Прозрение космических законов

Мы прожили год в Кумб Спрингс, там установился ритм жизни, до некоторой степени гармонизирующий мои интересы и деятельность. Это позволило мне осознать, насколько раньше моя жизнь была разорвана на части. Но ни в одной из частей не оставалось места для исследования геометрии высших измерений, убежденности в такой же реальности Вечности, как и Времени. Я поддерживал громадную переписку с друзьями на Ближнем Востоке и никогда до конца не отказывался от мечты длительного тайного путешествия на Восток: но это оставалась не более, чем мечтой. В личной жизни моя разорванность была не меньшей. Жена представляла один источник, а дочь - другой источник импульсов, кроме них были и другие, не вписывающиеся в мой паттерн вовсе. Короче, я был не одним, а несколькими Беннеттами, делящими между собой одно тело, но живущих разными жизнями.

Степень внутреннего конфликта, к которому приводили эти различные жизни, стала понятна только тогда, когда эти жизни начали пересекаться. Очевидно, это произошло потому, что я жил в Кумб, где целую неделю занимался угольными исследованиями, а по выходным работал с группой учеников. Жена стала библиотекарем в Ассоциации, и мы работали вместе так, как никогда раньше. Еще более замечательным оказалось мое открытие, что штат Ассоциации включал в себя математиков и физиков, не только заинтересовавшихся моей пятимерной теорией, но и обладающих гораздо большими аналитическими навыками, чем я.

Двое ученых из Кембриджа, рекомендованных мне лордом Резерфордом, М. В. Тринг и Р. Л. Браун, в свободное время принялись за создание геометрического представления Вечности в виде пятого измерения. Благодаря их навыкам мы получили превосходные результаты, вылившиеся в совместную статью, которую мы надеялись опубликовать Однако нам не хватало уверенности в себе для основания теории, столь разительно отличающейся от тех, истоком которых являлись работы Альберта Эйнштейна. Мой близкий друг профессор Марчелло Пирани познакомил меня с профессором Максом Борном, согласившимся прочитать нашу статью. С превеликим трепетом мы отправили ее ему 14 августа 1943 года. В то время я был преисполнен окрыляющих надежд. Я писал: «Эта статья может изменить ход истории». И добавлял: «Но только если ее научные достоинства будут приняты людьми науки. Поэтому сейчас столь странный и столь многообещающий момент».

Летом я с группой из 25 человек отправился на Английские озера. Нас очень гостеприимно встретили в Лэнгдале, городке со старой пороховой фабрикой, спрятавшейся за десятком каменных домишек, и одним большим зданием, превращенным в гостиницу. Множество ручьев журчало вокруг. Мы были совсем одни. Каждый день мы подолгу бродили по холмам и возвращались для выполнения гурджиевских упражнений на площадку для игры в мяч. После обеда мы устраивали обсуждения. В то время мои интересы были поглощены взаимодействиями различных уровней Бытия.

«Происхождение видов» Дарвина отвлекло внимание философов от шкалы Бытия, развиваемой биологами от Аристотеля до Кювье, но я чувствовал, что в этой естественной иерархии, реальность которой была очевидной для всех нас, мы должны найти один из ключей для понимания человеческого предназначения. В то время я писал эссе, позднее ставшее 35 главой «Драматической Вселенной».

В Лэнгдале мы получили письмо от профессора Макса Борна, в котором говорилось: «Статья чрезвычайно меня заинтересовала, но мне нужно время, чтобы сделать определенные выводы». Он согласился приехать к нам в Кумб Спрингс. Математические выкладки в статье, сказал он, безупречны, но невозможно поверить в фундаментальное предположение, что пространство и время в значительной степени являются условиями существования. Он полагал, что они проистекают из природы материи, точнее, материя - это то, что мы воспринимаем в рамках пространства и времени. Его интерес воодушевил нас, хотя его больше волновала та форма, в которой мы представляли наше главное предположение. Мы едва ли догадывались, что пять лет работы отделяют нас от публикации в «Трудах Королевского Общества».

