Часть третья. Гейл Винанд 6 page. — Судно соответствует вам, — сказала Доминик

— Судно соответствует вам, — сказала Доминик. Она заметила в его глазах огонёк радости — и благодарности.

— Благодарю… А художественная галерея?

— Да, но она менее извинима.

— Я не хочу, чтобы вы извинялись за меня. — Он произнёс это просто, без упрёка.

Ужин был закончен. Она ждала неизбежного приглашения. Его не последовало. Он продолжал сидеть. Курить и говорить о яхте и океане.

Случайно её рука оказалась на скатерти, рядом с его рукой. Она видела, как он посмотрел на неё. Она хотела было отдёрнуть руку, но пересилила себя и оставила её неподвижной на столе. «Сейчас», — подумала она.

Он встал и предложил:

— Пройдёмте на палубу.

Они стояли у бортового ограждения и смотрели в чёрное, пустое пространство. Несколько звёзд делали реальным небо. Несколько белых искр на воде давали жизнь океану.

Он стоял, беззаботно склонившись над бортом, одной рукой держась за бимс. Она видела, как плывут по воде искры, обрамляя гребешки волн. И это тоже соответствовало ему.

Она сказала:

— Могу я назвать ещё один порок, которого вы не испытали?

— Какой же?

— Вы никогда не чувствовали себя маленьким, глядя на океан.

Он рассмеялся:

— Никогда. И глядя на звёзды тоже. И на вершины гор. И на Большой Каньон[73]. А почему я должен это испытывать? Когда я смотрю на океан, я ощущаю величие человека. Я думаю о сказочных способностях человека, создавшего корабль, чтобы покорить это бесчувственное пространство. Когда я смотрю на вершины гор, я думаю о туннелях и динамите. Когда я смотрю на звёзды, мне приходят на ум самолёты.

— Да. И то особое чувство священного очарования, которое, как говорят люди, они испытывают, созерцая природу, и которого я не получила от природы, а только от… — Она замолчала.

— От чего?

— От зданий, — прошептала она. — Небоскрёбов.

— Почему вы не хотели сказать это?

— Не знаю.

— Я отдал бы самый красивый закат в мире за вид нью-йоркского горизонта. Особенно когда уже не видны детали. Только очертания. Очертания и мысль, которая их воплотила. Небо над Нью-Йорком и сделавшаяся осязаемой воля человека. Какая ещё религия нам нужна? А мне говорят о какой-нибудь сырой дыре в джунглях, куда идут поклониться разрушенному храму и скалящемуся каменному монстру с круглым животом, созданному поражённым проказой дикарём. Разве люди хотят видеть красоту и талант? Разве они ищут высокого чувства? Пусть они приедут в Нью-Йорк, станут на берегу Гудзона и упадут на колени. Когда я вижу город сквозь своё окно, нет, я не чувствую себя маленьким, но если всему этому будет угрожать война, я хотел бы взлететь над городом, чтобы своим телом защищать эти здания.

— Гейл, когда ты говоришь, я не знаю, тебя я слушаю или саму себя.

— Слышала ли ты себя только что?

Она улыбнулась:

— Только что нет. Но я не хочу брать свои слова обратно, Гейл.

— Благодарю тебя… Доминик. — Голос его был нежным и удивлённым. — Но мы говорили не о тебе или обо мне. Мы говорили о других. — Он опёрся о борт обеими руками, говорил и смотрел на искорки на воде. — Интересно рассуждать о том, что заставляет людей так унижать самих себя. Например, ощущать своё ничтожество перед лицом природы. Ты замечала, как самоуверенно звучит голос человека, когда он говорит об этом? Посмотри, говорит он, я так рад быть пигмеем, посмотри, как я добродетелен. Ты слышала, с каким наслаждением люди цитируют некоторых великих, которые заявляли, что они не так уж и велики, когда смотрят на Ниагарский водопад? Они как будто облизывают губы в немом восторге от того, что лучшее в них — всего лишь пыль в сравнении с грубой силой землетрясения. Они словно, распластавшись на брюхе, расшибают лбы перед его величеством ураганом. Но это не тот дух, что приручил огонь, пар, электричество, пересёк океан на парусных судах, построил аэропланы, плотины… и небоскрёбы. Чего же они боятся? Что же они так ненавидят — те, кто рождён ползать? И почему?

— Когда я найду ответ на этот вопрос, — сказала она, — я примирюсь со всеми.

Он продолжал говорить: о своих путешествиях, о континентах за окружавшей их тьмой, которая превратила пространство в мягкую завесу, прижатую к их векам. Она ждала. Она прекратила отвечать. Она давала ему возможность использовать её молчание, чтобы покончить с этим, сказать слова, которых она ожидала. Но он их не произносил.

— Ты устала, дорогая? — спросил он.

— Нет.

— Я принесу тебе стул, если ты хочешь присесть.

— Нет, мне нравится стоять здесь.

— Сейчас прохладно. Но завтра мы уже будем далеко на юге, и на закате ты увидишь океан в огне. Это очень красиво.

