Глава 5. И вот Хельги ярл снова дома и снова сидит на материнском кургане, глядя, как заходящее за дальние горы солнце бросает на воду красную дорожку

И вот Хельги ярл снова дома и снова сидит на материнском кургане, глядя, как заходящее за дальние горы солнце бросает на воду красную дорожку. «Хеймир сын Хильмира, конунг слэттов, и сын его Хельги ярл велели поставить этот камень по жене и матери, Хельге дочери Хельги, из рода Птичьих Носов, что с Квиттингского Востока», – гласила надпись на камне, к которому он прислонялся плечом, и это была первая надпись, которую восьмилетний Хельги когда‑то прочел самостоятельно. Каждую весну Хеймир конунг приказывал заново подкрасить рисунок на камне и надпись красным, черным и белым. Нарядный и яркий поминальный камень издалека видели со всех подплывающих кораблей. Зимой на снегу, летом на зелени, камень сиял блестящими красками, но это не радовало тех, кто сожалел об умершей: свежесть красок на камне и самой утрате не давала поблекнуть.

Но только здесь, возле этого камня, Хельги чувствовал себя по‑настоящему дома. Теперь уже совсем лето, днем здесь слишком жарко, а сейчас, вечером, хорошо и прохладно. Еще светло, но воздух сер от сумерек, и вся земля прячется под серую дымку, таинственно подмигивает, будто обещает произвести с собой какие‑то перемены и завтра утром предстать в новом, неожиданном виде. В детстве Хельги твердо верил, что земля и правда может измениться, если только захочет, да и сейчас еще в глубине души верил слегка. А главное – вечерняя дымка прятала все наперечет знакомые пригорки и крыши поселения Эльвенэс, множество кораблей на обоих берегах в устье реки, и Хельги легче было вообразить, что вокруг него снова расстилаются дикие горы Квиттинга, поросшие густым лесом, и та скала, что сплошь усеяна кристаллами граната, точно каплями крови.

После его возвращения домой прошло уже три дня, но только сегодня Хельги впервые выбрался посидеть на кургане. Перед этим он все три дня рассказывал о своей долгой поездке, о свадьбе Альмара конунга и о своем собственном обручении. Последнее, конечно, потрясло Эльвенэс гораздо больше и показалось чудеснее иной саги. Уж слишком походила на сагу и поездка в зачарованную страну Медный лес, и пребывание в гостях у ее повелителя‑колдуна, и обручение с его дочерью, красавицей и тоже, конечно, колдуньей.

– Знаем, знаем мы, чем это кончится! – смеялись разговорчивые торговые гости, которых к праздникам середины лета собралось в Эльвенэсе видимо‑невидимо. – Он женится на ней, у них родится ребенок, а его похитит чудовище, а она превратится в лебедя и улетит! И нашему Хельги ярлу придется лет семь их обоих искать, если не все двенадцать! На колдуньях лучше не жениться! До добра это не доводит!

– Да нет, все должно быть не так! Она родит ребенка, а мать конунга… ох, она же умерла… Ну, мачеха или сестра, неважно, подменит его на щенка!

И так три раза! А детей будет отсылать в заморские страны! А когда конунг решит казнить жену‑колдунью, она превратится в лебедя!

– Да нет, это сестра конунга должна быть колдуньей и превращать детей в лебедят, чтобы они улетали, а жене конунга во сне мазать рот кровью, как будто она их съела!

– Она сама должна их съедать!

– Вы что, совсем обалдели? Вы что там плетете про фру Альвборг! Да еще кюну Асту привязали – это же она жена конунга! Закройте свои глупые рты, а то я конунгу на вас пожалуюсь! У наших конунгов в роду никто не занимается колдовством, а болтать глупости плывите к себе домой! Чего придумали!

Конечно, не самое удачное дело, если обручение конунгова наследника встречается такими разговорами. В усадьбе Хеймира конунга досужей болтовни было меньше, но к событию отнеслись скорее настороженно, чем с радостью. Конечно, подмены будущих детей щенками никто не ждал, но родичи и дружина в сомнениях обсуждали, к чему приведет подобное родство.

Выложенные пять булатных мечей всех порадовали: по мечу досталось Хеймиру конунгу, Рагневальду Наковальне, как мужу конунговой сестры Альвборг, Рингольду, мужу ее дочери Сванхильд, Аудольву Медвежонку и Эгмунду Лосиной Голове, отцу кюны Асты. Но даже и получив такие подарки, родичи и дружина не слишком горячо приветствовали будущее родство.

– Ты выяснил, кто их кует? – спрашивал сына Хеймир конунг.

– У них говорят, что мечи ковал древний конунг Хродерик, а Вигмар достает их из кладовой в горе.

– Но это саги. Работа современная и совсем свежая. Ты мог бы попытаться это все разузнать.

– Я и сам вижу, что этим мечам не триста лет. Вигмар хёвдинг уверял, что Хродерик Кузнец и сейчас продолжает ковать их в кузнице под горой. И вся округа нередко слышит стук его молота в горе Смидирберг. Почему я не должен был поверить в это?

– Потому что это не слишком похоже на правду.

Этого Хельги не стал оспаривать: со стороны так оно и выглядело, но как передать на словах все диковатое обаяние Медного леса, в котором может быть даже то, чего в обычных представлениях быть не может?

– Я не мог быть так навязчив и невежлив, – добавил он. – Если Вигмар хёвдинг говорит, что это работа Хродерика Кузнеца, я не мог ему сказать, что я в это не верю. Даже если Вигмар просто будет продавать такие вещи нам, это уже будет большой удачей.

– Если бы нам удалось переманить к себе хоть одного такого мастера, это было бы гораздо большей удачей.

– Это верно. Может быть, если из нашего обручения выйдет толк, со временем мы узнаем, кто и как их кует. Впрочем, я боюсь… Мы ведь не можем переманить с себе железную руду. У них целые горы сложены целиком из «крови великана». У нас такой руды нет, а без нее сам Вёлунд не много сумеет.

– Да, верно… – Хеймир конунг вынужден был признать правоту сына, но его лицо оставалось недовольным. Хельги привез слишком много, чтобы разжечь в нем жажду новых богатств, но слишком мало, чтобы ее удовлетворить.

Женщин – конунгову сестру Альвборг, ее дочь Сванхильд, кюну Асту – гораздо больше занимала сама невеста, девушка, которую Хельги собирался ввести в их круг и усадить с ними за стол, будущая кюна слэттов. Особенно волновалась кюна Аста. Со времени ее свадьбы с Хеймиром конунгом прошло уже семнадцать лет, но она, мать двоих подрастающих детей, все еще казалась той же семнадцатилетней девушкой, которую сюда привезли однажды под праздник Середины Зимы. После смерти кюны Хельги Хеймир конунг жил один три года, а потом выбрал девушку, которая напоминала ему прежнюю жену. Хоть при жизни кюны Хельги людям и казалось, что они с конунгом не очень‑то подходят друг другу, он думал иначе и питал к ней нежность, которая пережила ее саму. Кюна Аста и впрямь походила на Хельгу, если не чертами лица, тоже весьма миловидного, то выражением непосредственной искренности, прямодушия, приветливости. Она была не так умна, как Хельга, но ума от нее и не требовалось: в роду слэттенландских конунгов хватало умных людей и без нее. Приближаясь к тридцатипятилетию, кюна Аста во многом оставалась добрым, но избалованным ребенком, и ее собственная тринадцатилетняя дочь Вальборг, красивая и рассудительная девочка, казалась взрослее нее. Хельги ярл хорошо ладил со своей мачехой, которая трепетала перед ним лишь чуть меньше, чем перед конунгом, и относился к ней снисходительно‑покровительственно. Он никак не мог увидеть в ней старшую, хоть и был моложе на семь лет.

Новость насчет обручения Хельги порадовала кюну Асту – она давно мечтала о женитьбе пасынка, которого считала лучшим на свете мужчиной после Хеймира конунга, но ни одну на свете девушку не признавала достойной его.

– Но все же она такого низкого рода! – сокрушалась теперь кюна Аста. – Кто он, этот Вигмар Лисица? Что у него за род? Все говорят, что его рода никто и не знал, никто о нем и не слышал, пока он не обосновался на этом своем Золотом озере и не стал дерзить всем подряд! Но она хотя бы красивая? Она искусна в рукоделии? Умеет ли она петь? Чем она еще славится?