Вернувшись в Лондон после семинара в Лэнгдале, я обнаружил, что судьба распорядилась так, что Ассоциация горной промышленности Великобритании сочла нужным ограничить мою свободу и выступления. Первым моим побуждением было остаться и попробовать вернуть утерянные позиции. Но затем я понял, что в действительности хочу устраниться, так как у меня было слишком много работы и я нуждался в некотором сокращении собственной деятельности. Вместо этого я взваливал на себя все больше и больше. К нашим занятиям по выходным в Кумб я обязался прочитать цикл лекций в Вестминстерском Церковном Дворце на тему «Человек и его Мир». Лекции умели успех, и наша группа крепла месяц за месяцем. Но я запустил свою работу в Ассоциации горной промышленности. Наш президент, Герман Линдарс, был глубоко огорчен. Он был уверен, что я перетрудился и что напряжение войны повлияло на мои заключения. Я отнесся к нему без должного понимания и благодарности. Наша близкая семилетняя дружба и сотрудничество были омрачены моим неприятием любого давления извне. Теперь я понимаю, насколько неразумно себя вел. Я хотел быть свободным от обязательств и одновременно боролся за то, чтобы все держать в своих руках. Помню, как я читал своей жене выдержки из "Эгоиста": «Трудно уступить, если тебя заставляют». Она не могла понять, почему, видя свою глупость, я продолжал поступать точно так же.

В то время я упорно работал над проблемой упрямства. Я был крайне упрям. Даже не желая быть упрямым, я ничего не мог с этим поделать. Повторение Иисусовой молитвы в течение девяти лет служило постоянным напоминанием. Сотни раз на день я проговаривал Fiat Voluntal Tua, но, когда я останавливался и спрашивал себя, могу ли я утверждать и настаивать, чтобы Воля Божья была во всем, всегда находились какие-нибудь условия. «Да, - отвечал я себе, - «я хочу, чтобы на все была Его Воля, только в этом, в том и в третьем случае пусть Его Воля совпадет с моим желанием".

Я мог бесконечно долго произносить «Да будет на все Воля Твоя», но всегда прибавлял что-нибудь от себя. Это казалось совершенно бессмысленным. «С Богом не торгуются», - говорил я себе, но продолжал торговаться.

Это настолько потрясло меня, что я не мог не поделиться с остальными. Как-то на одном из моих публичных выступлений поднялся человек и спросил: «Какое место занимает молитва в вашем учении?» Я ответил: «Молитва - великая вещь, но надо понимать, откуда она исходит. Первая молитва, основа всех остальных молитв, выражается словами «Да будет Воля Твоя». Если я не могу всем своим существом произнести эти слова, имею ли я право молиться как-нибудь иначе? Я годами борюсь с собой, и все же, когда одна часть меня говорит: «Да будет Воля Твоя», другая подхватывает: «Но пусть будет по-моему», так какой же прок от моей молитвы? Лучше уж не молиться вовсе, пока вы не узнаете себя и свои противоречия. В настоящее время единственной необходимой молитвой является просьба о том, чтобы увидеть себя такими, какие мы есть на самом деле».

Этот ответ показывает мой нетерпимый и бескомпромиссный подход к проблемам человека. Я был беспощаден к себе и все же никогда не удовлетворен своими достижениями. Седьмого сентября 1943 года я написал: «Мадам Успенская всегда говорила, что я чересчур добр к самому себе. Я знаю, что это правда. Но что еще хуже, я слишком безразличен к благосостоянию других». С такими взглядами у меня неизбежно не оставалось иного оружия, чем мое упрямство, чтобы произносить Fiat Voluntas Tua. Нелепость всего этого была для меня не очевидной, и, даже когда моя жена заговорила о непоследовательности моих подходов, я не смог понять, что она имеет в виду. Я не только любил ее, но и восхищался ее способностью проникать в глубины человеческого характера. Я признавал, что она гораздо более восприимчива, чем я, и все же не доверял ее глубокому понимаю, когда оно касалось меня. И во вне, и внутри моя жизнь была охвачена конфликтами.

