ГЛАВА 5. Дело явно сдвинулось с мертвой точки

Дело явно сдвинулось с мертвой точки. Я в Японии уже 2 месяца и по‑прежнему не понимаю, что написано в газетах, зато по картинкам могу уловить смысл телепрограмм. Вот уже больше недели в национальных новостях один и тот же главный сюжет: серьезные ребята в костюмах разглядывают топографические карты, на которых изображены цветные пятна, постепенно двигающиеся к югу, в сторону Токио.

Эти пятна обозначают цветущую сакуру. Сакура цветет чуть больше недели, и это цветение обладает символическим смыслом. Японцы – единственная нация, у которой какой‑то там цветок способен вызвать возбуждение, близкое к сексуальному. Любой японец на улице скажет вам, что сакура символизирует преходящность всего в жизни, печаль, которая кроется во всех прекрасных вещах. Цветки сакуры опадают в самом расцвете красоты – именно так погибали воины‑самураи. В этот период в любом токийском баре можно увидеть седовласых бизнесменов, предающихся меланхолии и фантазирующих о том, как они бросят карьеру и семью и последуют за цветущей сакурой аж до хребтов Японских Альп*. Каждая рощица из более чем двух деревьев становится достопримечательностью, которую непременно нужно увидеть. Здесь день и ночь толпятся городские жители с нездоровым цветом лица, наслаждаясь единением с природой, выпадающим на их долю всего‑то раз в год. Они садятся тесными группками в обнимку с автоматами для караоке и бочонками с саке. Глядя на представшее их взорам завораживающее зрелище, они сочиняют спонтанные хайку**, неумеренно потребляют алкоголь и не стесняются плакать. После их ухода цветы опадают на землю, прикрывая брошенный мусор.

В мае все возвращается на круги своя: среди экстренных новостей отмечаются только случайное отравление рыбой фугу и кража газет из почтовых ящиков района Кавасаки. В воздухе уже не пахнет так резко и неприятно зимой. Ветерок приносит с океана соленый привкус свободы. Наконец пришла весна! Высушив посуду после ужина, я с позволения хозяев отправляюсь на пробежку по пляжу.

Асфальтовая дорожка, идущая вдоль берега, абсолютно пустынна. Лишь изредка попадаются чайки, безразлично клюющие выброшенный приливом мусор. Принесенный ветром песок тихо хрустит под ногами. Набираю скорость, переходя на спринт и удлиняя шаг. Мимо проносятся цементные указатели, в темноте сияющие белизной. Я покрываюсь потом. Грудь расправляется, как будто слишком сильно затянутый корсет наконец лопнул по швам.

____________________

*Горная цепь, тянущаяся вдоль главного острова Хонсю.

** Нерифмованные простые трехстишия, жанр японской поэзии.

____________________

Все дело в ограниченном пространстве. Между обеденным столом и стеной всего 6 дюймов, и каждый вечер, занимая место за столом, я вынуждена протискиваться в эту щель. Как бы осторожно я не семенила, все равно почти каждый раз наталкиваюсь на угол стола и гремлю посудой. Непривычно чувствовать себя неуклюжей. Каждый день мне приходится перемывать с десяток хрупких мисочек, и я живу в постоянном страхе, что рано или поздно уроню одну из них или поставлю не туда. Бесконечный список правил нагоняет панику; как сворачивать садовый шланг и складывать рубашки особым, единственно правильным способом. Впервые в жизни я ощущаю такую растерянность и никчемность.

Но здесь, на пляже, за мной никто не наблюдает. Здесь можно перепрыгивать через цементные столбики, танцевать при луне, гоняться за чайками. Единственные и драгоценные моменты, когда мне можно делать все, что вздумается, безо всяких последствий – и никто не скажет, что я поступаю неправильно.

Домой возвращаюсь через 2 часа. Волосы взмокли и растрепались на ветру, кроссовки полны песка, шаг легок. Я расслаблена и спокойна, кажется, впервые с тех пор, как сошла с трапа самолета. Теперь буду бегать каждый вечер. Это полезно для занятий дзюдо и еще полезнее для успокоения ума.

У дверей меня встречает Юкико. Я тут же сжимаюсь.

«Карин, ты не можешь бегать вечером», – говорит она.

Я знаю, что не должна спрашивать почему. Я живу в доме Юкико, и само собой разумеется, что она знает лучше. Но удержаться очень трудно и я спрашиваю: «Почему?»