– Не слишком ли ты поспешил, Хельги ярл? – говорила фру Альвборг, стараясь сдержать досаду. – Я знаю, ты всегда был мечтателем, но я не думала, что ты сможешь спутать сагу и жизнь! Если тебе понравились песни об Альвкаре, это не значит, что надо свататься к первой встречной девушке, у которой рыжие волосы! Ты – будущий конунг и не имеешь права так легкомысленно распоряжаться собой!

– А быть счастливым я имею право? – слегка улыбаясь, уточнил Хельги.

– Да, но с чего ты взял, что будешь счастливым с ней? Ты же видел на Самоцветном мысу йомфру Ильмейду – она ведь более знатного рода и лучше годится тебе в жены!

Хельги еще раз улыбнулся и не отвечал. Он хорошо понимал разницу между Альвкарой из песни и Альдоной дочерью Вигмара. Просто Альдона стала первой живой женщиной, в которой он сумел увидеть черты Альвкары, и способствовали тому не только рыжие волосы. Но едва ли тетка Альвборг сумеет это понять. Она ведь принимает в расчет только то, что можно увидеть глазами.

– Если мы породнимся с Вигмаром Лисицей, это откроет нам путь в Медный лес! – рассуждали в дружине.

– Да, но можно ли на него положиться?

– Вместе с ним мы одолеем наконец этого проклятого Бергвида, и можно будет спокойно плавать по морям! Сколько кораблей мы теряем из‑за него!

– Но через брак Хельги ярла мы можем раздобыть родича и посильнее!

– В этом браке нашему конунгу не много чести!

– Его мать была не слишком знатного рода, и лучше бы для него сосватать дочь конунга! А то мы скатимся совсем на дно морское, нас никто не станет уважать!

– Зато он натянул нос этому Торварду ярлу, сыну Торбранда Тролля! Ради такого удовольствия можно потерпеть невесту и похуже!

– Как бы мы вместе с невестой не приобрели и врага! Думаете, Торбранд Тролль смирится с тем, что его сына оставили в дураках? Уж его жена‑ведьма точно что‑нибудь придумает!

– Но вы посмотрите на эти мечи! Да ради такого я бы на хромой козе женился!

Такие вот разговоры без передышки продолжались три дня и утомили Хельги, но так и не привели ни к какому решению. Устав от суеты, от шума и крика, от чужого упрямства, заносчивости и спеси, от борьбы жадности и осторожности, он наконец сбежал посидеть на кургане, где ему всегда было так хорошо, так спокойно… Он смотрел на воду фьорда, в память ему лезло раздосадованное лицо тетки Альвборг, но он гнал ее прочь и старался думать об Альдоне. Ему виделось, как она сидит перед горящим очагом, как отблески огня бросают золотые тени на ее рыжие волосы, слышался ее голос, звучный, свободно летящий туда, где нет суеты и возни, где все чувства сильны и прямы.

Клятвы сдержу я,

как ей обещал я…

Светлая дева

мне жизни дороже…

Чудесная сага вошла в его жизнь вместе с Альдоной, Хельги носил эту сагу в груди, и оттого самые обыденные явления привычной жизни одевались яркими радужными красками. Даже суета вокруг раздражала его меньше, чем обычно: мысленно он находился далеко отсюда, он знал кое‑что такое, рядом с чем весь этот шум не стоил и соломинки. Суета была мгновенна, преходяща, а ему открывалось вечное.

В сером небе мелькнуло что‑то, резкий крик ворона упал сверху, Хельги вскинул голову. Черный ворон, смутно видный на сумеречных облаках, прорезал воздух прямо над его головой. Краем глаза Хельги заметил перед собой какое‑то едва уловимое движение и в удивлении опустил взгляд с неба к земле. В нескольких шагах от него вдруг появилась молодая женщина – Хельги увидел ее шагающей вперед, как будто она вышла из сумерек через дверь, которая сама не была видна.

Хельги мигом вскочил на ноги и замер. Женщина тоже остановилась, разглядывая его, склонив голову немного набок. Это была совсем молодая женщина, хрупкая, маленького роста, с нарядным, вышитым золотом покрывалом на голове. На валькирию она совершенно не походила – и Хельги хорошо знал ее лицо. Эти черты часто ему снились, и всегда, проснувшись, он не мог их как следует вспомнить…

– Здравствуй, мой сын, – тихо сказала женщина, и голос ее нежно дрогнул, в нем послышалось стеснение, какое бывает от слез. Она шагнула к Хельги, протягивая руки к нему, вперед и вверх – такой маленькой она была рядом с ним. – Ты узнал меня? – немного тревожно спросила она.

– Да, – ответил Хельги, но голоса своего не услышал.

Он узнал ее, и только теперь он впервые в жизни узнал, что такое настоящее волнение. Его как будто облила волна дрожи, в груди образовалась безграничная черная пропасть, в которую сорвалось сердце и билось там лихорадочно, прыгая с уступа на уступ все ниже и ниже. Отчаянная дрожь дергала каждый мускул и каждый сустав, он не мог говорить, не владел собой. Дыхание перехватило, горло сжалось. Перед ним раскрылись ворота иного мира, он их не видел, но ветры оттуда пронизывали Хельги насквозь. Двадцать лет он сидел на ее кургане, возле ее поминального камня, и пытался мысленно говорить с ней – что же случилось, если она наконец отозвалась!

– Я так рада вернуться к тебе хотя бы ненадолго, – говорила она, и в голосе ее звучала нежная мольба, а тревожные глаза разглядывали его лицо, будто искали там хоть что‑то от того семилетнего мальчика, с которым она рассталась на земле так давно. – Ты вырос таким большим, ты так красив, я всегда любуюсь тобой. Ты был так мал, когда… Я так не хотела тебя покидать, но я не могла выбрать часа…

Хельги смотрел на этот призрак, на этот образ, слишком живой для выходца из мира мертвых, и противоречивые чувства рвали его на части: он был счастлив, что наконец‑то увидел лицо своей матери, но ему было жутко видеть перед собой мертвую. И кюна Хельга как будто понимала его колебания: в ее лице отражалась смутная тревога, она не решалась приблизиться к нему, в ее глазах смешались тоска по сыну, радость от встречи и боязнь, что он от нее отшатнется.

Он смотрел сверху вниз на нее, такую маленькую рядом с ним, и казалось совершенно невероятным, что когда‑то он вышел из тела этой женщины, как орех из скорлупы. Она выглядела гораздо моложе его – в год смерти ей исполнилось двадцать пять, а на вид казалось еще меньше… Вид этой совсем юной женщины не вязался с туманным образом матери, который сложился в мыслях взрослого Хельги, но именно это убеждало его, что она сама стоит перед ним, а не плод его мечтательного воображения. Он придумал бы не так… Страх прошел, но Хельги смотрел на нее в растерянности, не находя ни одного слова.

– Я пришла потому, что должна помочь тебе, – говорила кюна Хельга. – Никто на свете не поможет тебе, кроме меня.

Хельги смотрел ей в глаза, и эти же кроткие, добрые глаза плыли ему навстречу из тумана детских воспоминаний; вся его тогдашняя любовь, вся его прошлая тоска по ней вдруг собрались и забились в нем, глаза странно защипало от навернувшихся слез. Именно сейчас, когда она стояла возле него, он по‑настоящему ощутил всю полноту своей потери. Сердце сильно щемило от ощущения огромной дали между ними – между ним и его матерью, которая сейчас была моложе него.

– Отец не хочет позволить тебе жениться на девушке, которую ты выбрал, – говорила Хельга. – Между вами много преград. Вам многое мешает и еще будет мешать. Но я могу помочь тебе. Я принесла тебе подарок.

Кюна Хельга приподняла правую руку, и Хельги увидел на ней перстень с крупным красным камнем. Кюна Хельга сняла его и вложила в руку сына; ее прикосновения он не ощутил, но перстень в его ладони был настоящий, твердый, прохладный, как будто до этого лежал на земле.

– Это перстень светлых альвов! – Кюна Хельга улыбнулась и показала куда‑то вверх. – В нем заключена особая власть. Тебя полюбит та, которой ты его подаришь. Подари его своей невесте, и тогда ничто в мире не сможет разлучить вас. Никакие соперники, никакая вражда не помешает тем, кто хочет быть вместе. Если она будет носить перстень альвов, любовь к тебе будет гореть в ее сердце ровным, ясным светом. Перстень направит ваши пути друг к другу и свяжет вас навеки. У этого красного камня есть еще одно свойство. Он усиливает в человеке все его качества. Того, кого дух зовет на подвиг, он приводит к подвигам. Тому, в ком сердце тянется к любви, он дает любовь.

Кюна Хельга говорила все быстрее и горячее, будто боялась не успеть сказать самого важного, в ее лице все сильнее проступало волнение, в глазах заблестели слезы.