Я испортил отношения не только с угольными промышленниками, наше непонимание с Успенским достигло своего апогея. Я послал ему копии статьи, исправленной совместно с Тринтом и Брауном после критических замечаний Борна. Как раз перед Рождеством я получил от него последний ответ, адресованный лично мне. Перечитывая его сейчас, через семнадцать лет, я осознаю его значение в гораздо большей степени, чем тогда. Он так отозвался о статье о пятимерном мире: «В лучшем случае это лишь прибавит еще одну теорию термодинамики, и ничего больше». Затем он отмечал, что ничто не может быть достигнуто только с помощью интеллектуального процесса и что у нас есть только одна надежда: найти способ связаться с высшим эмоциональным центром. А к этому он прибавлял: «Но как это сделать, мы не знаем». Заканчивалось письмо категорическим запрещением использования идей о Системе, не важно, входивших в его лекции или нет. Я мог, если хотел, цитировать его единственную опубликованную книгу «Новая модель Вселенной».

Успенского беспокоил тот вред, который могла принести неправильная интерпретация Системы. Это стало ясно из письма, присланного одному из самых близких и доверенных его учеников, в котором говорилось: «Все в Лондоне должны остерегаться малейшего отхода от тех записей о Системе, которые я оставил».

Эти письма позволили с другой стороны взглянуть на мои проблемы упрямства и подчинения. И неважно, прав или нет был Успенский, требуя подчинения ему всей личной инициативы его учеников. Дело было в том, что я никогда не подчинялся и не мог пожертвовать своей независимостью, как остальные. Я писал: «Я не знаю, что означает полное повиновение или полное подчинение. Конечно, внешне я много лет подчинялся. С 1933 по 1938 годя не делал ничего запрещенного даже в малейшей степени и следовал Работе, не спрашивая почему или зачем. Но внешняя покорность лишь прикрывала тем более сильное внутреннее самоопределение».

Я не сомневался, что должен писать. Когда я впервые встретился с ним, он поучал нас, что значит «расти или умереть». Так почему же он отрицал нашу способность расти? «Можем ли мы, - спрашивал я у себя, - вечно бороться, только затем, чтобы выстоять?"

Прошла зима 1943 года. Моя жена заболела. Ей было тогда шестьдесят девять лет и ее болезнь внушала опасение, что дни ее полноценной активной жизни сочтены. Она собственноручно выписала из книги тибетских изречений следующее: «В высшей степени необходимо осознавать, что время мчится для нас так же быстро, как последние несколько мгновений для смертельно раненного человека». Вставив его в красную рамку, она все время носила его с собой.

Я все больше и больше изматывался и, как следствие, стал допускать ошибки в своей работе. Герман Линдарс дружески настоял, чтобы я взял отпуск и хорошенько отдохнул хотя бы месяц. «Но пообещайте мне не заниматься ничем. Отдохните по-настоящему». Ни к чему хорошему это, увы, не привело. Мы отправились в Харлей и остановились в гостинице «Старый колокол». Но я взял с собой все свои записи и целыми днями работал. Я так и не смог научиться отдыхать, хотя пребывание в Харлее было очень счастливым временем для нас обоих. Жена поправилась, и я вновь почувствовал себя умиротворенным. Но так и не смог или не захотел отдохнуть. Мы мною говорили о будущем. Я собирался выйти из угольных исследований сразу по окончании войны. Я надеялся, что мы сможем купить Кумб Спрингс, когда Британская научно-исследовательская ассоциация по утилизации угля покинет это место. Я не сомневался, что должен искать духовные ценности, а не добиваться материального успеха. В это время мы часто ездили в Лайн и вели длительные и серьезные беседы с ближайшими учениками Успенского, остававшимися в Англии между «консерватизмом» и «развитием», между тем, что я считал статическим и кинетическим подходом к идеям ценностей. Наши пути, очевидно, расходились. Я был очень опечален. Я предвидел, что вскоре Успенский порвет все связи со мной и я снова останусь и буду сражаться в одиночестве.

