашке: девка и вправду самый смак, титьки рубашку задирают, бедрами поведет – аж волна по телу, и по ночам во сне стонет да мечется… Созрела красочка! Как есть созрела! И на другой день и на третий Иван как‑то по‑другому стал смотреть на свою Катьку, (даже не замечая, что думает уже как о СВОЕЙ), подмечая ее движения, повороты тела, изгибы ладной фигуры. Но раз почувствовав ее «своей», он попал в мертвые тиски между откровенным желанием и опаской навредить девушке… Детское «люблю и хочу»? Или серьезные слова? Не умею, вздыхал Иван – как тут поговоришь, как узнаешь? И решил – пусть идет как идет, куда выведет… А коль языки бабьи в роспуск пошли, надо наперекосяк сделать! Тяжко, но – придется… И после субботней заутрени, сбросив у банной печи охапку ровно наколотых дров, мрачно проговорил: – Вот такие дела, Катеринка… Придется тебе нынче на чужой лавке отлеживать… – Это как на «чужой»? – не поняла Катька, уже запарившая в котелке дикие травы – протирать горящие бедра после субботней лупки. Иван неуклюже пожал плечами, ворчливо пояснил: – К Степану отведу… у него Светка такая ж как ты. Когда ее порют, мать да бабка глядят. Вот и тебя… там… посекут. – Не пойду в чужие! – вскинулась Катька. – Не хочу! Дядюшка Иван, сам выпори! Хоть втрое больше всыпь, не хочу в чужие! – Ну‑ка мне! – построжал голосом Иван. – Нельзя уж нам… Чтоб один на один… Пока ты на лавке голеньким елозишь… – Ну и чего? – тихо спросила Катеринка. – Так скажи, не буду елозить… буду как деревянная лежать… Иван аж крякнул: прикидывается или вправду не понимает, о чем разговор? Потом посмотрел в глаза – не поймешь… Серединка на половинку: тело просит, а сама девчонка и не поймет, чего просит… Да ладно уж, тут как бы с собой совладать! Ведь и вправду как к скамье идет, как ложится, как круглый зад кладет да потом под прутами взбрыкивает – тут уж нет сил, как охота за тугие бока приподнять, крепкий зад повыше вскинуть и…! Ух, упаси господи от греха окаянного! Упрямо мотнул головой: – И не перечить! Тута тебе не игрушечки! Под чужими полежишь – зато разговоров не станет. Катька задавила решительное «нет» и вдруг севшим голосом спросила: – А ты у Степана меня пороть будешь? Или меня Степан будет? – Степан… – неохотно ответил дядька. – А ты даже глядеть не станешь, как чужой мужик меня голышом на лавке распинает? – она и сама не поняла, что этот вопрос задавала не девчонка, а вдруг проснувшаяся женщина… Вопрос как последняя надежда, как палочка‑выручалочка. Черт с ним, со Степаном – но ей нестерпимо захотелось, чтобы снова Иван, чтобы всегда только Иван… – Вот потому и не буду… что у чужих. А ты гляди, Катеринка – там бабы к тебе ох как приглядываться будут… Бабы Степановы, жена да бабка, велели тебе не подол заголять, а совсем нагую сечь… Ничего нового в этом нет – почти всегда секут голыми, но то, что это намеренно и особо подчеркнули, неприятно резануло по сердцу. Катерина отвернулась, спрятала глаза под упавшей на лицо прядью волос… Но Иван почувствовал что‑то новое, искрой мелькнувшее в накаленном, почти злом, обиженном воздухе между ними. Оба смолчали. Оба механически и коротко доделали мелкие дела по хозяйству. Также молча Катерина вышла к калитке, в пол‑оборота посмотрела на сидевшего у крыльца Ивана, спрятанного за клубом самосадного дыма. Коротко вздохнула и пошла к чужим… Не проронив ни словечка, кроме послушно‑вежливого «здравствуйте», деревянным идолом простояла в уголке, пока юркий чернявый Степан при сборе всего семейства стегал свою Светку. Та была ровесницей Катерины, но тонкая, словно лозинка, вертлявая в отца, глупо‑смешливая от непривычной ситуации – в комнате была подружка, которая не просто поглядит за поркой, но и сама потом попробует того же! Мать и бабка Светки