– Любовь раскрывает силы человека, такие огромные силы, которых он в себе не знал, и помогает направить их к добру. В человеке много сил, очень много! Больше, чем во всех чистых и нечистых существах, которым он привык поклоняться. А тебе нужно много сил. Родина твоей матери раздираема войной. Дракон раздора терзает землю квиттов, и нет никого, кто убил бы его. Убей его ты, мой сын! – с мольбой воскликнула она, и Хельги ощутил, что дракон раздора, терзавший ее сердце при жизни, и после смерти не дает ей покоя. – Убей того, в ком сердце этой войны! Прошу тебя! Для этого я дала тебе жизнь!

Где‑то рядом раздался резкий крик ворона. Что‑то черное мелькнуло, как крылья птицы, перед глазами Хельги, а потом вдруг стало темно. Так темно, что у него закружилась голова, и он оперся рукой о прохладный шероховатый камень. Только потом он разглядел впереди светлую полосу закатного неба под темной ночной тучей. Стало темно, будто погас огонь или луна скрылась за тучи… Совсем стемнело, пока они разговаривали. Но ведь он ясно видел кюну Хельгу, видел каждую черту ее лица и даже траву у нее под ногами… Она сама и была тем светом, озарявшим курган, а теперь ее нет, вот и кажется темно. Ворон… Ворон принес ее сюда и забрал теперь назад… Ворон… Тот самый, что помог ему одолеть «боевые оковы» Бергвида Черной Шкуры.

В кулаке было зажато что‑то твердое, и Хельги вспомнил о материнском подарке. Она подарила ему перстень… Перстень альвов… Хотелось поскорее рассмотреть его, но здесь было слишком темно, и Хельги торопливо зашагал по склону вниз.

У него было чувство, что он навсегда прощается с этим курганом, с поминальным камнем, с привычным видом на корабли в устье Видэльва. Больше ему нечего здесь делать. Больше она никогда к нему не придет.

* * *

Когда Хельги вернулся в усадьбу конунга, здесь еще не спали. Шел священный «солнечный» месяц, темнело поздно, спать никому не хотелось: невольно жаль было времени на сон, когда воздух так чист и душист, когда юная, достигшая высшей силы расцвета земля в каждого вдыхает свою свежую, молодую силу.

На пустыре перед усадьбой, где днем важные люди толковали о важных делах, теперь смеялись девушки; в гриднице конунга пели сагу о том, как светлый бог Фрейр увидел дочь великана Герд и полюбил ее. За Фрейра, Скирнира и пастуха пел Рагневальд Наковальня – он отличался голосом не слишком приятным, но зато очень громким и держался с надлежащей важностью, так что и сам бог Фрейр не смог бы больше гордиться собой; за богиню Скади и за Герд пела его жена Альвборг. Она уже не слишком походила на юную красавицу, но тщеславие и многолетний опыт пребывания на виду научили ее держаться, и теперь ее слабый, но не лишенный приятности голос уверенно передавал чувства то тревоги, то страха, то гордости, то смирения.

Хельги не стал прерывать пение и постоял в дверном проеме, за спинами слушающей челяди. Ах, как старался посланец Фрейра склонить дочь великана к тому, чтобы она подарила любовь сыну Ньёрда! То предлагал ей золотые яблоки, дающие вечную юность, то кольцо, из которого на девятую ночь родится еще восемь таких же! То грозил лишить ее жизни и родичей, то пугал заключением в троллином подземелье! Вот здесь‑то он преуспел, как поведал слушателям немного дрожащий, нарочито‑нежный, слащаво‑выразительный голосок Альвборг:

Барри зовется

тихая роща,

знакомая нам;

через девять ночей

там Герд подарит

любовь сыну Ньёрда.[16]

Сагу эту Хельги знал на память, но сейчас она обрела для него новый смысл. Как много трудиться приходится богам, чтобы каждый год давать земному миру новую весну! И как отличается от этих подвигов человеческая любовь, для которой приходится проделывать такие долгие пути внутри души.

Когда сага кончилась к радости нетерпеливого Фрейра и слушателей, Хельги прошел к очагу и разжал ладонь. Он ничего еще не сказал, но прозрачный камень перстня вспыхнул таким ослепительно‑красным светом, что вокруг раздались восклицания. Казалось, само закатное солнце бросило широкий луч в темную гридницу. То алый, то багровый свет выплескивался из крупного, с ягоду земляники, камня и бросал отсветы на стены; так, должно быть, бывало в палатах самих богов, где светильниками служило красное золото.

Все столпились возле Хельги и разглядывали перстень в его руке.

– Где ты раздобыл это чудо, Хельги ярл? – Сам Хеймир конунг спустился с сиденья, не дождавшись, когда перстень подадут ему. – Куда ты ходил? Из какой саги ты его вынул?

Слушая Хельги, люди не сводили глаз с перстня. Рассказывая о беседе с матерью, Хельги неспешно поворачивал перстень перед глазами, и розовые, алые, багровые лучи разбегались по сторонам, скользили то по стенам, то по лицам слушателей. Казалось волшебством, что так много света помещается внутри одного драгоценного камня величиной с ягоду земляники. На золотом кольце между полосками тонкого узора виднелись руны – семь священных знаков шли по всему ободку и встречались у камня, так что последняя как бы опять переходила в первую и заклинание начиналось сначала. Семь – священное число любовных заклинаний.

– Давайте посмотрим! – Хеймир конунг взял перстень в руки.

Десяток голов сгрудилось возле подлокотников его сиденья, чтобы ничего не упустить. Факел освещал бородатое, с благородными чертами лицо конунга и сияющий перстень в его руках – и Хельги видел в нем Одина на престоле, держащего в руках заходящее солнце.

– Так! – Хеймир конунг вглядывался в цепочку рун, повернув их к свету. – Значит, «турс»… Это значит… «Турс» ведь начинает дело любовных заклинаний, да?

Все вокруг благоговейно кивали. Почти все гости конунга знали руны, но не верилось, что слабый человеческий разум сумеет постичь смысл подарка из Мира Светлых Альвов.

– Потом «кано» – прибавляет сил, дает любовь и защищает то, что нам дорого… – бормотал Хеймир конунг, а сам все думал, неужели совсем недавно этот перстень держала в руках его первая жена. Он хорошо помнил Хельгу, но она была так далеко – в его молодости, в другой жизни. – Потом «гебо» – дар судьбы и богов, слияние умов, сердец и всех сил, чтобы одолеть преграды судьбы. Потом «суль» – солнце…

– Руна Альвхейма, – подсказал Хельги. – Знак победы, истинной цели души и осуществление всех мечтаний.

Эта руна, стоявшая в самой середине семисложного заклинания, особенно его порадовала. Красный блеск камня вдохнул такую радость в его душу, что он улыбнулся в полутьме сам себе. Это была его победа – то, что его мечты о матери вызвали ее из мира умерших и что она благословила другую его мечту – мечту о любви. Теперь даже тетка Альвборг убедится, что не все мечтания пустые.

– Потом «эй», – продолжал конунг. – «Два коня» усиливают предыдущие руны и помогают их силам работать… О, потом «беркана»! Какая хорошая руна! Руна богини Фригг, защиты очага. И кончает все дело «инг» – печать заклинания.

– Я должен передать этот перстень моей невесте, – сказал Хельги, и теперь уже никто не возражал.

Все споры теперь окончены – обручение Хельги ярла и Альдоны благословили боги. И тетка Альвборг, больше не возражая, лишь ахала, восхищаясь перстнем и завидуя той, что будет его носить. Она хотела примерить, но побоялась, что тогда чары обратятся на нее и она воспылает страстью к собственному племяннику.

– Ну, по крайней мере, она красивая! – вздохнула кюна Аста.

– Да, похоже, что нужно будет отослать те подарки, о которых ты говорил Вигмару Лисице, – Хеймир конунг кивнул.

– Едва ли ты, конунг, найдешь более подходящего человека, чем я! – вмешался Рагневальд Наковальня. – Едва ли ты найдешь человека среди своих родичей, более достойного, и прославленного, и сведущего во всех искусствах! – Рагневальд никогда не упускал случая себя похвалить. – Лучше знающего обычаи и законы, более способного проделать любое дело так, чтобы оно не уронило нашей чести! Поручи это мне, конунг, и я все сделаю так, как тебе это понравится! Если этот Лисица и заупрямится в чем‑то, то меня‑то он не переспорит! Меня не мог переспорить сам Стюрмир конунг, а это что‑нибудь да значит!

