ГЛАВА XI. Габриель пробудился с наступлением сумерек от терзающего голода, избавиться от которого можно было только утолив его

Габриель пробудился с наступлением сумерек от терзающего голода, избавиться от которого можно было только утолив его.

Вчера он подставил себя солнечным лучам, и они сделали его слабым. Только жаркая человеческая кровь могла излечить его, сгладить ожоги на коже, восстановить силы.

Он осторожно выбрался из гроба. Каждое движение причиняло муку. Ругательства срывались с его языка, пока он менял одежду. Он с трудом оделся в обтягивающие брюки и рубашку из тончайшего батиста.

Словно придавленный грузом прожитых лет, Габриель медленно карабкался вверх по лестнице, корчась от боли. Добравшись до входной двери, он встал, свесив голову.

Голод впивался в его внутренности, выжигал их вечным адским огнем, загасить который могла только кровь.

Габриель надел пальто, подняв вверх меховой воротник, и вышел в ночь. Слабость не позволила ему достичь города раньше чем за час. Голод не отставал, раздирая внутренности и отнимая рассудок. Раны на лице горели, не желая заживать.

Он свернул в пропахший отбросами закоулок и затаился…

Давали «Спящую красавицу», и Сара танцевала партию Авроры.

Габриель откинулся в кресле, следя за ней, порхавшей между четырьмя принцами, восхитительно и изящно выбрасывая ножку в пируэте.

Он был заворожен сольной партией, неотрывно следя за ее шажками, такими быстрыми и точными. Так ясно видны ее молодость и увлеченность жизнью, ее надежды на будущее. По горлышку Сары прошел спазм, когда она укололась о спицу. Это была лишь капелька краски, но он думал о ее крови, красной и жаркой, заставившей наполниться слюной его рот, в то время как она падала, погружаясь в вечный сон,

Он думал о своем, но когда принц нашел спящую Аврору и разбудил Сару поцелуем, Габриель был вновь сильно возбужден.

«Если бы только в реальной жизни все кончалось так счастливо, как в волшебной сказке», — раздраженно думал Габриель. Если бы поцелуй любви мог воскресить его к жизни, которую он потерял.

С трудом понимая, что делает, он покинул театр. Мысли его потекли назад, в прошлое… Он родился в маленькой деревушке в окрестностях Валь-Лунги, в Италии. Мать его, давшая жизнь десятерым, преждевременно постарела. Отец тоже износился вконец, обеспечивая такую большую семью.

Габриель, звавшийся тогда Джованни Онибене, был старшим. Он ненавидел бедность, в которой они жили, и тесный дом, ненавидел долгие часы работы в поле и постоянную борьбу за выживание. Он мечтал о другой, лучшей жизни и готов был делать все, что угодно, лишь бы выбиться в люди.

Ему было шестнадцать, когда он согласился укротить строптивого жеребца для одного местного богача. И хотя ему пришлось не сладко, пока дородный седовласый хозяин преспокойно наблюдал за его работой, тому понравилось, как Джованни справился с жеребцом, и он предложил ему работу в своей конюшне. Так юноше представилась неплохая возможность поработать на Сальваторе Муссо, у которого в Валь-Лунге была роскошная вилла.

Джованни с готовностью принял это предложение и с легким сердцем попрощался с родителями, обещая присылать деньги и навещать их.

Шесть месяцев он без устали трудился, заслужив уважение Муссо и дружбу его сына Джузеппе. Когда пришла весточка, что его родители больны, он немедленно помчался к ним, но было поздно. Страшная лихорадка прошлась по деревне. Он видел, как одни за другим умирали его родные. Сначала мать, затем сестры, братья и под конец отец.

Только когда умерли все его близкие, он понял, как любил их. Он так терзал себя, будто их смерть была его виной.

По просьбе сельского священника родители Джузеппе приняли Джованни в свой дом. Первое время он держался замкнуто, но шло время, и он понял, что существует другой мир — мир богатых, где люди никогда не голодают, где работу делают слуги, а их хозяева думают лишь о развлечениях.

Это был мир абсолютно неизвестный ему прежде, и он хотел теперь принадлежать к нему.

Родители Джузеппе были очень щедры, они кормили и одевали приемыша, но одежда не могла скрыть недостатки в его манерах. Однако Джованни был очень восприимчив и легко постигал науку светского общения. У него было одно преимущество — он был молод и очень красив, и поэтому женщины обожали его. Они прощали ему простецкие повадки и охотно обучали танцам, этикету, манере держаться и подавать себя в обществе.

