Глава IV. Вернувшись с Корой вечером домой, Дэвид все еще раздумывал над тем, как странно вела себя его жена на концерте

Вернувшись с Корой вечером домой, Дэвид все еще раздумывал над тем, как странно вела себя его жена на концерте. Такого обморочного состояния у нее никогда еще не было, и, хотя в зале было душно, ее объяснение показалось ему отговоркой. Еще во время концерта он своим обостренным чутьем, которое было истинным проклятием его жизни, понял, что беспокойство Коры объясняется присутствием редактора «Хроники», сидевшего как раз позади них. Да и сейчас Кора казалась необычайно угрюмой. Пока она готовила легкий ужин, он ни словом не обмолвился о событиях этого вечера, надеясь, что она заговорит первой. Ее молчание, неестественная рассеянность указывали на то, что мысли ее витают далеко, а это лишь подтверждало его подозрения. Вскоре, сославшись на головную боль, она поднялась к себе. Он еще с час попытался работать — не столько из необходимости, сколько из желания, чтобы таблетки аспирина, которые он заставил Кору проглотить, успели оказать свое действие. Но, когда он пришел в спальню, она все еще не спала, а едва только он лег рядом, обвила его шею руками и с тревожной настойчивостью, которая после того, что произошло в тот вечер, лишь усилила его смятение, прошептала:

— Ты по-прежнему любишь меня, Дэвид?

— Ты же знаешь, что люблю.

Она тесно прижалась к нему.

— Но я этого больше не чувствую.

Он понял, чего она хочет: он чувствовал, как бьется ее сердце, точно птица в клетке: его тоже тянуло к ней, но он решил не уступать и терпеливо сказал:

— Я ведь уже много раз объяснял тебе. Кора. Мне необходимо всемерно укреплять волю. К тому же, так мы лишь больше будем любить друг друга.

— Но это же неправильно. И вредно для нас обоих.

— Нет, нет, это только возвысит и сохранит нашу любовь.

— Я не понимаю тебя… мне это так нужно… особенно сегодня.

— Постарайся справиться с собой, Кора, дорогая… Нас должно связывать не только тело. Надо уметь пренебречь физическим желанием и возвыситься до духовного единения.

— Просто я не нужна тебе, — чуть ли не с горечью заметила Кора, — больше не нужна.

— Да нет же, все и дело-то в том, что нужна. Помнишь, как на днях я отказался от твоих пончиков? А мне так их хотелось.

Она долго молчала, потом тихонько отодвинулась к самому краю постели. Через некоторое время совсем уже другим тоном она сказала:

— Помнишь, ты мне как-то говорил, что тебе вроде бы надоела твоя книга… и я подумала, не съездить ли нам куда-нибудь. Перемена места пошла бы на пользу нам обоим.

От неожиданности он не сразу нашелся что ответить.

— Мне казалось, тебе нравится Слидон.

— О, конечно. Но неплохо было бы побывать и в других местах.

— А куда бы ты хотела поехать?

— Да куда угодно. Ты все обещал, что когда-нибудь докажешь мне Францию. Вот мне и захотелось в тихую французскую деревушку…

Хотя тревога его все возрастала, взволнованные нотки в ее голосе тронули его, равно как простота и бесхитростность ее поведения. Он со страхом понял, что встреча с Наем не на шутку испугала ее, раз ей даже захотелось бежать отсюда.