– Смотри только, не подожги его дом! – вставил кто‑то из старых ярлов.

Все засмеялись, и Рагневальд громче всех. То, что двадцать семь лет назад казалось ужасным, неприятным происшествием, теперь стало сагой. Иные помнили, а большинство знало по рассказам, как Стюрмир конунг, за полгода до своей гибели тоже сватавшийся к Альвборг, едва не был сожжен в доме вместе со всей своей дружиной, и пытался это сделать как раз Рагневальд Наковальня, его соперник. И поскольку невеста в конце концов досталась ему, он получил на всю жизнь право хвастаться победой над весьма упрямым и неуступчивым конунгом квиттов.

– Думаю, это хороший выбор! – Хеймир конунг посмотрел на сына. – Как тебе думается, Хельги ярл?

Хельги опустил веки в знак согласия. В самом деле, почему бы не Рагневальд? Главное – чтобы Альдона получила перстень и подарки, а кто их передаст – не так уж важно.

– Я буду рад, если ты возьмешь это дело на себя, родич, – согласился Хельги. – Надеюсь, ты будешь доволен приемом, который тебе окажут.

– Уж наверное! – Рагневальд хохотнул. – Уж я‑то сумею заставить уважать себя!

Сомневаться не приходилось: Рагневальду Наковальне почти сравнялось шестьдесят лет, но стареть он не собирался: его голова и заплетенная в щегольскую косичку борода почти поседели, но крепость мышц нисколько не ослабла, и, ежедневно упражняясь с мечом и секирой, Рагневальд и сейчас готов был выйти на бой с любым противником. Всегда нарядно одетый, всегда украшенный золочеными гривнами, браслетами и перстнями, с дорогим оружием, он выступал важно, умел говорить красиво и мог достойно поддержать честь племени слэттов где угодно и в каких угодно обстоятельствах.

Сразу, как отшумели пиры середины лета, Хеймир конунг принялся готовить подарки. В богатом торговом поселении ни за чем не приходилось далеко ездить, и ежедневно торговцы приносили и раскладывали перед престолом конунга ковры, ткани, узорную посуду, дорогое оружие, драгоценные украшения. Кое‑кто предлагал послать Вигмару и его сыновьям несколько хороших коней, но Рагневальд не взялся их везти, и решили подарить коней уже здесь, на свадьбе – и пусть Лисица сам везет их домой. Отбором подарков занималась в основном кюна Аста, у которой глаза разгорались при виде каждой пестрой вещи; оружие выбирал сам Хеймир конунг. Хельги принимал в этом мало участия. Самым важным подарком был перстень альвов, зашитый в прочный кожаный мешочек и повешенный Рагневальдом на шею. Его он обещал передать прямо в руки дочери Вигмара. «Если она будет носить перстень альвов, любовь к тебе будет гореть в ее сердце ровным, ясным огнем…»

* * *

– Сдается мне, что это не мой сын, – задумчиво, как будто размышляя вслух, сказала кюна Хёрдис.

Сидевшие в гриднице поближе к ней приподняли головы, ровный гул болтовни, перемежаемый стуком костей по доске и азартными выкриками в дальнем углу, притих. Теперь раздавалось только потрескивание огня в очаге и шум ветра над крышей.

Торбранд конунг повернул голову к жене. На седьмом десятке, в шестьдесят два года, он оставался так же невозмутим и даже сохранил привычку пожевывать соломинку. От дряхлости он был еще далек – спина его не горбилась, руки не ослабли, а огрубевшее, морщинистое лицо сохраняло выражение силы и твердости. Заостренный, низко опущенный кончик носа придавал его лицу немного зловещий вид, тонкие губы были сжаты, как будто не хотели выпустить наружу ни одного доброго слова. Блекло‑голубые глаза смотрели умно и остро, но теперь наряду с прежней проницательностью в них появилась усмешка, которая уничтожала первое пугающее впечатление. Конунг фьяллей как будто смеялся в душе над чудачествами молодых, которые еще так мало жили и не знают всего того, что знает он, Торбранд по прозвищу Тролль. Его длинные волосы и борода, когда‑то светлые, теперь приобрели серовато‑рыжеватый оттенок и белели тонкими нитями седины.

– Вот как? – вынув соломинку изо рта, Торбранд конунг бросил на жену насмешливо‑вопросительный взгляд. – Ты сомневаешься в этом? Обычно отцам бывает свойственно сомневаться. Но чтобы мать сомневалась – я это вижу в первый раз.

– Я тоже вижу в первый раз… кое‑что! – многозначительно, с тайной язвительностью заметила кюна Хёрдис.

Народ в гриднице переглядывался. Гридница конунговой усадьбы Аскегорд казалась тесноватой из‑за огромного старого ясеня, который рос прямо в полу посреди помещения и уходил кроной выше крыши, а гостей всегда набиралось в избытке. Ясеневый фьорд был густо населен, в нем стояло множество усадеб, дворов и двориков, и все их хозяева считали своим долгом по вечерам являться к конунгу. Правда, многие из ярлов ушли в летние походы, но и оставшихся хватило, чтобы занять все места на скамьях и даже на полу возле двух очагов. Дальняя от дверей часть помещения считалась женской, и там журчала болтовня; при звуках голоса кюны женские скамьи притихли. Сама кюна Хёрдис сидела не там, а напротив конунга, чтобы не пропустить ничего из более важных мужских разговоров.

– Но если сомнения посетили тебя впервые именно сейчас, этому должна быть причина! – намекнул конунг. – Троллиных подменышей, я так слышал, подкидывают в колыбель. Но чтобы подменили мужчину двадцати четырех лет от роду – это, хозяйка, что‑то новое в земле фьяллей.

– Боюсь, мне подменили сына где‑то на Квиттинге! – с той же многозначительностью продолжала кюна Хёрдис. Вся гридница знала, что она имеет в виду, и этот разговор всем казался очень неприятным. – Квиттингские тролли могут и не то! Они могут вынуть у человека душу и прислать назад одну пустую оболочку! Мой сын был совсем другим. Мой сын был упрям и самолюбив. Мой сын однажды зубами взял обломок ножа без рукояти и перерезал веревку на руках товарища, чтобы тот мог освободить всех остальных. Мой сын предпочел этим обломком распороть себе щеку, но не оставаться связанным ни мгновения дольше. Вот это был мой сын! А тот, кто позволил обойти себя каким‑то слэттам и увести невесту из‑под носа, – это не мой сын!

Конунговы гости потихоньку вжимали головы в плечи. Слова кюны падали на головы раскаленными углями, и каждому хотелось спрятаться от них. Даже те, кто не участвовал в походе на Квиттинг, невольно чувствовали себя виноватыми в том позоре. При этом все бросали сочувствующие глаза на Торварда ярла, сидевшего в кругу парней возле среднего очага. Все эти язвительные речи на самом деле предназначались ему, но его‑то смутили меньше всех.

– Перестань, госпожа моя! – спокойно сказал Торвард ярл, подняв голову. Торбранд конунг сунул в угол рта новую соломинку, с любопытством глядя на сына и располагаясь понаблюдать, как тот будет выкручиваться. – По‑твоему, я непременно должен брать в жены любую девушку, даже если она мне не очень понравилась, лишь бы она не досталась никому другому? Если тебе уж так нужна невестка, что же ты раньше не говорила? Понятное дело: годы идут, силы уже не те, а по дому столько хлопот… – с мнимой степенностью, поддразнивая, рассуждал он, словно бы не видя, что мать тихо закипает. Торвард ярл не хвастал, когда говорил Хельги, что умеет с ней управляться. – Ну, ладно, я тебе привезу десяток новых рабынь с Зеленых островов. Даже дочь какого‑нибудь тамошнего рига, если под руку попадется.

– Не мели ерунды! – с досадой крикнула кюна, задетая рассуждением, что «годы идут».

Это было чистейшим издевательством – никто не дал бы кюне Хёрдис ее сорока семи лет. Конечно, она уже не отличалась такой стройностью, как в далекий и роковой день начала Квиттингской войны, фигура ее приобрела дородность, но лицо оставалось свежим, румяным, морщины не бросались в глаза, а взгляд блестел напористо и оживленно, и знаменитые черные брови, правая чуть выше левой, не потеряли своей красоты.

– Не каждый день бывает случай отнять что‑нибудь у слэттов! – гневно продолжала она. – А ты упустил этот случай. И даже позволил слэттам отнять кое‑что у тебя. Неважно что! – Кюна Хёрдис наклонилась вперед со своего высокого сиденья и впилась взглядом в лицо сына. – Боюсь, что ты опозорил нас, Торвард сын Торбранда!