Сразу после Пасхи я вернулся в Кумб Спрингс и обнаружил, что были предприняты шаги, подрывающие мой авторитет. Я был очень задет и чувствовал, будто мне в спину вонзили нож. Я досадовал, что внешние события так меня беспокоят. Несколько дней я ненавидел всех и себя самого.

Ранним утром 14 апреля 1944 года я, как обычно, отправился в Спрингс, чтобы с головой окунуться в привычные обязанности. День уже начался, но солнце еще не взошло. Я плохо спал и был в отвратительном состоянии, я кипел раздражением против Успенского и его учеников, против Линдарса и Совета Ассоциации и даже против моей группы, которая не могла проникнуться моими трудностями. Спускаясь вниз по тропинке, я сказал себе: «Пришло время пожертвовать всем этим самолюбием и жалостью к себе». Я произнес вслух Fial Volubtas Tua впервые в жизни без всякой задней мысли. В мгновенно пронесшемся сознательном видении мне открылось будущее, и не одно, а все возможные его варианты. Я видел, как потерял работу. Я видел свой триумф. Я видел, как Успенский окончательно порвал со мной, и его ученики отворачиваются от меня на улице. Я видел себя, окруженного любящими и доверяющими мне людьми. Все это и гораздо большее присутствовало во мне в один и тот же момент. И я принял любое из этих будущих. Всему, что ни пошлет Господь, я готов следовать и не задавать вопросов.

В тот самый момент, как я принял это решение, я буквально наполнился любовью. Я воскликнул: «Иисус!» Иисус был везде. Каждый вновь распустившийся листочек на иве был полон Иисусом, и громадные дубы, еще не одевшиеся зеленью, и паутина, сверкающая утренней росой, и небо на востоке все в лучах восходящего солнца. Иисус был везде, наполняя все любовью. Я знал, что Иисус - это любовь Бога.

Я понял, что каждая отдельная часть вмещает очень мало Божьей Любви. Я сказал себе: «Без концентрации Его словно бы и нет здесь». Пока я говорил эти слова, они были полны смысла, но теперь я забыл, что они означают, запомнив только, что для жизни с Любовью Господа, то есть в единении с Иисусом, необходимо молиться, не останавливаясь. Эта практика, которой я усердно занимался столько лет, ничего не принесла, поскольку без любви молитва пуста.

Я вернулся в дом, приготовил чай, разбудил жену и рассказал ей о том, что видел. Она разделила это со мной. С того момента, как она пережила смерть, сказала жена, она всегда знала, что Иисус- это любовь Господа, и никогда не теряла этого видения.

Три дня я пребывал в состоянии экстаза. Все, что приходило раньше, требовало всех моих сил, объединенных в высшем усилии, а это пришло просто путем отказа от своеволия и упрямства. В таком состоянии я не мог действовать против проявления Его Воли. Например, на следующий день ко мне пришло письмо, и несправедливое, и опасное. Я хотел резко напасть на его автора, доказать, что он чудовищно исказил факты. Я хотел даже написать письмо влиятельному человеку, который мог бы восстановить справедливость. Взяв ручку, я вдруг услышал голос, идущий изнутри: «В этой ручке есть Иисус. Стоит ли использовать ее для такого дела?» Я успокоился и не сделал ничего, чтобы защититься.

Если бы я не записал свои переживания в те дни, то не смог бы положиться на свою память. На короткое время я оказался в области, где Священная Любовь является реальностью. Но прошло некоторое время, я стал прежним, и потребовалось много лет, чтобы я смог непосредственно осознавать наличие этой области.

Даже сейчас я с трудом верю в мои записи, касающиеся реального Присутствия. Там есть слова: «Надо воспринимать буквально «Возьми, ешь, это - Тело Мое». Я проник в сущностное качество великих религиозных истин. В то утро я писал: «Надо понимать буквально, как я понял, что Иисус - это наивысшая реальность личного существования и в то же время не личность в человеческом смысле этого слова». Я сделал шаг от понимания символов к участию с помощью жестов. Этот опыт помог мне освоить различие между символом как языком Бытия и жестом как языком Воли («Драматическая Вселенная», том I).