Он едва ли сознавал, что ответил ей, во всяком случае нечто весьма неопределенное. Она не стала настаивать и через некоторое время забылась тревожным сном. Прислушиваясь в темноте к ее дыханию, он пытался отыскать причину ее тревоги и изводил себя, придумывая всякие ужасы. Она, безусловно, знала Ная еще прежде, чем они встретились. Но как близко? Был ли он ее хозяином, коллегой или другом? Мучительная боль пронзила Дэвида. Меньше всего ему хотелось, чтобы Кора была знакома с Наем. Дэвид с первого взгляда почувствовал к нему антипатию — и не только из-за той кампании, которую Най вел против «Северного света», но и из-за каких-то его личных качеств. От этих мыслей у Дэвида точно тисками сжало голову. Он хорошо знал, чем это грозит, и попытался не думать о неприятных вещах, как его учили в больнице. Но мирные безразличные образы не задерживались на экране его воображения, и он лежал неподвижно, весь напрягшись, снедаемый сомнениями; подозрением, ревностью и больше всего — страхом за себя, непрестанно возвращающимся страхом, для борьбы с которым он старался закалить волю, доводя до крайности свое самоотречение; именно это самоотречение, перемежаясь со вспышками экзальтации, и составляло цикл его психоза.

Года два назад он перенес болезнь, которую, мягко выражаясь, называют нервным потрясением. Началось все с общей слабости, странной апатии, перешедшей затем в тяжелую депрессию… И вот, когда ум Дэвида блуждал в потемках, на него напал страх — страх не только перед тем, что он может сойти с ума, но и перед какой-то грозящей ему страшной бедой. Болезнь прогрессировала, страх перешел в манию преследования: еще находясь дома, Дэвид стал прятать у себя под подушкой револьвер, сохранившийся со времен службы в армии, чтобы в случае необходимости отразить нападение неизвестного врага.

Сначала его лечил доктор Бард, затем он был Помещен в частную клинику, находившуюся в окрестностях Скарборо. Там у него наступила полная потеря памяти, и что с ним в ту пору было, он совершенно не помнил. По-видимому, тупо занимался плетением корзин. А как он удивился, когда через полтора месяца — к этому времени окружавшая его тьма начала рассеиваться — узнал, что своими руками сплел из ивовых прутьев более двух десятков корзин довольно сложного рисунка, что никогда, конечно, не мог бы сделать в нормальном состоянии.

Однажды лечащий врач, доктор Ивенс, жизнерадостный толстячок, страдавший одышкой и отличавшийся весьма светскими манерами, с веселой улыбкой сказал ему, что он потихоньку выпутывается из беды: «Из лесу вы, мой мальчик, уже выбрались, но пока еще бродите на опушке». Только этим, казалось, все и кончилось. Дэвид по-прежнему плохо спал, по-прежнему всего боялся, был молчалив, мрачен, старался держаться подальше от треволнений жизни.

Тогда Ивенс, стремясь возродить его веру в себя, разрешил ему каждый вечер выходить на час за пределы клиники, советуя побольше гулять и почаще общаться с людьми. Дэвиду не хотелось никуда идти, но, поскольку доктор ему нравился и он привык безоговорочно слушаться его, он шел гулять, только не на шумный бульвар, которого инстинктивно избегал, а на сравнительно уединенную, заброшенную пристань — там он садился и смотрел, как на берег медленно набегает и откатывается волна.

Однажды вечером он услышал чей-то голос, окликнувший его, — впервые за последние три месяца с ним заговорил человек, не имеющий отношения к клинике и его болезни. Он поднял голову и увидел девушку, высокую, довольно бедно одетую, очень бледную и очень худую: она смотрела на него сверху вниз большими, темно-карими глазами. Что-то в выражении ее лица — какая-то непреходящая печаль — заставило его интуитивно почувствовать, что она отчаялась в жизни так же, а может быть, и больше, чем он.

Он ответил что-то довольно банальное, но даже этих слов было достаточно, чтобы побудить ее опуститься рядом с ним на скамью. Ее присутствие, легкое касание острого плеча, прикрытого дешевенькой бумажной кофточкой, зародило в нем безотчетное волнение. Он ни о чем ее не спрашивал. Да и она не проявляла того бестактного любопытства, какого можно было ожидать от случайной знакомой. Они приняли друг друга без всяких вопросов, словно две потерянные души, встретившиеся в уединенном закоулке чистилища. Говорили они очень мало, и лишь о самых обычных вещах, но и это немногое было утешением для обоих. Когда настало время уходить, Дэвид, запинаясь, точно у него не поворачивался язык, все-таки предложил ей встретиться тут же на другой день.