– Я так не думаю, – с упрямым спокойствием ответил Торвард. – У меня была там другая цель.

– Какая же, хотелось бы знать?

– Я хотел посмотреть Великанью долину, – небрежно бросил Торвард.

Он никому не стал рассказывать о встрече с Дагейдой, даже матери. Но кюна Хёрдис была достаточно проницательна и поняла, что ее сын узнал на Квиттинге что‑то такое, о чем не хочет говорить. Это обеспокоило ее, и на какое‑то время она примолкла.

– Дело не в девушках, – начала она чуть погодя, когда в гриднице опять загудела болтовня. – Дело в том, что теперь Хеймир конунг укрепится на Квиттинге, притом в самом сердце Квиттинга, в Медном лесу!

– Вот это верно! – хрипло поддержал ее Ормкель Неспящий Глаз, крепкий хирдман лет сорока со шрамом, оттянувшим вниз угол правого глаза. Светлые волосы он зачесывал назад, так что широкий, залысый, блестящий лоб оставался открытым. Благодаря шраму и острому блеску серых глаз вид у Ормкеля был решительный и немного даже свирепый. – Пока слэтты ползали по восточному побережью, подальше от нас, это было еще ничего! Хотя этот Хеймир конунг уселся на все железо, а мы за каждый пеннинг железа должны платить по пеннингу серебра! А теперь он заберется еще и в Медный лес! И тогда мы, хозяйка, ржавого гвоздя не увидим! И будем биться каменными топорами, как бергбуры! Ну и войско у нас будет, случись что! Я тоже говорю: если бы ты, Торвард ярл, был порасторопнее, то железо Медного леса стало бы наше!

– Не болтай чепухи, Ормкель! – крикнул Халльмунд, которого эти упреки задевали сильнее, чем самого Торварда. – Никакая расторопность там не помогла бы! Эту девчонку нам не отдали бы, даже если бы мы были ловчее Скирнира, когда он сватался к Герд! Эти квитты на Золотом озере знать нас не хотят! Чудо уже то, что нас вообще там принимали!

Халльмунд бросил сердитый взгляд на кюну Хёрдис. В глазах квиттов Торвард был «сыном ведьмы», и не его матери было его винить, если он там не добился успеха.

– Э, да тебя надо учить, что делать! – не смущаясь, отозвался Ормкель. – Ты еще не справляешься без воспитателя! Если вам не хотели отдать ее добром, почему бы вам не увезти ее силой?

– И что бы это дало? – вступил отец Халльмунда, Эрнольв Одноглазый. – Можно украсть девушку, но нельзя вместе с ней украсть все железо Медного леса!

– Но тогда Вигмар Лисица был бы с нами в родстве, хочет он того или нет!

– Само по себе родство еще ничего не значит! Наш конунг через жену тоже в родстве с Асольвом Непризнанным. А много нам это помогло? Квитты и знать не хотят родства с нами!

Эрнольв ярл глянул на кюну Хёрдис и смело встретил ее недобрый, колючий взгляд. Вся сага о том, как Хёрдис Колдунья стала кюной Хёрдис, прошла у него на глазах, и он когда‑то ставил Торбранду конунгу от лица всей дружины те условия, на которых фьялли соглашались принять эту женщину и признать своей повелительницей. Кюна Хёрдис знала, что Эрнольв Одноглазый тогда подчинился необходимости, но не любит ее и не боится ее. Рослый, могучий, с длинными полуседыми волосами и бородой, с морщинистым лицом, сплошь покрытым мелкими багровыми шрамиками от давней болезни, с опущенным левым веком, Эрнольв ярл выглядел так жутко, что видевшие его впервые не могли удержать невольного крика, как при виде настоящего великана. В душе это был очень добрый, справедливый и преданный человек, но твердый в своих мнениях, и все эти двадцать пять лет он только мирился с ведьмой Хёрдис, но так и не смог в душе принять ее. Он не мог забыть той бури у квиттингских берегов, которую двадцать семь лет назад вызвала своими чарами ведьма Хёрдис и в которой погиб его старший брат Халльмунд.

– Предложи какой‑нибудь другой способ, Эрнольв ярл, если ты умнее других! – с ядовитой почтительностью сказала она. – Придумай что‑нибудь такое, чтобы железо Медного леса досталось нам. А ту девчонку, так и быть, пусть забирают слэтты.

– Я уже предлагал один способ. Торвард ярл должен посвататься к Хельге, дочери Дага Кремневого. И при этом нужно оказать ее родне все уважение, чтобы склонить их на нашу сторону. А если мы будем в родстве с таким человеком, как Даг Кремневый, то мы будем в равном положении со слэттами. И получим все железо, которое нам нужно.

– Чтобы мы кланялись квиттам?! – Кюна Хёрдис возмущенно сверкнула глазами. – Ты уже знаешь, что я об этом думаю! Я надеялась, ты с тех пор придумал что‑нибудь получше!

– Ничего получше не придумаешь.

– А этому не бывать! Чтобы фьялли «оказывали все уважение» квиттам, которых столько раз побеждали!

– Восточных квиттов и Дага Кремневого мы не побеждали!

– Тем более! Ты бы лучше подумал, как их победить, если ты еще мужчина, Эрнольв ярл!

– Я – мужчина, в этом никому не приходится сомневаться! – Спокойное лицо Эрнольва изменилось, единственный глаз сверкнул. Даже у его терпения был предел. – И пока я мужчина, я не позволю, чтобы мной распоряжалась женщина и указывала, куда мне идти и что делать! Мой конунг – не ты, хозяйка!

– Прекратите! – Торбранд конунг вынул изо рта соломинку и слегка повел ею в воздухе. Кюна Хёрдис бросила на него возбужденный взгляд, но промолчала, Эрнольв ярл тоже не ответил. – Этот спор ни к чему не ведет. Может быть, пока у нас нет средства заполучить железо Медного леса и эти чудесные мечи, которые ковал еще древний конунг, но можно что‑нибудь придумать, чтобы их не заполучили слэтты. Я жду, что вы мне подскажете.

Ярлы, хирдманы, простые жители фьорда переглядывались, шептались, но предложить никто ничего не брался. Фреймар ярл, сын недавно умершего Хродмара ярла и любимец конунга, посматривал на Торварда с легкой усмешкой, всем видом намекая, что сам на его месте справился бы с делом получше. Кюна Хёрдис сидела молча, крепко сжав губы, и только ее черная правая бровь подрагивала, выдавая внутреннее возбуждение.

Прошло несколько дней, никто не возобновлял этого разговора. Торвард ярл целые дни проводил возле своих кораблей, почти готовых к отплытию на Зеленые острова. Железа, так необходимого фьяллям, там, правда, не было, зато племена уладов и эриннов славились изготовлением тонких и прочных льняных тканей, искусных изделий из золота и бронзы, отлично выделанной кожи, а также стройными зеленоглазыми девушками, которые везде ценились дороже прочих. В случае удачного похода все это можно будет потом на каком‑нибудь из торгов Морского Пути обменять на то же самое квиттингское железо.

Ормкель Неспящий Глаз собирался в числе прочих отплыть с Торвардом ярлом. Но однажды его разыскала девушка‑рабыня и передала, что его зовет кюна Хёрдис. Хирдмана провели в женский покой, где кюна сидела на покрытой мехом лежанке. Отослав служанок к дверям, она велела Ормкелю сесть, и он опустился на деревянную приступку лежанки напротив нее.

– Я позвала тебя, Ормкель, потому что я кое‑что придумала насчет тебя, – сказала ему кюна. В руках она вертела маленький острый нож с бронзовой рукоятью в виде уродливой троллиной головы, которой почему‑то приписывали колдовские свойства, чего на самом деле не было. На запястье кюны сверкало золотое обручье в виде свернувшегося дракона, с белыми камешками в глазах, похожими на застывшие льдинки. – Думаю, тебе нечего делать на Зеленых островах.

– Вот как? – Ормкель хмыкнул.

– Да. Я думаю, для тебя найдется дело в другом месте.

– Где же?

– На Квиттинге. В Медном лесу.

Ормкель еще раз хмыкнул и покрутил головой.

– Уж не хочешь ли ты, чтобы я приволок сюда эту девчонку? Из‑за которой заварилась вся каша?

– Нет, девчонка мне ни к чему. Торбранд конунг правильно сказал, что нам нужно делать. Если мы не можем сейчас прибрать к рукам квиттингское железо и эти мечи, надо постараться, чтобы их не прибрали к рукам слэтты. Надо поссорить слэттов и Вигмара Лисицу. Надо помешать этой свадьбе. Их согласие и так ненадежно. Надо только бросить камень, и все рассыплется. Я хочу, чтобы этим камнем был ты, Ормкель.

