Здорово, братцы

31 марта 2006 – 23 июня 2006

Франция

Эта встреча произошла по дороге в Севенны[71]через несколько дней после того, как я добрался до Франции. Я намеренно сошел с основной магистрали, порядком устав от безумных скоростей, и решил подняться на север страны по шоссе № 17. А еще я устал от людской недоверчивости, которую видел везде, стоило лишь приблизиться к любому случайному встречному… Я все еще с содроганием вспоминаю эпизод у ворот местной фабрики, когда наудачу спросил дорогу у какой‑то работницы. Крошечная опрятная женщина вместо ответа отпрыгнула от меня так, будто ее вытолкнуло с места пружиной, и убежала прочь, прижимая к груди свою сумку! «Поймите правильно, мсье, здесь кругом столько насилия и криминала…» А я‑то надеялся встретить чуть больше тепла и простоты в людях. 14 апреля, ближе к вечеру, проходя через местечко Лезан, укрывшееся среди зеленеющих долин, где произрастают виноградники, оливы и сосны, я встретил мужчину, который чинил свой сарай. Ив Мишель запросто ответил улыбкой на мою. Из Канады? Знаем такую. Переночевать? В сарае есть оборудованная комнатка. Но для начала давай‑ка поедим! И едва он прихватывает меня за локоть, я понимаю, что его акцент мне до боли знаком. Меня будто окутывает дыханием родных краев. Он прибавляет, что супруга его – женщина суровая, но я захожу в этот незнакомый дом с полным ощущением, что здесь меня давно ждали. Весь вечер проходит у нас в непринужденных беседах. Мишель рассказывает мне истории: про гугенотов, которые в этих краях боролись против притеснений католиков, а следом – про сорт винограда, из которого делают знаменитый piquette [72], – и обволакивает своим чудесным, родным, знаменитым северным говором… А тем временем Рене, его супруга, с неизменной улыбкой на лице подрезает мне еще хлеба, подливает в мою тарелку еще и еще супа с капустой, который томится рядом, на плите. Я погружаюсь в приятную истому и понимаю, что эта пара пенсионеров ненавязчиво и мягко вернула меня в культуру, знакомую с детства. Как долго я ждал этой минуты!

Выходит, нужно было четыре месяца топать по этой суматошной, сверхсовременной и напичканной хайтеком Европе с ее вечной лихорадкой, чтобы наконец однажды разбился тонкий лед, отделявший меня от моих корней. Я размышляю об этимологии выражения «коренной житель», что означает «абориген» и «туземец», но прежде всего указывает на место, где находятся наши корни. Во всех странах, по которым я шел, только у местных жителей, у коренных, я подсматривал те нехитрые ценности, которыми сам всегда дорожил. И вот, положив ложку на гладкую поверхность кухонной клеенки, я впервые чувствую, до чего мне хорошо.

Лангедок пересекаю, выбирая самые солнечные местечки, обласканные нежным весенним бризом. Приближается пора первого причастия и Светлой Пасхи. В садах Роше‑гюда, за каменными стенами, в которых проделаны высокие окна, раздаются радостные возгласы. Их звуки уносит чистая вода ручейков, где плещутся рыбки. Я располагаюсь чуть поодаль, устанавливая палатку в долине Роны прямо в виноградных зарослях. Пройдя насквозь Лион, начинаю чувствовать, как незаметно потеплела атмосфера кругом, будто чем дальше живут французы от воды, тем помыслы их чище. Все‑таки чудные, странноватые эти люди, которые встречают меня на подходе к деревням с неизменным бокалом вина в руках, а затем пускаются в пространные беседы вокруг огромного щедрого стола… Вдоль проселочных дорог на бескрайних лугах золотистые лютики и пунцовые маки щедро делятся своей пыльцой с пчелами, а по напитанным дождевой водой полям неспешно вышагивают жирные шаролезские коровы, чьи копыта утопают в грязи. Я срываю ромашку и цепляю ее себе на шляпу, вспоминая с ностальгией свои первые шаги в районе американского Вермонта, в самом начале пути, когда какой‑то встреченный мною старичок протянул мне скромный полевой цветок, сорванный на обочине дороги. Поле Вермонта очень похоже на то, что сейчас простирается передо мной, а его улыбка очень напоминает те добрые лица, которые встречаются мне здесь… Картинки старой доброй Европы кажутся мне родными воспоминаниями из далекого детства – пропитанные стойкими ароматами сена и навоза, сладким вкусом клевера, на котором еще не высохли капельки росы. Как выглядят теперь поля, принадлежавшие моему отцу? А как чувствует себя он сам? Прикован ли он до сих пор к больничной койке? С ним ли Элиза? У моей дочери вот‑вот родится второй малыш, на днях Люси написала мне об этом. Я бы хотел прямо сейчас подарить им целую охапку этих полевых цветов…

Сегодня вечером, 15 мая, я прошусь на ночлег к незнакомому фермеру, который с трудом тащит два полных ведра козьего молока. Я ночую у него в хлеву между копнами сена, под охраной беспрестанно квохчущих несушек. И в это самое время за тысячи километров отсюда моя новорожденная внучка издает свой первый крик! Этой ночью между канадской рекой Сен‑Лоран и долиной французской Луары перекинут невероятных размеров мост, фантастический и неправдоподобный, сошедший с эскизов Гюстава Эйфеля, сделанных по поручению Бриара. Несмотря на расстояние, между мной и только что появившимся на свет младенцем возникает такая же прочная и нерушимая связь, как и та, что связывает меня с моими предками из Пуату, которые высадились в 1644 году на берегах Новой Земли и отправились в Акадию. Прикоснувшись к собственным корням, я наконец сумел примириться с незнакомой мне доселе культурой, которая, в сущности, была для меня родной.