Уголки ее губ ползут вниз, и она отвечает: «Это опасно».

Поставить под сомнение слова старшего по положению само по себе плохо, но нет ничего хуже, чем выразить открытое несогласие. Хотя, может, если я облеку его в форму комплимента…

«Япония – самая безопасная страна в мире. Уверена, никто не~»

«У нас есть арабы и китайцы. – Юкико показывает в сторону железнодорожной станции. – Это опасно».

В голове сразу мелькает десяток компромиссов, но, судя по выражению лица Юкико, я и так уже переступила грань. И я киваю. Она улыбается. Разговор окончен.

Спустя 2 дня я нервно хожу по комнате – нарезаю круги вокруг кофейного столика, груды книг, пританцовываю мимо дивана, иду в кухню и обратно. Я успела почистить камеры, погладить нижнее белье, 3 раза пыталась сесть и проспрягать список пассивных каузативных глаголов. Воспоминание о той пробежке все кружится в голове, как голодный комар. Мне страшно хочется размять ноги и еще сильнее – вырваться на свободу.

Но Юкико выразилась как нельзя яснее, и, проигнорировав ее приказ, я рискую нарваться на серьезные неприятности. С другой стороны, если она ни о чем не узнает, кому от этого будет плохо? Хозяева уже легли. Никакого вреда не будет.

И вот я раскладываю футон и набиваю под него одежду, призванную имитировать меня. Выскальзываю через раздвижные двери и осторожно запираю их за собой. На цыпочках спускаюсь по выложенной кирпичом тропинке, огибающей дом, и замираю у калитки высотой до пояса, что отгораживает сад от дороги. Я знаю, что калитка громко скрипит. Перелезть через нее я не решаюсь – вдруг сломаю шарниры?

Итак, на моем пути барьер, который не остановил бы и малютку терьера.

Как я сразу не догадалась! Два шага назад – больше нет места – я кидаюсь вперед и сигаю через калитку. До угла бегу со всей мочи, а дальше как ни в чем не бывало перехожу на шаг и иду до пляжа.

Первые 3 мили* меня ничего не тревожит. Пробежавшись, делаю перерыв и подхожу к самой кромке воды. Играю с волнами в догонялки и несколько раз даже делаю сальто, вляпавшись пальцами в мазут. Не забыть бы проверить подошвы прежде чем заносить кроссовки в дом.

____________________

* Около 5 км.

____________________

Еще через 2 мили меня начинает мучить совесть, и я неохотно поворачиваю домой. На полпути вижу на дорожке темный предмет, которого час назад здесь не было. Это женская сумочка. Она открыта; несколько дешевых безделушек высыпалось на асфальт. Я кладу содержимое внутрь и думаю, что мне теперь делать. Нести сумку в дом Юкико нельзя, иначе придется рассказать, где я ее нашла и когда. Надо просто оставить – завтра утром на нее наверняка кто‑нибудь наткнется и отнесет в полицию, а может, и владелица вернется искать. И тут я вспоминаю, что примерно в миле отсюда есть кобан – маленькая полицейская будка. Можно просто занести сумку на пути домой.

За миниатюрным столом сидит единственный полицейский, сосредоточенно разглядывая бумаги. Увидев меня, он широко улыбается. Я улыбаюсь в ответ. У японских полицейских безупречная репутация. Чем участвовать в перестрелках среди ночи и устраивать облавы на наркоторговцев, они переводят через дорогу старушек и спасают заблудившихся котят. Полицейские в Японии обычно даже не вооружены.

«Добрый вечер», – говорит он по‑японски и любезно поднимается из‑за стола; чтобы предложить мне стул.

«Добрый вечер».

В шортах, с набившимся в носки песком я чувствую себя неуютно. Он же, напротив, одет безупречно: свежевыглаженная форма, сияющий козырек, ослепительно белые перчатки.

Убедившись, что я сижу удобно, он возвращается на свое место, кладет руки на стол и с сосредоточенным и дружелюбным вниманием взирает на меня.

Я стараюсь подобрать правильные слова. Я знаю, что японские предложения не должны начинаться со слова «я». Это слишком высокомерно. Сейчас как раз пригодятся мои пассивные каузативные спряжения.

«Эта… вещь… была найдена мной сегодня вечером», – наконец выговариваю я.