Он быстро усвоил формулы вежливости, искусство танца и дипломатии. Его походка была совершенной и непринужденной, он держался по-королевски. Но в глубине души Джованни всегда помнил, откуда пришел и каким был когда-то.

В двадцать девять лет он вместе с Джузеппе отправился в Венецию. Это было время веселья и карнавалов, казавшихся нескончаемыми. Здесь он встретил Антонину Инсенну. Она обучила его искусству любви, и он пал жертвой ее темной красоты. Антонина был очень богата и со многими держала себя холодно, но только не с Джованни. Ему она постоянно улыбалась, и его неудержимо влекло к ней.

В Нине было все, что он мечтал встретить в женщине: прекрасная, желанная, загадочная. То, что она была старше его, лишь придавало ей таинственности, как и то, что она отказывалась видеться с ним днем. Они проводили вдвоем каждый вечер, но она не позволяла е, му остаться на ночь. И это лишь разжигало его страсть. Все, что бы она ни делала, он вменял ей в заслугу, не желая замечать мелких неприятностей.

Но однажды погожим летним днем Джованнии встретил Розалию Бальо, юную женщину, показавшуюся ему совершенством. Они влюбились друг в друга с первого взгляда, и он понял, что его чувство к Антонине было не любовью, а похотью.

Он стал избегать Нину, предпочитая проводить время с Розалией. Они встречались на людях и наедине, обещая друг другу любовь и верность, хотя у него и было предчувствие, что она никогда не будет его женой. Розалия происходила из богатой семьи, в то время как у него не было ни денег, ни земель, ни титула.

Было очевидно, что однажды Антонина узнает о том, что он променял ее на другую. Так и произошло. Ее ярость была ужасна. Она угрожала рассказать Розалии об их связи, твердила, что убьет его, убьет Розалию на его глазах, но в итоге не сделала ничего из того, что обещала.

— Ты еще очень пожалеешь, Джанни, — сказала она ему, когда он объявил ей, что встречается с ней последний раз. — Ты еще притащишься ко мне и станешь умолять о том, что только я могу тебе дать, но цена будет слишком высока.

Он не поверил ей. А потом, после ночи дикого кутежа вместе с Джузеппе и несколькими друзьями, внезапно заболел лихорадкой. Семья Муссо собрала врачей на консилиум, но те решили ограничиться кровопусканием. Два дня спустя врачи заглянули еще раз, но лишь горестно покачали головами, в то время как Джованни знал, что умирает.

Он никак не мог смириться с мыслью, что его жизнь уже кончилась, так и не начавшись, и тут появилась Антонина. Она возникла в его комнате словно злой дух.

— Я могу помочь тебе, Джанни, — проворковала она мягким шелковым голосом. — Только обещай, что станешь моим на одну ночь, и все будет хорошо. Я излечу тебя, Джанни, и дам тебе такое богатство, о котором ты и мечтать не смел. Сбудутся все твои самые сумасшедшие мечты, и даже больше того, больше, чем ты можешь себе представить.

— Слишком поздно, — простонал он, чувствуя, как поднимается и растет в нем страх смерти. — Слишком поздно.

— Еще не слишком, дорогуша моя, — сказала она. — Только пообещай мне одну ночь — и я все исполню.

И так как его изматывала боль и глодал страх смерти, а также оттого, что он слишком любил Розалию и мечтал жениться на ней, Джованни согласился на все, что предлагала Антонина.

Как только он дал ей обет, облик красавицы резко изменился. Льстивая нежность испарилась с ее лица, глаза засверкали свирепым, страшным огнем.

Она присела на край постели и, склонившись к нему, начала целовать. Ее губы были холодны, как могила, и когда он попробовал отстраниться, она крепко обхватила его и рассмеялась. Смех ее напоминал скрежет старых костей.

Страх еще сильней охватил его, и он снова попытался вырваться, но тщегно. Сила его была ничтожна по сравнению с ее силой.

Она навалилась на него, целуя в веки, щеки, рот. Ему казалось, что губы ее прожигают насквозь.

Он задыхался, ощущая, как ее зубы прокусывают его кожу, мешая боль с чувственным наслаждением. А потом он почувствовал себя опустошенным, словно выпитым до последней калли крови. Ее кожа становилась все горячей, в то время как его холодела и холодела, и он знал, что стоит на пороге смерти. Сердце почти не билось, дыхание прерывалось, Джованни проваливался во мрак и несказанный ужас, такой жути он никогда не мог себе даже представить.

Он смотрел на нее, едва различая и ничего не понимая, когда она вскрыла вену на своем запястье и прижала окровавленную руку к его губам.

Словно откуда-то издалека он расслышал ее голос:

— Пей, Джованни.