Ормкель опять хмыкнул и покрутил головой.

– Вот чем‑чем, а камнем бывать еще не приходилось, – проворчал он. – Если бы у всех квиттов была одна шея, я бы их с удовольствием придушил! – И он сжал крупный жилистый кулак, будто уже душил кого‑то невидимого. – Сволочное племя! Давить их всех к троллиной матери!

– Потише! – Кюна Хёрдис усмехнулась. – Ты забыл, что я тоже квиттинка родом!

– Ты! – Ормкель с сомнением глянул на нее. – Ты, кюна, родом ведьма, и человеческие племена тебе не родня.

– Поговори у меня! – Хёрдис гневно нахмурила черные брови, ее глаза сверкнули, и Ормкеля пробрала дрожь. – Я выбрала тебя, потому что в тебе больше толку, чем в остальных. Не заставляй меня пожалеть об этом.

– Ну, ладно. Чего ты хотела?

– У всех квиттов нет одной шеи, но есть одна голова, – успокаиваясь, заговорила кюна Хёрдис. – Это Бергвид Черная Шкура. Ты знаешь, кто это такой.

– Еще бы не знать! Покажи мне такого младенца больше трех дней от роду, чтобы он не знал Черную Шкуру! Но ты же говорила, что Торвард ярл должен убить его.

– И это будет. – Хёрдис уверенно кивнула. – Но нескоро. До тех пор мой сын сам станет конунгом. А пока Бергвид жив, мы заставим его приносить нам пользу. Он ненавидит нас, утверждает, что мы продали его с матерью в рабство. Жаль, что мне тогда было не до них! Они бы у меня узнали рабство!

Кюна Хёрдис досадливо прикусила губу: все эти долгие двадцать пять лет она не могла себе простить, что после Битвы Чудовищ так легко поверила, будто мертвая женщина в платье кюны Даллы и есть кюна Далла, вдова Стюрмира конунга. Ей бы тогда догадаться, что все не так просто! Она обязательно догадалась бы, не будь она такой усталой после битвы, в которой потрудилась не меньше любого воина. Ах, если бы она велела поискать среди пленных молодую женщину с трехлетним мальчиком! Ах, если бы их нашли и привезли в Аскефьорд! Даже сейчас у Хёрдис сладко сжималось сердце при мысли, что она, рожденная рабыней, могла бы повелевать кюной квиттов! Та, от которой она до войны была далека, как козявка от солнца, стала бы подавать ей башмаки и завязывать ремни! Вот когда она вполне насладилась бы победой над судьбой!

Можно было бы здесь заметить, что побочная дочь Фрейвида Огниво, ставшая женой Торбранда конунга и кюной Фьялленланда, и так не осталась в убытке. Но такова была Хёрдис – рабыня она или повелительница, ее нрав оставался при ней. Ей всегда не хватало того, что она имела, никакие жизненные завоевания не казались ей достаточными, всегда перед глазами мелькало что‑то еще, еще какая‑то недостигнутая или недостижимая цель, без которой она не могла чувствовать себя удовлетворенной. Она так ненавидела Квиттинг, землю, на которой жила сначала рабыней, а потом женой великана Свальнира, но, когда она наконец ушла оттуда, Квиттинг не ушел из ее мыслей. Он не признал ее своей, он проклинал ее, а она хотела быть там, где ее не хотели видеть, хотела управлять тем, что не хотело ей подчиниться, управлять хотя бы чужими руками, даже не ожидая никаких особых выгод для себя. Просто она так хотела, и собственного желания ей было достаточно, чтобы сдвинуть горы.

Не каждая рабыня может стать женой конунга.

– Важно то, что слэттов Бергвид ненавидит тоже, – продолжала она. – И Вигмара Лисицу, как любого, кто не хочет подчиниться его власти, кто не желает признавать его конунгом квиттов. А Вигмар не признаёт его и никогда не признает – зачем ему такой конунг, когда у него и так есть все, что ему нужно? Если Бергвид узнает, что Вигмар выдает свою дочку за Хельги ярла, он взбесится и полезет на стену. Он захочет помешать этой свадьбе, если только сумеет. Вот я и хочу, чтобы он сумел. Чтобы кто‑то помог ему. Например, ты.

– Я?

– Да. Ты пойдешь к нему, расскажешь ему об этом обручении и растолкуешь, чем ему это грозит, если он сам не понял. А когда он пойдет войной на Вигмара Лисицу, мы тоже придем и добьем победителя.

– А чего мне там делать? – Ормкель не пришел в восторг от этих замыслов и казался озадаченным. – Он и сам все это сообразит.

– А если нет? Умом он никогда не отличался, как и вся его родня. А главное – я должна знать, когда Торбранду конунгу собирать войско и когда вести его на Квиттинг. Для этого мне нужен там свой человек.

– Но как я дам тебе знать? Пока я доберусь оттуда сюда, уже будет поздно.

– Ничего не давай, я сама возьму! – Кюна Хёрдис усмехнулась. – Вот так!

Она быстро протянула руки к голове Ормкеля и маленьким бронзовым ножом срезала прядь светлых волос. Ормкель охнул и отшатнулся, а кюна уже помахивала прядью, как боевой добычей.

– Вот это расскажет мне все о тебе! – посмеиваясь, сказала она. – Я буду все о тебе знать, а тебе для этого больше ничего не придется делать.

– Не думаю, чтобы из этого что‑то вышло! – недовольно ответил Ормкель, видя, что попался. Прядь волос, как любая часть живого человека, дает власть над ним, и он с головой очутился в руках ведьмы Хёрдис. – Квитты меня знают. Да Бергвид и не поверит ни одному фьяллю.

– Поверит! – уверенно ответила Хёрдис. – Он собирает к себе всякую шваль и никогда не смотрит, какого она племени. Он набирает себе в дружину всех, кто приходит: беглых рабов, объявленных вне закона, хоть троллей рогатых! Скажи ему, что поссорился с Торбрандом конунгом, и Бергвид примет тебя как лучшего друга! Можешь приносить какие угодно клятвы, я сама позабочусь, чтобы боги на тебя не гневались. Позаботься только о том, чтобы вовремя исчезнуть, когда дело дойдет до драки. Как там выжить, тебя не нужно учить. Ты это умеешь сам, потому я и выбрала тебя.

– Не умел бы, хозяйка, не сидел бы я теперь тут… Ормкель ушел, а кюна Хёрдис еще некоторое время сидела на лежанке, играя маленьким ножом с троллиной головой. Она знала еще одну важную вещь, которой не сказала Ормкелю. Ворожба открыла ей, что сын ее Торвард когда‑то убьет Бергвида Черную Шкуру. Но она также знала, что перед этим Бергвид убьет Ормкеля. До тех пор еще много, очень много времени, но тем больше у Ормкеля оснований пойти к Бергвиду и заставить его служить фьяллям. Хёрдис Колдунья давала Ормкелю возможность заранее отомстить за свою будущую смерть, а такая удача выпадает не каждому! Он должен быть ей благодарен! Вот и пусть постарается ради своей же будущей чести!

* * *

Вскоре после праздника Середины лета Альдона собралась в Кремнистый Склон. Не было ничего особенного в том, что дочь Вигмара Лисицы хочет оказать внимание хёвдингу соседней округи и своему бывшему воспитателю в придачу. Но вся усадьба знала, что на самом деле она едет за Лейкниром. После их с Бьёрном отъезда полная людей усадьба стала казаться Альдоне пустой, и отсутствие брата Бьёрна здесь было ни при чем. Всегда, сколько она себя помнила, Лейкнир находился рядом с ней; стоило ей вызвать в памяти любой, выдающийся или обычный, случайно припомнившийся день восьми‑, десяти‑, двенадцатилетней давности, и Лейкнир Грива, то подросток, то взрослый молодой мужчина, но всегда одинаково непричесанный, обнаруживался в картине воспоминания где‑то возле нее. А если его не было, то она точно знала, где он, зачем удалился и когда должен вернуться. Он принадлежал ей, как собственная рука, и так же всегда был наготове для любого дела. И теперь, когда он вдруг пропал, потерялся, уехал, ничего не сказав о возвращении, она чувствовала такую же растерянность, как если бы от нее впрямь сбежала рука или нога.