В последующие дни я планомерно прохожу через Десиз, Невер, Фонцелан, Пуг‑лез‑О и милую деревеньку Шарите‑сюр‑Луар, где ненадолго задерживаюсь. На мосту, перекинутом через последний «девственный» поток на моем пути, вдруг припоминаю, что мне рассказывали о квебекской вечеринке, которая пройдет в этих краях. В сумерках добираюсь до массивных дверей сельского клуба в Эрри неподалеку от лесочка в начале деревни. Меня встречают радостными возгласами. «Так это же тот самый tabarnak [73] с рынка!» – восклицает один из музыкантов, размахивая руками, а его белокурая спутница увлекает меня к центральному столу. Там два часа подряд меня кормят популярным здесь блюдом – соленой свининой с чечевицей[74]. А я все ем, и ем, и ем, и смеюсь над их шутками, а потом снова пускаюсь в путь, чтобы снова пить и есть, есть и пить, – каждый хуторок и каждая деревушка оставляют мне на память частичку своего колорита и горсть своей земли, такой непохожей ни на какую другую на свете. Упоительно часто я слышу одни и те же слова: «Давай‑ка, братец, заходи прямо в погреб!» Мой новый знакомый Мишель застал меня врасплох своим предложением: «Спускайся, я покажу тебе свои troussepinette…» Я краснею[75]и бросаю на него тревожные взгляды. Но все же соглашаюсь спуститься вдвоем под мрачные своды погреба, где хранится его драгоценное сокровище – ликер из темных плодов терновника, настоянных на отменной водке. Мы разопьем его тут же, в погребе, как два подпольных эпикурейца. И вот уже мне кажется, будто я держу в своих ладонях и всю землю целиком, и саму жизнь, упрятанную по воле человека в капли умопомрачительно вкусной настойки.

Алкоголь расслабляет и тело, и душу. А этим французам я запросто продам собственную шкуру…

В Немуре выбираюсь из погребов Гино нетвердыми шагами после того, как целый час провел там – в частном хранилище страстного винодела. В моей голове до сих пор звучат слова его оды, посвященной собственным виноградникам, плодородной почве, щедрому солнцу, которое предпочитает уходить в закат именно в этих краях, над его землями. Я опять изрядно перебрал – а разве были варианты? – и уже прошу пощады. Хмель вкупе с усталостью действуют безотказно… я готов воспарить… расцвести… вознестись… благоухать… и со смехом промчаться по дороге, лежащей под моими ногами…

В Париж вхожу вечером 1 июня, осыпая его мостовые тысячами песчинок и крупиц французской земли, принесенных отовсюду, где бы я ни шагал. Вхожу с юга и двигаюсь на север французской столицы, где меня уже ждут Джамиля и ее сестра Жасмин, прелестные дочки еще одного моего ангела‑хранителя, доброго знакомого из Алжира – кажется, что из моей прошлой жизни. Они живут в квартале, очень популярном среди выходцев из Северной Африки и похожем на удивительное африканское зеркало. Те слова, что я слышал на юге Франции по поводу ощутимой напряженности между разными национальностями, здесь снова приходят мне на ум. «Они жестокие», «опасные», «они здесь никак не приживутся» – резкие реплики… непримиримость и страх перед этими людьми вынуждают европейцев плотнее запирать свои двери с последними лучами уходящего дня. Мне кажется, что они построили слишком сложную систему запретов, которая не позволяет чужакам подниматься по социальной лестнице. И пока я слоняюсь по городу из одного квартала в другой, жесткое деление жителей на «своих» и «чужих» расстраивает меня окончательно. Некоторые встречные кажутся мне настолько мертвенно‑бледными, что хочется подбавить цвета в кровь, текущую в их жилах…

Еще дней десять я продолжаю бороздить столицу моды и любви, нанося визиты, делая покупки и посещая врачей. Доктор, которого я повстречал в Шатильон‑сюр‑Луар, подарил мне полностью оплаченное обследование в госпитале Святого Антония, дополнив мою медкарту неведомым «протоколом исследования состояния здоровья путешественников на длинных дистанциях».