Полицейский в шоке. Улыбка осталась на лице, как приклеенная, но кожа побелела, как у трупа, как будто под столом вдруг появилась акула и откусила ему обе ноги. Ладони сцепились мертвой хваткой. Он‑то, наверное, думал, что я пришла спросить, как дойти до станции.

Покрепче натянув фуражку на лоб, он спрашивает тихо, почти шепотом: «Где?»

«Внизу, на тропинке».

Объясняю жестами, потом рисую схематичную карту.

«Когда?»

«Несколько минут назад».

Я снова улыбаюсь и встаю, готовясь уйти: мой долг хорошего гражданина выполнен. Наверняка имя и адрес владельца можно узнать по документам в сумке‑, не далее как через час потерянная вещь будет возвращена.

Но он пулей вскакивает с места, махая белой перчаткой улица, точно автомобильным дворником. Опускает обе руки ладонями к полу, таким образом повелевая мне сесть, и преграждает путь. Я сажусь на стул.

Полицейский достает из картотеки толстую папку с документами. Тут заходит его напарник, тихонько закрывает за собой дверь и видит меня. Он улыбается. Они быстро и шепотом переговариваются по‑японски. Напарник перестает улыбаться. Оба усаживают‑

ся за стол напротив меня и начинают нервно теребить бумага Один сидит с ручкой наготове, второй задает вопросы.

«Национальность?»

«Американка».

«Удостоверение личности?»

Я в тупике. Карманов у меня нет, поэтому я не взяла ни денег, ни паспорта. Помнится, я где‑то читала, что иностранные граждане в Японии всегда должны иметь при себе паспорт… Отрицательно качаю головой, и полисмен перестает дышать, точно кто‑то ударил ему кувалдой по пальцам. Очевидно, я нарушила закон.

«Номер визы?»

Откуда мне знать? Знаю только, что виза стоит у меня в швейцарском паспорте, потому что швейцарцам позволено находиться в стране полгода, а американцам – всего 3 месяца. Но как это объяснить – вот в чем проблема. Остается лишь качать головой.

«Адрес в Японии?»

Бинго. На этот вопрос я точно могу ответить. «Гэндзи и Юкико Танака», – говорю я.

Они сразу приободрились.

«Живете в семье?» – спрашивает один.

Обрадованно киваю и на всякий случай добавляю пару слов о том, какая прекрасная у Танака семья.

«Телефон?»

Называю половину цифр, и тут до меня доходит… Что, если он им позвонит? Я останавливаюсь и притворяюсь, что забыла номер; потом качаю головой.

«Давно вы у них живете?»

«Два месяца», – неохотно выговариваю я. Чувствую себя дурой, но ни за что не выдам им номер телефона.

Они долго разглядывают документы, а потом меняют тактику.

«Что вы делали, когда нашли сумку?»

Я рада, что расспросы приняли новый оборот. Пытаюсь объяснить им, что бегала. Делаю маленькую пантомиму.

Один что‑то говорит другому.

«Кто за вами гнался?»

Я замираю.

«В чем это у вас пальцы?»

Я удивленно опускаю глаза. Мазут. А я и забыла. Что мне теперь им сказать – что делала колесо на песке? Юкико была права. Зря я вообще вышла из дома ночью. Полицейский с опаской смотрит на мои пальцы, потом пытается соскрести образец на чистый лист белой бумаги. От беспокойства бедняга совсем перестал дышать. Его напарник пролистывает кипу бумаги; наверху каждого листа стоит иностранная фамилия. Может, в Японии иностранцев положено регистрировать, как автомобили? Отбросив кипу, он достает серьезного вида книжку и сверяется со своими записями. О Господи! Это телефонная книга.

«Не звоните! – в панике кричу я. – Их нет дома! Они спят!»

Понимаю, что веду себя как преступница, но мне все равно – лучше уж переночевать в тюрьме, чем разбудить Юкико. Полицейский набирает номер. На том конце берут трубку. Следует короткий разговор, полисмен кивает, кладет трубку и улыбается.

Значит, все в порядке. Полицейские низко кланяются, рассыпаются в благодарностях, что я принесла сумку, и выпроваживают меня за дверь. Они даже пытаются пожать мою измазанную мазутом ладонь руками в белоснежных перчатках.

Выхожу из будки как во сне. Плетусь домой, отпираю скрипучую калитку, раздвижную дверь и сажусь в гостиной, не включая свет. Почему‑то на ум приходит случай, когда в 1б лет мы с приятелем задержались допоздна, отправившись на пляж есть рыбу с жареной картошкой. Дома папа заставил меня, красную как рак, выслушать первую и единственную лекцию о вреде подросткового секса.