Знатные гости разъехались, волнения улеглись, разговоры об этом надоели, все стало как всегда. Усадьба Каменный Кабан теперь казалась тихой, малолюдной, скучной. Раньше длинноногий, длиннорукий и шумный Лейкнир заполнял собой всю усадьбу: куда ни пойдешь, он то сидит у очага и оживленно с кем‑то спорит, то борется с кем‑то во дворе, одновременно поучая противника, что тому делать, то хохочет громче всех, если рассказывают что‑то забавное. А теперь он исчез, и на его месте образовалась заметная пустота. Пустота эта шла за Альдоной, куда бы она ни направилась. Казалось, весь дом утратил что‑то важное и стал бессмысленным и безвкусным, как каша без соли. Исчез человек, который все эти годы будил в душе Альдоны вкус к жизни и придавал смысл всему остальному, а теперь она в изумлении вглядывалась в окружающие предметы, пытаясь понять, что в них изменилось. Ей было скучно хлопотать утром по хозяйству, зная, что нигде она не наткнется на знакомое плечо и лохматый светло‑желтый хвост волос, кое‑как связанный ремешком, и скучно было прясть вечерами. Лейкнир имел привычку сидеть на полу возле ее прялки, слева, там, где он не мешал ее руке с веретеном, и касаться плечом ее колен; она еще всегда грозила приплести к нити его «гриву». Теперь он там больше не сидел, и непонятно стало, зачем вообще прясть.

Даже праздник Середины лета, самые счастливые и радостные дни в году, показался скучноватым. Никто не принес им в девичью спозаранку огромную охапку луговых цветов и не вывалил на лежанку, как в прошлом году, когда они с Гьёрдис и Эльгердой, тогда еще незамужней, еле выбрались из‑под этого снопа, визжа от прикосновения к теплой коже отчаянно‑холодной росы. И танцы в этот раз показались бессмысленным топтанием, потому что во всем мужском кругу не нашлось никого интересного. В усадьбе и округе имелось сколько угодно мужчин, и все они явились на луговину к большому праздничному костру, но Альдона смотрела на них равнодушно. Все они были в ее глазах одинаковы, потому что она знала: того, кто любит ее больше жизни, среди них нет. И все эти красавцы, одетые в лучшие цветные рубахи, казались ей не лучше стада баранов. И собственная красота утратила смысл, и новое платье не радовало Альдону, потому что кто же будет на нее смотреть? Того, кому она всегда нравилась, рядом с ней нет. Он сидит где‑то на луговине под Раудбергой и бессмысленно кидает веточки в костер; ему так же скучно, как ей. И вот они имеют, считай, два испорченных праздника.

Дни тянулись, не принося облегчения, и после середины лета выносить эту пустоту стало невозможно: Альдона не спала по ночам, ворочалась, беспокоилась, как будто потеряла ключ от ларца с самым дорогим сокровищем. Так не могло больше продолжаться. Когда он вернется, все в мире встанет на свои места. А если для этого надо сесть на лошадь и пять дней потрястись в седле – ну, что ж, ничто хорошее не дается даром.

Вигмар Лисица тоже знал, зачем она едет, но и не подумал ее отговаривать. Слэтты слэттами, а терять такого сильного и надежного человека из дружины он вовсе не хотел.

Когда Альдона с братом Ульвигом и пятью хирдманами въехала в знакомый двор Кремнистого Склона, перед домом было пусто: вовсю шел сенокос, и в полдень мало кого удавалось застать. Но ей не требовалось провожатых: Альдона и сама знала тут каждую дверь. Она прошла в сени, заглянула в спальный покой. И сразу увидела более чем знакомую спину и светло‑желтый нечесаный хвост, перевязанный ремешком и перекосившийся набок.

Лейкнир только что вернулся с луга и переодевался, бросив на приступку серую от пыли рубаху с мокрыми пятнами от умывания. Вдруг что‑то мягко толкнуло его сзади; в пространстве вокруг что‑то изменилось, словно новый луч прорезал воздух. Лейкнир обернулся и застыл, держа перед собой чистую рубашку со вдетыми в рукава руками. В дверном проеме стояла Альдона и смотрела на него. Из открытой двери во двор на нее падало достаточно света, он видел золотисто‑огненный блеск ее волос и полинявшее, отлично ему знакомое синее платье с вышитыми на подоле красными драконами. С правой стороны, у самого низа, на ткани чернела подпалина – Лейкнир хоть сейчас мог бы рассказать, каким образом это платье так пострадало, что теперь годилось только в дорогу.

Это не видение и не сон, это она сама, живая и настоящая. Он не спрашивал, что ее привело, это было неважно. Она появилась, и мир осветился, дышать стало легко. Жизнь обрела смысл, в ней сразу открылись какие‑то широкие и светлые просторы – потому что она, его солнце, снова засияла перед глазами.

Альдона немного постояла, рассматривая его: она слегка сомневалась, хорошо ли он ее встретит после того, что считал ее изменой, после прощания, которое считал последним. Но нельзя сказать, чтобы она слишком тревожилась. Первый же взгляд на его изумленно‑просветленное лицо убедил ее, что никаких злых чудес не произошло, что Лейкнир остался прежним, тем, к которому она привыкла, а значит, ни мириться с ним, ни смирять его не нужно – нужно только немного его утешить.

Он молчал, и она прошла в покой, взялась за подол рубашки и натянула ее на него. Лейкнир поспешно сунул голову в ворот и вынырнул опять, торопясь скорее увидеть ее. И увидел ту самую снисходительную улыбку, которая уже восемь лет была солнцем его жизни. Тоже мне, великий воин! Рубахи надеть не умеет! – казалось, говорила она, и это означало, что все пошло по‑прежнему.

– Ты заболел? – насмешливо осведомилась Альдона, когда он, торопливо оправив рубаху, схватил ее за руку.

– Я? – переспросил Лейкнир, видя в этом простом вопросе внимание к его судьбе, которое для него составляло счастье. – Нет.

– Тогда почему ты так долго пропадаешь? За это время можно было оповестить о наших делах весь Медный лес и даже сложить хвалебную песнь из двадцати вис с припевом. Ты этим занимался?

– Нет, – все еще растерянно ответил Лейкнир, никогда не сочинявший стихов. Голос его звучал хрипловато: волнение так сдавило горло, что трудно было говорить.

– А чем?

«Думал о тебе», – хотел он сказать, но молчал, потому что ответ ясно отражался в его глазах. Именно это было его основным занятием, от которого он всячески старался избавиться, но к которому против воли все время возвращался.

– А ты с тех пор хоть раз причесывался? – Альдона дернула его за конец ремешка на волосах и снисходительно усмехнулась, отлично зная, как он не любит причесываться. В прежние времена его «грива» имела приличный вид, только если сама Альдона бралась привести ее в порядок.

– Да, – честно ответил Лейкнир. После бани он два раза проводил гребнем по голове и считал дело сделанным.

– Оно и видно. А гребень у тебя есть?

Лейкнир кинулся к ларю и вынул костяной гребень с резьбой – его подарила сама Альдона лет пять назад, сопровождая своим любимым пожеланием причесаться, и Лейкнир берег его, как величайшее сокровище. Сейчас ему казалось, что Альдона спрашивает, сохранил ли он ее подарок, и он спешил предъявить его как доказательство своей преданности.

Альдона взяла гребень, села на лежанку и знаком потребовала к себе его голову. Лейкнир встал на колени и опустил голову на руки своей богини, и в сердце его крепло и утверждалось ликование, по мере того как он убеждался, что это все наяву. Альдона стянула ремешок с его волос и принялась перебирать светлые, густые, порядком свалявшиеся пряди. Оно всегда так: запустишь работу, потом придется делать намного больше. И за этим привычным занятием она ощутила, что все в мире встало на свои места и душа ее успокаивается. Будущее готовило ей большие перемены, но пока срок не пришел, она желала, чтобы все оставалось по‑старому как можно дольше. И Лейкнир тоже.

Отложив гребень, она все перебирала его волосы одной рукой, а вторую он ей не давал вытащить из‑под своей щеки; потом он приподнял голову и стал целовать эту руку, сначала ладонь, потом запястье, даже рукав, с такой самозабвенной жадностью, как будто каждый поцелуй был глотком воды для умирающего от жажды.

– Ты скучал по мне? – сочувственно спросила она, ничуть не сомневаясь в ответе и своим вопросом только позволяя ему высказаться.

– Я тут чуть не умер, – прямо ответил Лейкнир, подняв голову и глядя на нее снизу вверх.

– Отчего? – Альдона улыбнулась, чтобы он не смотрел так отчаянно. – Съел чего‑нибудь не то?

– Нет. – Он еще не расположен был улыбаться. – Без тебя.