Она угадывала скорость яхты по звуку воды — шуршащему стону протеста против того неведомого, что прорезало глубокую рану в поверхности океана.

— Когда мы спустимся вниз? — спросила она.

— Мы не будем спускаться.

Он сказал это спокойно, настолько просто и естественно, будто беспомощно остановился перед фактом, изменить который был не в состоянии.

— Ты согласишься выйти за меня замуж? — спросил он.

Она не могла скрыть, что поражена; он предвидел это и спокойно, понимающе улыбался.

— Лучше больше ничего не говорить, — осторожно начал он. — Но ты предпочитаешь, чтобы всё было высказано, потому что на молчание такого рода я рассчитывать не вправе. Ты почти ничего не хочешь мне сказать, но я говорил сегодня за тебя, поэтому позволь мне говорить за тебя снова. Ты выбрала меня как символ своего презрения к людям. Ты меня не любишь. Ты не хочешь ничего. Я лишь твоё орудие для саморазрушения. Я всё это знаю, принимаю и хочу, чтобы ты вышла за меня замуж. Если ты хочешь совершить что-то из мести всему миру, то гораздо логичнее не продаваться своему врагу, а выйти за него замуж. Чтобы худшее в тебе соответствовало не худшему, а лучшему в нём. Ты уже пыталась это проделать, но жертва оказалась недостойной твоей цели. Видишь, я отстаиваю свою позицию с точки зрения твоих условий нашего договора. Что же касается моих соображений, то, чего я хочу найти в этом браке, для тебя не имеет значения. Тебе не надо об этом знать. Ты не должна об этом думать. Мне не нужны обещания, и я не накладываю на тебя никаких обязательств. Ты вольна оставить меня, как только захочешь. И кстати, раз уж тебя это не волнует, — я люблю тебя.

Доминик стояла, сложив руки за спиной, опершись о борт. Она произнесла:

— Я этого не хотела.

— Я знаю. Но если тебе любопытно, я скажу, что ты сделала ошибку. Ты позволила мне увидеть самую чистую личность на свете.

— Разве это не смешно, если вспомнить, каким образом мы встретились?

— Доминик, я провёл жизнь, дёргая за все верёвочки на свете. Я видел всё. Неужели ты думаешь, что я мог поверить в чистоту, если бы она не попала ко мне в том ужасном виде, какой ты для неё выбрала? Но то, что я чувствую, не должно влиять на твоё решение.

Она стояла и смотрела на него, с недоумением оглядываясь на всё произошедшее за эти часы. Очертания её рта смягчились. Он заметил это. Она подумала, что каждое произнесённое им сегодня слово было сказано на её языке, что его предложение и форма, в которую он его облёк, принадлежали её миру и что всем этим он разрушил то, что сам предложил, — невозможно саморазрушение с человеком, который так говорит. Ей вдруг захотелось сблизиться с ним, рассказать ему обо всём, найти в его понимании возможность освобождения, а потом просить его никогда с ней больше не встречаться.

Затем она вспомнила.

Он заметил движение её руки. Её пальцы напряжённо прижались к поручню, выдавая, насколько она сейчас нуждается в опоре, и подчёркивая значимость этого мгновения; потом они обрели уверенность и сомкнулись на поручне, словно она спокойно взяла в руки вожжи, потому что ситуация больше не требовала от неё серьёзных усилий.

Она вспомнила храм Стоддарда. Она думала о человеке, стоявшем перед ней и говорившем о всепоглощающей страсти, восходящей к небесам, и о защите небоскрёбов, и видела иллюстрацию из нью-йоркского «Знамени»: Говард Рорк, разглядывающий храм, и подпись: «Вы счастливы, мистер Супермен?»

Она подняла глаза и спросила:

— Выйти замуж за тебя? Стать миссис Газеты Винанда?

Он сдержался:

— Если тебе нравится называть это так — да.

— Я выйду за тебя замуж.

— Благодарю тебя, Доминик.

Она продолжала с безразличным видом ждать.

Он повернулся к ней и заговорил, как и до этого, спокойным голосом с ноткой весёлости:

— Мы сократим срок круиза. Пусть будет неделя — мне хочется, чтобы ты побыла здесь ещё немного. Через день после возвращения ты отправишься в Рино[74]. Я позабочусь о твоём муже. Он получит Стоунридж и всё, что ещё пожелает, и пусть убирается к чёрту. Мы поженимся в тот же день, как ты возвратишься.

— Да, Гейл. А теперь пойдём вниз.

— Ты этого хочешь?

— Нет. Но я не хочу, чтобы наша свадьба была значительным событием.

— А я хочу, чтобы она была значительной, Доминик. Поэтому я не дотронусь до тебя сегодня. До тех пор, пока мы не поженимся. Я знаю, что это бессмысленно. Знаю, что брачная церемония не имеет значения ни для одного из нас. Но поступить как принято — единственное извращение, возможное между нами. Поэтому я так хочу. У меня нет другой возможности сделать исключение.

— Как хочешь, Гейл.

Он притянул её к себе и поцеловал в губы. Это было завершение того, о чём он говорил, утверждение, настолько сильное, что она постаралась замереть, чтобы не ответить; и она почувствовала, что её плоть отвечает ему, глухая ко всему, кроме физического ощущения обнимавшего её мужчины.