Он был слишком слаб, чтобы сопротивляться.

— Пей, Джованни, — приказывала она. — Пей! Давай!

Он подчинился, стоя уже одной ногой в могиле, и почувствовал, что, подобно тому, как впадает в русло река, жизнь стала вливаться в его тело. Он закрыл глаза, постанывая от удовольствия, и пил, пил, пил…

Затем она отняла запястье от его рта, и он открыл глаза, собираясь просить еще живительного сока, но тут увидел ее, навалившуюся на него, с губами, измазанными кровью, и осознал, что это была его кровь.

Он с ужасом уставился на нее.

— Что ты сделала?

Нина улыбнулась, и он увидел длинные и острые клыки.

— Я исполнила свое обещание, — сказала она. — Вернула тебя к жизни и дала тебе богатство и власть. Теперь ты бессмертен, Джованни Онибене, а вместе с бессмертием приходит власть и умение черпать богатства этого мира.

Поднявшись, она вынула из кармана белый шелковый платочек и аккуратно стерла со своих губ его кровь. Он задрожал и передернулся от отвращения, когда тем же платочком она стерла кровь и с его рта.

Она оставалась с ним, пока из его гела не вышло все, что было в нем человеческого. Его чувства прояснились и стали острее, чем прежде, и это изумило и напугало его. Цвета он видел ярче, а свет канделябров был невыносим для его глаз. Слух его улавливал легчайший звук.

Она объявила ему, что отныне, чтобы выжить, он будет вынужден питаться кровью, а обычная еда лишь сделает его больным. Но он все еще отказывался поверить ей.

Тогда она вышла ненадолго из комнаты и вернулась с гроздью сочного винограда. Чтобы опровергнуть ее, он съел весь виноград, и в следующий момент его пронзила боль.

Упав на колени, он изверг обратно содержимое желудка.

— Уже почти рассвет, — заметила она, взгляд ее скользнул к окну и обратно. — Днем ты будешь спать, а завтра ночью выполнишь данное мне обещание. Затем можешь подыскать себе местечко по вкусу. Но не забудь положить в свою постель горсть родной земли, если вздумаешь покинуть Италию.

Он смотрел на нее, не понимая.

— Ты теперь создание ночи, — сказала Антонина, — и не можешь умереть. Только солнечные лучи способны убить тебя, ты должен прятаться от них. И святая вода тоже может обжечь твою плоть. Ты не продолжишь свой род, зато сам будешь жить вечно. — Она помолчала, держа руку на деревянной шкатулке, чтобы не сглазить. — Я обещала тебе помощь и дала ее. Но используй обретенный дар мудро.

Двумя ночами позже, не находя себе покоя, он отправился к Розалии и рассказал ей все. Глядя в сторону, он сожалел, что не подготовил себя к ее реакции, к захлестнувшему ее отвращению, к тому ужасу, что погнал ее прочь от него. Он услышал ее крики и глухой стук — она покатилась по винтовой лестнице и осталась лежать без движения на нижней площадке. Он выбежал за ней, но знал, что она мертва, еще не успев спуститься вниз и подойти к ней.

На следующий день он покинул Италию.

Он решил, что это не так уж трудно — жить ночью и проводить весь день, погрузившись в сон. Он по-прежнему мог находиться среди смертных, танцевать, смеяться, как и до этого. Но не совсем. Голод, ранее неведомый и всегда несвоевременный, просыпался в нем, когда он смешивался с людьми. Вначале, еще не в силах сдерживаться, он часто насыщался слишком дорогостоящей человеческой жизнью. Только спустя много десятилетий научился он контролировать свой звериный голод, беря вместо жизни лишь несколько капель крови.

И он усвоил наконец, что отделен от всего человечества роковой чертой, за которую ему никогда не перейти, никогда… Понадобилось не одно десятилетие, чтобы он смирился с этой мыслью, чтобы уже ни на секунду не забываться и не чувствовать себя своим среди смертных.

Габриель стоял в тени у кафе, наблюдая за Сарой. Одетая в бледно-розое платье, она казалась такой же свежей и естественной, как дикая роза. Ее молодой человек сидел рядом с ней, держа ее за руку, любуясь ее лицом, и кто мог осудить его за это? Она была чудным видением, ангелом с прекрасным лицом и те-лом, со смехом, легким, как вздох, с улыбкой, сияющей, как солнце.

Гнев душил Габриеля, руки его сжимались в кулаки. Ему потребовалось собрать все самообладание, чтобы не шагнуть из тени на свет, не ворваться в кафе и не сломать шею молодому мужчине. Он мог бы сделать это одним рывком. Всего лишь одним.