Альдона усмехнулась, словно при ней ребенок сказал что‑то очень забавное, но потом наклонилась к его лицу и поцеловала его совсем не как ребенка. Лейкнир снизу обхватил ее за плечи, чтобы продлить поцелуй как можно дольше, раз уж она так расщедрилась, потом приподнялся, сел с ней рядом, а ее опрокинул спиной на лежанку, продолжая целовать ее губы, щеки, шею. Это тоже не было между ними новостью, но случалось гораздо реже, чем ему хотелось бы, и позволялось только в исключительных случаях. Сейчас такой случай настал. И Альдона не очень скоро начала отбиваться, пока он совсем не забылся и не зашел слишком далеко. Здесь, в его доме, за пять дней пути от Золотого озера, ничто не напоминало ей о нареченном женихе и она о нем совершено не помнила. Лейкнир, часть ее самой, сейчас полностью занимал ее ум и сердце.

На другое утро, пока мужчины были в лугах, фру Эйвильда с дочерью и бывшей воспитанницей сидели в девичьей за шитьем.

– Должно быть, это обручение с сыном конунга все у вас почитают большой удачей? Тебе, должно быть, очень понравился этот слэтт? – вежливо, стараясь не быть навязчивой, расспрашивала фру Эйвильда. В первую очередь ее занимало, на что же еще может надеяться ее собственный сын.

– Он меня удивил! – смеясь, отвечала Альдона. Здесь само ее знакомство с Хельги сыном Хеймира казалось неправдоподобным, как будто она вспоминает не события собственной жизни, а услышанную где‑то сагу. – Я, правда, подозреваю, что он влюблен не в меня, а в валькирию Альвкару. Ту, что спит где‑то на горе.

– Он, я слышала, высок ростом и красив? Но только немного молчалив, да?

– Да, разговорчивым его не назовешь. Но он совсем не глуп. Глупцы, знаешь ли, часто бывают разговорчивы, но и молчаливость сама по себе еще не признак ума. А Хельги ярл неглуп, он учтив, добросердечен, прямодушен, может быть хорошим собеседником. У него много достоинств. А если вспомнить, что он будет конунгом слэттов… Короче, лучшего мужа и не придумаешь. Я бы даже сказала, что он так хорош, что его надо хранить в сундуке под надежным замком.

– Но только с нашим конунгом ему не сравниться! – вставила Эйра. – Вот кого я считаю лучшим из мужчин на всем свете!

– С нашим конунгом? – Альдона не поняла ее. – О ком ты?

– Конечно, о Бергвиде конунге. О ком же еще?

– Ах, вот что! – Альдона сперва удивилась, потом рассмеялась. – Вот в чем дело! Так вы, значит, собрали тут «домашний тинг» и порешили признать Бергвида сына Стюрмира конунгом над вашим родом? У нас‑то его конунгом не зовут.

– И напрасно! – Эйра начала волноваться, ее глаза засверкали, брови задергались. – Бергвид конунг по праву должен владеть Квиттингом! Он – законный наследник Стюрмира конунга, его единственный сын!

– Но тинг никогда не признавал его!

– Это твой отец никогда не признавал его, потому‑то тинг и не собран до сих пор! Бергвид конунг не нуждается в признаниях тинга! Он своими подвигами заслужил право быть конунгом квиттов! Он мстит за нас!

– От его мести нам не меньше вреда, чем пользы! Ну, ладно, не волнуйся! – Альдона усмехнулась. – На тинге девичьей нам все равно не придумать ничего умного, оставим это для мужчин. Но я поостереглась бы назвать лучшим на свете человека, которого никогда не видела.

– Мне не нужно его видеть! – пылко воскликнула Эйра, глядя куда‑то в пространство над головой Альдоны, как будто там, на стене, находился образ Бергвида конунга во всем блеске, которым его одело ее живое воображение. – Зачем видеть, когда о нем столько говорят? Я его не видела, зато я ни о ком другом не слышала так много! Нет другого человека, о котором на Квиттинге так много говорят!

Альдона усмехнулась и качнула головой: она вовсе не считала, что о Бергвиде говорят так уж много, но Эйра в своем увлечении слышала только то, что его касалось, и каждой мелочи придавала какое‑то необычайно большое значение.

– Я все о нем знаю! Я знаю все его подвиги, все качества, которые его так прославили!

– Например, его редкую неучтивость! – смеясь, подсказала Альдона. – Хельги ярл рассказывал, что при встрече Бергвид бранил его безо всякой справедливости, обвинял во всяких бесчестных поступках и наговорил кучу бесстыдного вздора!

– Откуда ты знаешь, вздор ли это был? – Эйра обиделась. – Он говорил то, что думал! Он всегда говорит то, что думает, прямо и честно, а никогда не бьет исподтишка, как свойственно трусам и подлецам! Он всегда открыто говорит со своими врагами! Даже если иные и считают его неучтивым, то и в этом можно найти достоинство. Если человек груб, то он, по меньшей мере, говорит то, что думает, и не лжет! Он правдив, и ты действительно знаешь, что он думает. А если человек улыбается тебе и произносит разные приятные слова, – подвижное лицо Эйры изобразило слащавую ухмылочку, – это значит только то, что он хорошо воспитан или притворяется ради своей выгоды! Мыслей учтивого человека ты никогда не узнаешь! Чего в этом хорошего? Он закрыт для тебя, ты говоришь с ним вслепую, ты блуждаешь в потемках, и он заведет тебя в пропасть, а ты и не будешь об этом заранее знать! И пропадешь!

– Но если человек всем говорит то, что думает, у него будет гораздо больше врагов, чем нужно! – Эта защита грубости озадачила Альдону, она увлеклась спором и заговорила почти так же горячо и возбужденно, как Эйра. – Если он действительно думает, что весь Средний Мир ему должен за то, что его мать и он пятнадцать лет прожили в рабстве…

– В этом и правда есть виноватые! И первый – Хельги хёвдинг, дед твоего Хельги ярла!

– Оставь ты в покое Хельги хёвдинга! Он, говорят, уже умер, нам с тобой нет до него никакого дела!

– Нет, есть! – настаивала Эйра. – Он ведь родной дед твоего обожаемого жениха! И твой Хельги ярл так же двуличен, как его дед! Он очень учтив, но знаешь ли ты его мысли? Любит ли он тебя? Он говорил тебе о своей любви?

– У нас не было времени об этом побеседовать, – смеясь, заметила Альдона, надеясь прекратить этот ненужный спор. – Мы беседовали о более серьезных вещах, чем любовь.

– Так что, может быть, он любит не тебя, а булатные мечи твоего отца.

– Но, во всяком случае, ему нравится, как я пою. При том, что перед обручением мы были знакомы дней десять, это уже очень немало!

– Ты чудесно поешь, этого достаточно, чтобы отдать тебе сердце любого мужчины, даже если бы ты и вполовину не была так красива! – Фру Эйвильда ласково закивала, тоже стараясь увести разговор в сторону от Бергвида. Если Вигмар Лисица узнает, что в Кремнистом Склоне завелись сторонники Бергвида Черной Шкуры, он будет очень недоволен. – Но, конечно, любовь мужа очень важна для девушки, если ей придется уехать с ним на чужбину, в такую даль от дома и родных…

Альдона не ответила. Мысль об отъезде очень ее смущала, и теперь, когда после отъезда Хельги ярла его молчаливое обаяние на нее не действовало, отвязаться от неприятных мыслей о жизни среди чужих было трудно. Когда она думала о Слэттенланде, ей представлялась высоченная крутая гора, куда надо долго‑долго подниматься мимо острых выступов и трещин, заросших серым льдом. А на вершине сидят на престолах двенадцать богов… то есть родичи Хельги ярла, сам его отец‑конунг и прочая важная родня. В воображении Альдона видела их суровые, бледные, надменно‑равнодушные лица, и все они смотрели на нее так строго, даже презрительно, точно спрашивали: «Ну, зачем ты явилась? Кто ты такая?» Это здесь, на Золотом озере, она сама считалась лучшей из лучших, дочерью хёвдинга и почти богиней Суль. А слэттам до этого нет дела, они будут ее презирать, потому что ее род совсем не знатен.

– Он должен говорить со своей родней и прислать нам подарки, если его род согласится на свадьбу, – сказала Альдона чуть погодя. – Он обещал прислать их не позднее середины зимы. А если к середине зимы их не привезут, значит…

– Конечно, их привезут! – Фру Эйвильда вздохнула и кивнула, стараясь ее подбодрить. – У тебя ведь такое приданое, ка