«Карин, наверх!» – слышится голос.

Поднимаюсь по ступеням медленно, как провинившийся ребенок

В гостиной сидит Гэндзи в халате и со стаканом виски в руке, Юкико стоит рядом и улыбается. Пространно извиняюсь за причиненное беспокойство. Рассказываю, что произошло, особенно упирая на свое желание выполнить гражданский долг и опуская упоминание о сальто и других маловажных деталях.

А потом замолкаю и жду наказания.

Гэндзи смеется. Он заставляет меня еще раз изобразить, как полицейский от страха затаил дыхание, и покатывается со смеху. Но Юкико больше не улыбается. Гэндзи спрашивает, много ли я пробежала, и одобрительно кивает.

Юкико провожает меня вниз по лестнице.

«Карин!»

Я оборачиваюсь и опять начинаю извиняться, но она обрывает мои излияния.

«Не носи больше шорты», – говорит она.

Я киваю. И даже не спрашиваю почему. Она и так мне скажет.

«Ты слишком толстая».

Я в шоке. Конечно, Юкико стройнее меня, но по сравнению с ней и вешалка будет толстой.

«Хорошо», – отвечаю я.

Лишь через 3 недели меня снова приглашают ужинать со всей семьей наверху. Я тщательно подбираю наряд: нужно вернуть расположение Юкико. Жаль, что нет времени выйти и купить цветов – не хватало еще опоздать.

Гэндзи пришел раньше, чем обычно, и теперь сидит за столом, пока Юкико заканчивает готовить ужин.

«Заходи, заходи! – сердечно приглашает он. – Садись!»

После небольшого колебания я сажусь. Юкико бросает в мою сторону взгляд, способный умертвить таракана. Еще хуже, что она знает, как мне нравится разговаривать с Гэндзи. Он хорошо разбирается в японской культуре и традициях и с неизменным терпением отвечает на все мои бесконечные вопросы. Для меня нет ничего приятнее, чем поведать ему об увиденном за день и услышать истолкование того или иного случая.

Ему наши разговоры тоже по душе. В юности он 3 года прожил в Бразилии и приобрел, как говорят японцы, «вкус к сливочному маслу» – понимание, а может, и любовь к западному образу жизни. Да и теперь, когда до обязательной пенсии осталось всего 2 года, работа в компании носит чисто декоративный характер и не слишком интересна. Я вношу любопытное разнообразие иногда мои расспросы дают пищу для размышлений, и я часто поступаю непредсказуемо. К тому же со мной всегда можно посмеяться.

Юкико приносит первое блюдо, и я тут же вскакиваю, чтобы помочь ей накрыть на стол. Кухня (она же столовая) довольна мала, я вполне могу ходить туда‑обратно и при этом слушать, что говорит Гэндзи, но уже не могу быть так внимательна. И не в состоянии уследить за многочисленными указаниями Юкико, произнесенными полушепотом: как правильно расположить тофу по отношению к мелко нарезанному луку и рыбной стружке. К тому моменту, когда стол наконец накрыт и все 5 основных блюд и десятки маленьких тарелочек с соусами и гарнирами стоят как нужно, я уже вымотана, а мои хозяева оба обиделись.

За столом ситуация ухудшается. Гэндзи хочет обсудить банковскую систему в Аргентине, и его вопросы явно адресованы мне. Чтобы уследить за разговором, Юкико не хватает знания английского. Я пытаюсь говорить по‑японски, но Гэндзи, заслышав мою спотыкающуюся речь, раздраженно махает рукой. Нам обоим известно, что мой нынешний словарный запас не позволяет общение на столь сложную тему. Стараюсь вовлечь в разговор Юкико, но она лишь качает головой и передает вопрос Гэндзи. Я в отчаянии пытаюсь сменить тему, говорю о кулинарии и воспитании детей – эти темы ей близки, но Гэндзи плавно возвращает разговор в прежнее русло. Я в растерянности. Юкико сидит и пыхтит от злости.

В конце ужина Гэндзи вспоминает, что в соседнем районе Камакура живет знаменитый изготовитель самурайских мечей по имени Масамунэ. Оказывается, парикмахер Юкико предложил нас познакомить. Я поворачиваю голову и рассыпаюсь в пространных благодарностях, одаривая Юкико своей самой признательной улыбкой. Та злобно буравит меня глазами.