Апрельские дни 1944 года были наполнены событиями. Мне досталось лекторство Дж. Артура Ривелла в институте Общества химических инженеров. Это решение вызвало зависть и критику со стороны того отделения общества, которое хотело видеть на месте лектора члена королевского общества. Я старательно трудился над лекцией по теме «Уголь и химическая промышленность». Она должна была состояться 18 апреля, четыре дня спустя после моего предания себя в руки Божий. Я знал, что меня ждут критически настроенные и враждебные слушатели, но меня это практически не трогало.

Президент, представлявший меня, был известен своим сарказмом и не упустил возможности показать, насколько ему не нравится мое назначение. Я обнаружил, что могу рассказывать, не пользуясь записями, и постепенно зал охватило ощущение теплоты. Главным тезисом лекции было утверждение, что Британская угольная промышленность не сможет выжить только как поставщик дешевой энергии. Нужно учитывать бесконечные возможности угля как сырья для химической промышленности, которые я расписал яркими красками, возможно, даже преувеличил. В то время мало кто заметил этот доклад, разве что техническая пресса, назвавшая его «Угольным проектом нового века». Через семнадцать лет была создана правительственная комиссия по изучению потенциальных возможностей угля, которые я описал в этой лекции. Почти сразу же после Ривелльской лекции я начал чтение серии лекций по гурджиевской Системе. Я не упоминал его имени, и некоторые из слушателей решили, что это мои идеи, и обращались со мной как с «Новым Учителем». Я отказывался от подобной роли и от предположений, что являюсь источником этих знаний. Тем не менее, лекции вызвали большой интерес, и многие обращались ко мне с вопросом, моп, ли они продолжать у меня обучение. Передо мной встал вопрос, что я буду делать по окончании войны. Я обсуждал его с моими старыми учениками и друзьями, и мы пришли к выводу, что надо организовывать нечто вроде Института или Общества по изучению области, где жизнь встречается с духом.

Приготовления к окончанию войны витали в воздухе. Из-за планируемых сокращений наши лаборатории не могли оставаться в Кумб Спрингс, и после длительных поисков был куплен большой участок земли в Лезерхеде и спроектированы новые, более внушительного вида постройки. Мне предложили частную директорскую лабораторию, где я мог наблюдать за наиболее интересными с моей точки зрения исследованиями. Планы были окончательно одобрены, строительство готово начаться, и я с небольшой группой сотрудников отправился в Лезерхед, где первый камень должен был заложить мой дорогой друг доктор Кдаренс Сэйлер, старейшина угольных научных исследований в Англии. Слушая его слова о надеждах, которые он связывал с моим руководством новыми лабораториями, я, как это часто бывало раньше, испытал отделение от тела и наблюдал за этой сценой как бы из другого измерения. Я ясно видел, что никогда не окажусь в Лезерленде, и никогда не будет построена лаборатория директора.

Едва ли это можно назвать пророчеством, поскольку ситуация в ассоциации быстро ухудшалась. Открыто поговаривали, что я прекрасно справился с основанием проекта, но оказался слишком безответственным и своевольным, чтобы быть хорошим администратором. У меня появились враги, в основном, по моей же вине. Назрел также серьезный конфликт убеждений, касающийся целей исследований по утилизации угля. Если говорить коротко, целью было сохранение угольных рынков на фоне угрозы замены угля нефтью. Для этого разрабатывались устройства, более простые в использовании, более эффективные и меньше образующие дым и отходы. Работа в этом направлении продвигалась успешно, но это не могло создать новых рынков сбыта для угля. Напротив, сжигание двух тон вместо трех с той же эффективностью должно было снизить потребление угля. Послевоенный опыт полностью подтвердил этот прогноз. Сейчас, как и тогда, я уверен, что существует целая область неисследованных возможностей использования угля в качестве химического сырья. Это убеждение большинству угольных промышленников показалось мечтой ученого, которая никогда не будет реализована, и они возмущались, что на нее были потрачены деньги.