вроде и занимались какими‑то своими делами, но привычно видели все, что творилось в большой горнице. Светка в ночной сорочке вытянулась на толстой пластине скамьи, Степан снял с гвоздя крепкий ремень и возникшая словно ни откуда бабка самолично задрала подол Светкиной рубашки едва не до лопаток, оголяя спину и бедра. Светка сразу же замерла, накрепко стиснула половинки зада и резко задергалась в такт отцовским ударам. Так и отлежала все сорок ремней, звонко ойкая и добела сжимая узковатые, но сильные бедра. Степан ухмыльнулся, показывая концом ремня на лавку: – Давай, вторая доченька, твой черед. Катерина шагнула к лавке, как сквозь вату услышав ворчание Светкиной матери: – Ты еще в шубе ложись… Сымай рубашку напрочь, не в гостях, а пороть привели… Катерина задавила обиду, и решительно стянула рубаху прямо там, где стояла. Не прикрывая руками яркой, спелой наготы, прошла через всю горницу к лавке и, словно не замечая оторопелых глаз, вежливо спросила у Степана: – На лавку? Или на двор, на козлы дровяные? А то что ж мне… стыд не дым, глаза не выест! Пряча глаза от жены, Степан порол Катеринку с плеча, мстительно отпечатывая на белом заду девушки налитые полосы широких рубцов. Она лежала почти без движений, только изредка судорога пробегала по красивым ногам и изгибала в талии юное тело. Она почти и не понимала, как сильно хлещет ремень, как колышутся от тяжести ударов полушария зада, только одно слово вспыхивало перед зажмуренными глазами: – Чужие… чужие… Не считала удары. Краем сознания только уловила, что давно уж за полсотни, когда знакомая даже на ощупь рука коснулась головы и волос: – Ну все, Катеринка, подымайся… пошли домой… Он вошел незваным и нежданным – теперь Степан виновато отводил глаза не от жены с тещей, а от Ивана, расширенными глазами смотрела на огромного мужика еще не отошедшая после собственной порки Светка… А Катерина, тоже не глядя на него, равнодушно накинула рубашку, натянула платье и также отрешенно пошла следом за ним, не забыв в дверях остановиться и поклониться хозяевам дома. Не успела затвориться за ними их собственная домашняя дверь, как Иван тяжко бросил: – Прости меня, Катеринка… Хотел, чтоб без пересудов… прости за чужую лавку… Я хотел… – Не надо, дядюшка Иван! – она подняла на него глубокие ясные глаза. – Я все понимаю… На той неделе мне к кому идти, на чьей лавке распинаться? – Ну перестань же, Катеринка! – скрипнул зубами Иван. Она повернулась к нему и посмотрела снизу вверх, не доставая головой до плеча и все равно глядя как глаза в глаза. – Хорошо… Не буду. Я всегда тебя слушалась. Только напомни, как надо слушаться! Он понял ее… Медленно кивнул: – Напомню… А она сделала шаг навстречу, не стесняясь никого и ничего, закинула руки ему на шею, обвила и прижалась горячим телом к широкой груди: – Не хочу на лавке… От чужой пока еще живот стыдом сводит… Хочу на кровати… На твоей… Почти оттолкнула, метнулась в сени, тут же вернулась с тяжелым пуком мокрых прутьев. И металась на Ивановой кровати, бесстыдно и жадно раскидывая ноги, то снова судорогой плотно сводя ляжки, подбрасывая зад, подметая спину волной волос и хрипло, надрывно и сладко считая: – Двадцать… двадцать пять… Еще‑о‑о!!! С‑сымай кожу с зада‑а‑а!!! Со‑орок… Обмякла на семидесяти, в мягком тумане парилки очнулась, с рычанием дикой кошки повела бедрами под его руками, что втирали мазь в исполосованную наготу, нашла силы поймать эти сильные руки, завести под голодные без ласки груди и призывно вскинуть зад: – Бери меня… Тихо и сладко улыбнулась от мимолетной боли между ног, и снова проваливаясь в забытье, счастливо слушая несвязное бормотание своего мужчины: – Никаких чужих, красочка моя… любовь моя… все сам… только сам… теперь всегда сам…
2003 г.
|