^{Франция}

В штаб‑квартиру ЮНЕСКО я попал почти беспрепятственно, но был настолько польщен этим фактом – меня здесь приняли единственный раз за все одиннадцать лет! – что даже почувствовал недомогание. А потому вся моя грудь была в следах от медицинских банок. Неделей ранее меня пригласили в качестве почетного гостя и наблюдателя на II Международный салон мирных инициатив. За круглым столом собрались докладчики, и радикально настроенные левые выступали с протестом против господства капитала, который, по их мнению, уничтожает все живое. Какой‑то католический епископ взял на себя смелость выступить с возражениями. Это сделал не имам, не раввин… Рекламные стенды вдоль зала изображали матерей и их младенцев, погибающих в пустыне от голода. Это была наглядная пропаганда нищеты черного мира и богатства мира белого. Вся эта «красотища», как красная тряпка перед быком, маячила перед «послами доброй воли». И у меня возникло непреодолимое желание вскарабкаться прямо на стол и закричать, что в мире все совсем не так просто: ответьте же, почему в странах, находящихся у черты бедности, так ничтожно мал уровень суицида? Почему в «бедных» странах мне доводилось видеть гораздо больше искренних детских улыбок, каких я больше нигде в мире не встречал? О каком подлинном богатстве мы можем говорить, что можем принести этим людям, если сами давным‑давно растеряли свою подлинную доброту? На сцене продолжались бесконечные дебаты, как вдруг в зале поднялся какой‑то мужчина и отчетливо произнес: «Мира не будет до тех пор, пока нет любви». И покинул зал. Его выступление вызвало взрыв хохота, а приглашенные знаменитости со сцены продемонстрировали собравшимся свои отличные зубы, изобразив скептические улыбочки. Я все никак не решался покинуть зал вслед за тем парнем. Но он был чертовски прав. И среди всех выступавших он был лучшим…

С Парижем я наконец прощаюсь 12 июня, спеша поскорее снова повидаться с настоящими людьми, землей и дорогой. Следуя по набережным Сены мимо лавок букинистов, сразу за площадью Насьон сворачиваю в сторону Нотр‑Дама и качу свою коляску до Пирамиды возле Лувра, а потом иду через сад Тюильри в сторону Елисейских Полей. Везде – от дворца Шайо до Эйфелевой башни – все неспешно потягивают пиво на открытых верандах кафе, а я иду в сторону пригородов, с интересом наблюдая, как с годами и столетиями меняются декорации, но в театре человеческих жизней разыгрывается все та же избитая вечная пьеска. А я… Я опять пью! Сидр, поммо, кальвадос [76] … И иду дальше…

Вижу, как стоящие перед пушечными жерлами у музея Великой войны[77]жители Отона искренне плачут, читая список канадских солдат, участвовавших в освобождении их города шестьдесят лет тому назад. А я уже шагаю вдоль берегов реки Риль, окруженной прелестными белеными каменными домиками, до самого устья Сены, где раскинулся порт Онфлер. Я представляю, как Самюэль де Шамплейн, основатель Квебека, приветствует здесь толпу перед тем, как отчалить со своими кораблями к берегам Канады. Вижу, как тысячи французов поднимаются на борт кораблей, которые повезут их в страну грез. Они готовы противостоять холоду, цинге и тысяче других опасностей, поджидающих их на пути, лишь бы покинуть навеки эту старую феодальную Европу, где для них уже нет места. Купцы разоряются и скатываются в нищету, а бедняки внезапно добираются до вершин благополучия – вот она, мечта о Новом Свете! Вокруг меня на небольшом пространстве теснятся фахверковые домики со сланцевыми крышами. Их окна украшены цветами, чтобы поприветствовать «невест из Европы», «дочерей Короля»[78], отбывающих в Новую Францию. Я жду, когда начнут звонить колокола местной церкви и когда отзовутся им в унисон бочки, скатывающиеся по черным камням набережной. «Эй, парень, неси‑ка сюда свой сидр, и давай выпьем за наше здоровье! Попутного тебе ветра!»

Мне нравится порт Онфлер с его корыстолюбием и сумасбродством. Жить – это значит путешествовать – открывать новые страны и открывать самого себя. Я направлюсь вдоль побережья до самого Трувилль‑сюр‑Мер, где Доминик – Великий маринист[79]– пригласит меня переночевать под его крышей. Я награждаю этого человека таким звучным именем с первого же взгляда на него. Непослушные волосы обрамляют резкие черты его лица. Он протягивает мне ладонь лодочкой, так, будто не выпускает из рук стамеску. В свой мастерской он часами готов обсуждать мое «великое плавание без лодки и паруса», не забывая в паузах отвешивать оплеухи своему сыну Николя, который норовит влезть в разговор, поскольку унаследовал от отца страсть к путешествиям. Он думает, что во мне встретил «целый мир в одном человеке». Бедный фантазер, он даже не подозревает, что в собственных руках тоже держит великую Историю.

Завтра я встречусь с Жаном‑Алексисом из Байё, который занимается следующим этапом моего путешествия. Алексу хочется, чтобы я увидел здешний порт и побережье, где произошла высадка союзников[80], музеи, мемориальные кладбища. Но по мере того как истекают дни моего пребывания во Франции, я вижу в основном только его. Его заботу, его душевное тепло, его добрую улыбку во время наших прогулок на пляжах Шербура…

Выхожу прямо к морю, откуда отплываю в Ирландию, храня в своем сердце Францию и открыв душу целому миру.