Эта тема возникла из-за серии экспериментов, начатых мной в самом начале войны, целью которых было найти применение естественным пластическим свойствам угля. В начале войны была угроза нехватки сырья для производства пластических веществ. Я сообщил Министерству снабжения, что неисчерпаемым источником пластических материалов является уголь, и можно разработать способ его соответствующего применения.

То, что я искал, описать нетрудно. Пластические материалы становятся мягкими при нагревании и затвердевают, охлаждаясь. Необходимые формы им придают под прессом при высокой температуре. При перегреве они разрушаются и больше не восстанавливаются. Уголь, размягчаясь, в то же время разрушается. Так образуется кокс, поры получаются при прохождении газов через уголь в то время, когда он мягкий. Я считал, что порошкообразный уголь, спрессованный при температуре чуть ниже температуры его размягчения, при охлаждении затвердеет и примет любую желаемую форму.

Мне предложили провести некоторые опыты, и, как это часто бывает, они казались весьма многообещающими. Ассоциации предложили контракт по разработке этого метода. По уже упомянутым мной причинам Ассоциация не особенно вдохновилась этим предложением, найдя его выходящим за рамки основного направления исследований применения угля как топлива. Я получил разрешение найти независимые источники финансирования этого проекта. Четыре крупные промышленные фирмы, возглавляемые Имперскими химическими предприятиями, согласились поддержать исследования, которые мы назвали «дисагрегацией угля», поскольку идея состояла в измельчении угля, а затем в его обратном соединении. Я поручил руководство профессору Марчелло Пирани, о котором я уже упоминал как о моем соавторе в первой научной статье. Пирани, будучи во время Первой мировой войны главой германского Osman Werke, придумал как сделать очень прочные угольные нити для ламп, и у него были собственные разработки о том, как этого добиться в более крупных изделиях.

К июлю 1944 эти исследования шагнули далеко вперед. Было получено несколько патентов, но их разработка приостановилась из-за войны. Эта работа считалась моим детищем, и Совет Ассоциации уделял ей мало внимания. Я считал ее возможностью в один прекрасный день стать независимым от Ассоциации.

Все в моей жизни постоянно изменялось. Ассоциация переехала в Лезерхед, и Кумб Спрингс остался свободным. Представители миссис Хвфы Уилльямс предложили мне купить усадьбу за совершенно приемлемую цену. Мои лекции о Системе имели успех, и каждое воскресенье в Кумб Спрингс приезжало много людей для совместной работы со старой группой, приходившей помочь в саду.

Я все еще взваливал на себя непомерные обязательства и к концу мая 1944 года серьезно заболел. Мы с женой вновь отправились в Харлей с намерением пробыть там месяц. Я был охвачен борьбой между одним «я», которое не могло смириться с поражением и жаждало славы и авторитета, и другим «я», помнящим о том опыте в саду и знающим, что мое истинное предназначение состоит в отказе от внешнего успеха и отречении от стремления к власти. Постепенно второе «я» побеждало. Всякий раз как я, свободный от желаний, был готов сказать: «Да будет Воля Твоя», ко мне возвращался внутренний мир, но демон упрямства и своеволия был далек от уничтожения. Я мог принять свою судьбу. Но не мог оставить попыток изменить ее. Эта борьба подрывала мои силы.

В то время я проводил свои занятия в Парк-Студио, в доме миссис Примрозы Кодрингтон, полностью предоставившей в наше распоряжение дом и уникальный сад для работы. Здесь мы регулярно занимались гурджиевскими Упражнениями.

Восьмого июня, в день своего сорокасемилетия, я понял, что стал другим. Я мог отказаться от стремления к власти и наконец попытаться быть терпеливым. Это звучит просто, но терпение и покой были столь чужды моей натуре, что я чувствовал себя разорванным на части. В начале июля мне сообщили, что если я уйду в отставку как директор Британской научно-исследовательской ассоциации по утилизации угля, то получу существенную компенсацию и смогу взять с собой собственные разработки по пластичности угля. Мы с женой приготовились покинуть Кумб Спрингс, где прожили менее двух лет, но чувствовали себя как дома. Мы одни отправились в Лэнгдейл, договорившись, что группа присоединится к нам через неделю. Несмотря на свои семьдесят лет, жена оставалась деятельной и подолгу гуляла со мной. Я писал последнюю главу книги о Системе. Предметом главы было Спасение, которое я понимал как освобождение человека от сил, привязывающих его к низшей природе.