Сара, любовь моя. Сара, и почему только я отпустил тебя?

Она подняла голову, поворачиваясь и пристально глядя в укрывавшую его тень.

Почувствовала ли она его мысли? Поняла ли, что он здесь? Но ведь это невозможно.

Вдруг она поднялась и направилась к затененному углу снаружи. Сердце его бешено забилось при ее приближении. Она всматривалась в темноту, и, почувствовав внезапную слабость, он собрался уже раствориться в туман и исчезнуть.

— Габриель?

— Уходи.

— Габриель, это ты?

— Не стоит подходить ближе, Сара. Она остановилась смущенная.

— Что с тобой?

— Уходи.

Она нервно облизнула губы, стараясь увидеть его, но он сливался в одно целое с тенью.

— Я уйду, если ты пообещаешь прийти ко мне позже.

— Я не могу.

— Я потеряла тебя, Габриель.

— Потеряла меня?

— Да. — Она сделала шаг вперед, пробуя увидеть его. — Ты болен, что с тобой?

— С чего ты взяла? — резко ответил он.

— Я чувствовала, когда это случилось, я знала это.

— Уходи, Сара, пожалуйста, уходи.

— Ты придешь ко мне чуть позже?

— Да, — обещание само собой слетело с его губ.

Двумя часами позже Габриель неуверенно стучался в дверь ее квартиры, робкий и дрожащий, словно впервые влюбленный юнец.

Он услышал, как Сара произнесла имя некой Бабетты, которую сама же успела отпустить на ночь. В следующий момент она уже открыла дверь, и он был захвачен бурей эмоций.

— Габриель! Я так рада видеть тебя. Входи же, входи.

— Свет, — сказала он, отступая в тень, — притуши свечи.

Она нахмурилась на мгновение, а потом бросилась выполнять его распоряжение. Только после этого он вошел, осторожно прикрыв за собой дверь.

Он стоял перед ней, охваченный чувством вины: если бы она только знала, кого впустила в свой дом!

— Габриель?

— Как ты, Сара?

— Превосходно. А ты? — В ее голосе послышались нотки беспокойства. — Почему ты не садишься?

Кивнув, он присел на край дивана, обитого дамассе.

— Могу я взять твой плащ? — спросила она.

Он отрицательно мотнул головой, глубже заворачиваясь в складки своего одеяния.

Она стояла перед ним, теребя широкий голубой пояс платья.

— Как я рада, что ты пришел ко мне. Я думала, что уже потеряла тебя.

— Ты была прекрасна сегодня вечером, -сказал он.

Она порозовела от удовольствия.

— Ты был в театре?

— Я никогда не видел ничего более великолепного, дорогая. В самом деле, ты рождена для танца.

— Да, мне нравится то, чем я занимаюсь. Он сделал глубокий вдох, сжимая руки под складками плаща.

— А этот молодой человек в кафе, ты любишь его?

— Морис? — Она тихо рассмеялась. — Он всего лишь мой друг.

— Но он хотел бы стать тебе больше чем другом.

— Да.

— Ты любишь его? — спросил он резким требовательным тоном.

— Возможно, чуть-чуть.

— Он просил твоей руки?

Она не ответила сразу, и он услышал внезапное тревожное биение ее сердца, почувствовал, как кровь заструилась по ее венам, румяня щеки.

— Так да или нет?

— Да. Он сказал, что мы должны пожениться и организовать свою балетную труппу, сказал, что мы поедем в турне по всему миру.

Габриель чувствовал бушующий в нем гнев, представляя ее замужем за этим молодым мужчиной. Она будет гулять с ним под лучами солнца, она даст ему детей…

Веками приученный к самоконтролю, Габриель подавил в себе порыв удалиться прочь. Но он не имел ни малейшего права вторгаться в ее жизнь. Морис был достоин ее, молодой, красивый, гордый. Он танцевал вместе с ней и мог разделить не только ночи, но и дни ее жизни.

Один из смертных.

Ему захотелось убить его.

— Если ты хочешь выйти за него замуж, можешь не беспокоиться. У меня есть огромная квартира в Марселе, и она будет твоей, когда вы поженитесь. Ты получишь также щедрое ежемесячное содержание.

— Но я не могу…

Он поднял руку, призывая ее к молчанию.

— У тебя нет родителей, чтобы позаботиться о тебе, а я не хочу, чтобы ты всецело зависела от того, кого выберешь себе в мужья.

Сконфуженная и встревоженная той болью, что сквозила во всех его движениях, когда он говорил о ее возможном замужестве, Сара уселась на другом конце дивана.

— И ты пришел ко мне, чтобы уговорить выйти замуж за кого-то еще?