Они встретились и продолжали встречаться; вскоре они проводили уже вместе каждый вечер, а по средам, когда она работала только утром, — всю вторую половину дня. Темная завеса, скрывавшая от него мир, еще больше приподнялась, и он начал видеть все в несколько ином свете. От молчаливой ласки ее пальцев при встречах и прощаниях стали вновь пробуждаться его чувства. Предметы, казавшиеся ему дотоле такими далекими и чуждыми, словно приблизились: мир снова обрел свои краски, Дэвид снова начал ощущать солнечное тепло, замечать росу на траве, прелесть летнего дождя. Казалось, жизнь возвращалась к нему.

Доктор Ивенс наблюдал за этими изменениями с поистине гениальной проницательностью, и скрыть от него что-либо было трудно. Он знал о встречах с Корой: предоставив Дэвиду свободу, он на первое время приставил к нему санитара, боясь, чтобы пациент «не выкинул какой-нибудь глупости», как жизнелюбивый доктор именовал самоубийство — эту темную тучу, которая так долго омрачала сознание молодого Пейджа. Однако Дэвид не нуждался в таком косвенном поощрении своих чувств — наоборот: это даже обижало его. По-своему он был влюблен в Кору. Он не питал в отношении ее никаких иллюзий, приемля ее такой, какой она была, — со всеми недостатками воспитания, грамматическими ошибками, простотой и неразвитым умом. Больше того, именно в этих явных недостатках он видел те качества, благодаря которым ему было так легко с ней и он не ощущал того напряжения, а главное не испытывал тех сомнений, затруднений и страхов, какие так мешали раньше, когда он имел дело с другими женщинами. Своей нежностью она вернула ему веру в себя, своей преданностью ободрила его, и, хоть он по-прежнему все еще боялся будущего, теперь по крайней мере он мог сказать себе: «Эта женщина мне поможет». За две недели до его возвращения в Хедлстон они расписались в Бюро регистрации браков в Скарборо.

Все это с небывалой яркостью промелькнуло в уме Дэвида, пока он лежал без сна, тщетно пытаясь найти в первых днях своего знакомства с Корой какой-то ключ к ее нынешнему поведению. К утру он на час заснул, а когда проснулся, Кора уже была внизу. Он спустился туда вслед за ней, и они в кухне выпили кофе с гренками; хотя внешне Кора выглядела, как всегда, он понял, что оживление ее неестественно. Разговор между ними не клеился, и ни он, ни она и словом не обмолвились о сделанном ею накануне предложении.

После завтрака Дэвид не мог заставить себя сесть за работу. Он готов был поклясться, что Кора вздохнула с облегчением, когда он сказал ей, что намерен прогуляться к молу. Чем больше он думал об этом, спускаясь по извилистой дороге к берегу, тем больше мучила его уверенность в том, что она по какой-то причине хотела, чтобы он ушел из дому. Ему вдруг захотелось вернуться и спросить у нее, что же случилось. Но нет, он этого не сделает. Пусть скажет сама, пусть сама раскроет ему свое сердце. И почему… почему она молчит?

Прогулка по молу превратилась для Дэвида в сущую пытку. Снедаемый желанием узнать, что происходит дома, он все же не разрешал себе ускорить шаг. У пристани он, по обыкновению, остановился обменяться несколькими словами с Мартой Дейл, старушкой, державшей газетный киоск напротив единственной в поселке лавки. Наконец Дэвид повернул назад и стал подниматься по склону холма. За поворотом дороги, почти у самой своей калитки, он резко остановился — сердце у него вдруг заныло; худшие подозрения его подтвердились.