Через четыре дня

В ПЯТЬ ЧАСОВ УТРА я читал биографию исследователя Мериуэзера Льюиса (экспедиция Льюиса и Кларка), чтобы не заснуть, и тут вдруг дверь открылась, и вошел Полковник.

Его бледные руки дрожали, альманах, который он держал, дергался, как марионетка без веревочек.

— Замерз? — спросил я.

Он кивнул, скинул кроссовки и забрался в мою постель на нижней полке, укрывшись одеялом. Он выстукивал зубами что-то наподобие морзянки.

— Господи. Ты в порядке?

— Уже лучше. Мне теплее, — ответил он. Из-под одеяла показалась его призрачно-белая крохотная ладонь. — Возьми меня за руку, пожалуйста.

— Хорошо, но на большее не рассчитывай. Целовать я тебя не буду. — Стеганое одеяльце затряслось от смеха. — Где ты был?

— Ходил в Монтевалло.

— Это же шестьдесят километров?!

— Шестьдесят три, — поправил меня Полковник. — То есть шестьдесят три туда, шестьдесят три обратно. Сто двадцать три. Нет. Сто двадцать шесть. Да. Сто двадцать шесть километров за сорок пять часов.

— И что там такого эдакого в этом сраном Монтевалло? — поинтересовался я.

— Да ничего особенного. Я просто шел, пока совсем не замерз, а потом повернул обратно.

— Ты не спал?

— Нет! Сны невыносимы. Она там больше даже на себя не похожа. И я уже не помню, как она выглядела на самом деле.

Я отпустил его руку, схватил Полковников прошлогодний фотоальбом и нашел Аляску. На этом черно-белом снимке она была в своей оранжевой маечке и темных джинсах, доходивших до середины ее тощих бедер, рот раскрыт — фотограф поймал мгновение, когда она смеялась, схватив левой рукой Такуми за шею. Волосы спадают, закрывая щеки.

— Да, — сказал Полковник, — точно. Я так уставал от того, что она могла психануть без причины. Она вдруг мрачнела и заводила песню о каком-то идиотском грузе трагедии… или как там она это формулировала, но никогда не говорила, что именно было плохо, никогда не объясняла причину своего поганого настроения. Меня бросила девчонка — мне грустно. Меня застукали с сигаретой — мне фигово. Голова болит — я бешусь. А у нее причин не было, Толстячок. Я так устал от ее сцен. И я позволил ей уйти. Господи боже мой!

Меня иногда тоже доставали ее перепады настроения, но не в ту ночь. В ту ночь я отпустил ее, потому что она так сказала. Это было так незамысловато — и так тупо.

Ручка у Полковника была очень маленькой, я снова сжал ее покрепче. В меня проникал его холод, а в него — мое тепло.

— Я еще численность населения запомнил, — сообщил он.

— Узбекистан.

— Двадцать четыре миллиона семьсот пятьдесят пять тысяч пятьсот девятнадцать.

— Камерун, — продолжил я, но опоздал. Полковник уснул, я почувствовал, как его рука расслабилась. Я спрятал ее под одеяло и сам забрался в его постель, теперь я сверху — по крайней мере, на эту ночь.

Я заснул, слушая его размеренное дыхание, его упрямство наконец отступило перед лицом непреодолимой усталости.