— Я не понимаю, о чем ты? Она опустила глаза.

— Я никогда не переставала думать о тебе, Габриель. Каждую ночь я надеялась, что ты вернешься, что, отпустив меня, ты томишься по мне, как я всегда, всем сердцем томилась по тебе. — Она смотрела на него умоляющим взглядом. — Я знаю, ты думал, что я еще ребенок и не понимаю себя и порывов своего сердца. Но я люблю тебя, Габриель. Любила, люблю и буду любить всегда.

— Нет, это невозможно.

— В чем дело? Почему я не могу любить тебя?

Сара попыталась дотронуться до него, но он уклонился. При этом поспешном движении с его лица упал капюшон, и она впервые ясно увидела его.

— Габриель! Что это?

— Ничего, — ответил он, снова поглубже надвигая капюшон. — Несчастный случай.

Прежде чем он успел остановить ее, она вскочила и зажгла лампу.

— Нет! — он прикрыл лицо обеими руками, понимая теперь, какую ошибку совершил, придя к ней.

Она потянула с его лица капюшон. Он упорствовал, но потом опустил руки.

— О, Габриель! — прошептала она, и горло ее сдавило от ужаса. — Мой бедный ангел!

Он отвернулся, не желая, чтобы она видела его ожоги, не желая видеть жалость в ее глазах.

Низкий стон, полный наслаждения, смешанного с болью, вырвался у него, когда Сара притянула его в свои объятия, нежно поглаживая, как мать, успокаивающая больное дитя.

— Скажи мне, что случилось, — настаивала она.

— Я обжегся… — Его голос звучал приглушенно оттого, что он прижался к ее груди.

— Обжегся! — Воспоминания о пожаре в приюте мгновенно воскресли в ее памяти, и вместе с ними вспомнилась и боль — страшная и мучительная. — О, Габриель, — прошептала она, — я думала, это был лишь сон…

— Сон? О чем ты?

— Мне приснился сон о тебе, приснилось, что тебе очень больно… Это было как будто наяву. Я чувствовала, как дымится твоя кожа…

Сара стала рассматривать его руки-нет ли на них ожогов. Глаза ее наполнились слезами, когда она увидела его изуродованную плоть.

— Как это случилось?

Габриель закрыл глаза. Ее нежные прикосновения излечили его, словно он и не страдал так ужасно…

— Неважно. Я был неосторожен. Все не так плохо, как кажется.

— Тебе очень больно?

— Только не теперь.

Сара снова привлекла его к себе, как если бы знала, что ее близость утишает его боль.

— Как давно ты уже в Париже?

— Я… я не знаю. — Он хотел лишь повидать ее, узнать, что с ней все хорошо, и убраться. Но теперь… Как мог он ее оставить? Ее близость была бальзамом для его измученной души, ее прикосновения прогоняли боль от его ран.

— Останься здесь, пожалуйста, останься, — умоляла она.

— Я не хочу усложнять твою жизнь.

— Как мог бы ты сделать это? Ведь ты мой ангел-хранитель, разве не помнишь?

— Я помню, дорогая. — Сделав над собой усилие, он отстранился. — Теперь мне пора.

— Но ты придешь завтра вечером?

— Если хочешь.

— Я очень, очень этого хочу. Может быть, ты встретишь меня у театра? Мы могли бы вместе поужинать.

— Нет, я приду сюда. В полночь. Она поднялась вместе с ним. Глаза ее сияли счастьем оттого, что она вновь обрела его.

— Ты не передумаешь?

— Нет. Но твоя служанка Бабетта… ее не должно быть здесь.

Сара кивнула. Ей казалось таким естественным, что он не хочет, чтобы кто-то еще видел его, когда он так болен.

— Не мог бы ты… не хочешь ли ты… Габриель нахмурился:

— Что ты хочешь, дорогая?

— Не будешь ли ты так добр поцеловать меня на прощание?

Он слегка кивнул, собираясь лишь скользнуть по ее губам. Но, ожидая большего, она встала на носки и, взяв его израненное лицо в свои руки, прижалась губами к его рту.

Будто тысяча солнц взорвались в нем, яркие и чистые. Сознание его наполнилось образами летних дней и утренних поцелуев солнца, смешанных с росой.

В изумлении он отпрянул и, пробормотав поспешное «прощай», пошел прочь, прежде чем она могла бы заметить кровавые слезы на его глазах, слезы, уже растекавшиеся по его щекам; прежде чем он упал бы перед ней на колени, умоляя, чтобы она прогнала от себя древнего монстра и полюбила наконец человека, чей путь на земле так недолог.