Мы наслаждались редкой радостью быть только вдвоем; с меня упало напряжение всего предшествующего года. Я был спасен от вовлечения на путь, где я не нашел бы ни мира, ни духовного благополучия.

Семинар в Лэнгдейле тем летом всем нам доставил массу удовольствия. Мы вырвались из Лондона, не только избавились от воздушных тревог и военных ограничений, но и от напряженной атмосферы, вызывающей вражду и непонимание. Ослабевшая за последние месяцы связь с осознанием Присутствия Божественной Любви вернулась ко мне. Появлялась надежда, что я стану менее сконцентрированным на себе и менее упрямым. Насколько же мало я мог предвидеть!

В то время ситуация в мире представлялась довольно мрачной. Приливы злобы распространялись по всему миру, и, казалось, поиск духовных ценностей перестал вести жизнь людей. Я вернулся к мысли построить ковчег, в котором человек мог бы освободиться от всех своих деструктивных побуждений, это казалось мне жизненно необходимым.

Мы вернулись в Кумб Спрингс 20 августа. Мои планы определились: как можно скорее уволиться из Ассоциации, основать Институт психокинетических исследований и подготовиться к возвращению в Кумб Спрингс в 1946 году. Однако меня ожидал сюрприз. Я был приглашен на встречу с директором одной из крупнейших промышленных компаний, где мне предложили занять пост научного советника при правлении и более высокую зарплату, чем я когда-либо получал. Работа означала отъезд из Лондона, и подразумевалось, что она займет все мои силы и время. Я должен быть подписать соглашение минимум на пять лет. Мне намекнули, что при успешном развитии событий я могу надеяться в дальнейшем занять место ведущего директора. Перспектива стать «капитаном индустрии» бальзамом излилась на мою раненую гордость. Объявление об этом назначении восстановит мою честь, подорванную деятельностью Британской научно-исследовательской ассоциации по утилизации угля.

Вернувшись, я обрушил эту новость на свою жену. Она выслушала мой рассказ и спросила: «Почему же ты колеблешься? Разве тебя интересуют деньги и положение? Это единственное, для чего следовало бы принять это предложение. Тогда ты не сможешь достичь ничего из того, чего бы тебе действительно хотелось». Я мог бы и не спрашивать, поскольку уже сам все решил. Это был не мой путь. Помню, как я пытался выяснить истинные причины своего отказа. Было бы неверным утверждать, что меня не интересуют деньги и положение, хотя бы как свидетельство успеха. Люди, предложившие мне новую работу, были мне по душе, и я бы мог с ними поладить. Мне было всего сорок семь лет, и лет через десять я все еще мог надеяться заняться тем, чем мне хотелось.

В действительности, не было твердых аргументов ни за ни против. Я просто знал, что это не для меня. Как только я отклонил это предложение, пришло следующее. На этот раз предлагали работу над одним угольным проектом, который поддерживали две сильные промышленные группировки. Я мог остаться в Лондоне и выговорил себе условие частичной занятости. Я согласился.

В октябре я договорился с адвокатами миссис Хвфа Уилльямс о нашем возвращении в Кумб Спрингс после войны. С помощью членов моей группы я заплатил часть требуемых денег. Мы с женой восемнадцать месяцев прожили в Парк-Студио. Глава была окончена. Переживания последних двенадцати месяцев оказались крайне неприятными. Я совершал грубые ошибки и сполна платил за них. Пятого октября я писал: «В течение года я проходил через период очищения и пришел к полному осознанию своей слабости и неумения контролировать себя, равно как и собственную жизнь».

Начинала сказываться усталость, накопленная во время войны. Я решил посвятить ближайшие полтора года подготовке и надеялся, что мне удастся не взваливать на себя обязательства, которые я не смогу выполнить.