Он отпустил её. Она поняла, что он заметил. Он улыбнулся:

— Ты устала, Доминик. Я, пожалуй, попрощаюсь с тобой. Я хотел бы ещё немного побыть здесь.

Она послушно повернулась и спустилась к себе в каюту.

V

— В чём дело? Разве я не получу Стоунридж? — взорвался Питер Китинг.

Доминик прошла в гостиную. Он последовал за ней и остановился у открытой двери. Мальчик-лифтёр внёс её багаж и вышел. Снимая перчатки, она сказала:

— Ты получишь Стоунридж, Питер. Остальное тебе скажет сам мистер Винанд. Он хочет встретиться с тобой сегодня же вечером. В восемь тридцать. У него дома.

— Почему, чёрт возьми?

— Он тебе всё скажет сам.

Доминик осторожно похлопала перчатками по ладони, это означало, что всё кончено, — как точка в конце предложения. Она повернулась, чтобы выйти. Он встал на её пути.

— А мне плевать, — начал он, — абсолютно всё равно. Я могу играть и по-вашему. Вы великие люди, не так ли? Потому что действуете как грузчики, и ты, и мистер Гейл Винанд. К чёрту порядочность, к чертям собачьим чувства другого. Ладно, я тоже так умею. Я использую вас обоих, получу от вас всё, что смогу, — а на остальное мне плевать. Ну как тебе это нравится? Все ваши штучки теряют смысл, когда растоптанный червяк не желает страдать? Испортил развлечение?

— Думаю, так намного лучше, Питер. Я довольна.

Он понял, что не может сохранить такое отношение, когда вечером входил в кабинет Винанда. Он не мог скрыть трепета при мысли, что допущен в дом Гейла Винанда. К тому времени, когда он пересекал комнату, чтобы усесться в кресло напротив стола, Китинг не чувствовал ничего, кроме собственной тяжести, ему казалось, что на мягком ковре остаются отпечатки его ботинок, тяжёлых, как свинцовые подошвы водолаза.

— То, что я должен вам сказать, мистер Китинг, вероятно, не следовало бы ни говорить, ни делать, — начал Винанд. Китингу не приходилось слышать, чтобы человек так следил за своей речью. У него мелькнула сумасшедшая мысль, что голос Винанда звучит так, словно он прижал к губам кулак и выпускал каждый слог по одному, предварительно его осмотрев. — Все лишние слова были бы оскорбительны, поэтому буду краток. Я женюсь на вашей жене. Завтра она отправляется в Рино. Вот контракт на Стоунридж. Я его подписал. К нему приложен чек на двести пятьдесят тысяч долларов. Кроме того, вы получите за работу по контракту. Я был бы вам признателен, если бы вы ничего не говорили. Я понимаю, что мог бы получить ваше согласие и за меньшую сумму, но я не желаю обсуждений. Было бы невыносимо, если бы вы начали торговаться. Поэтому прошу вас — это ваше, и будем считать, что всё улажено.

Он протянул контракт через стол. Китинг заметил бледно-голубой прямоугольник чека, подколотый скрепкой поверх страницы. Скрепка сверкнула серебром в свете настольной лампы.

Китинг не протянул руки. Он сказал, подчёркивая каждое слово:

— Я не хочу этого. Вы можете получить моё согласие просто так. — Подбородок его нелепо двигался.

Он заметил на лице Винанда выражение удивления, почти нежности.

— Вы не хотите этого? И не хотите Стоунриджа?

— Я хочу Стоунридж! — Рука Китинга поднялась и схватила бумаги. — Всего хочу! Почему это должно пройти вам даром? Не всё ли мне равно?

Винанд встал, в голосе его прозвучали облегчение и сожаление:

— Правильно, мистер Китинг. На какой-то момент вы почти оправдали ваш брак. Пусть всё останется так, как мы договаривались. Спокойной ночи.

Китинг не пошёл домой. Он отправился к Нейлу Дьюмонту, своему новому дизайнеру и лучшему другу. Нейл Дьюмонт был высоким, нескладным, анемичным светским молодым человеком, плечи которого опустились под бременем слишком многих знаменитых предков. Он не был хорошим дизайнером, но у него были связи. Он рабски ухаживал за Китингом в конторе, а Китинг рабски ухаживал за ним в нерабочие часы.

Он нашёл Дьюмонта дома. Они захватили с собой Гордона Прескотта и Винсента Ноултона и выкатились, чтобы устроить дикую пьянку. Китинг пил немного. Он платил. Платил больше, чем было надо. Казалось, он озабочен единственно тем, за что бы ещё заплатить. Он раздавал огромные чаевые. Он постоянно спрашивал: «Мы ведь друзья? Разве мы не друзья? Разве мы не?..» Он смотрел на окружавшие его рюмки, следил, как переливается свет в бокалах. Он смотрел на три пары глаз, не очень отчётливо различимых, но время от времени с удовольствием обращавшихся в его сторону, — они были нежными и заботливыми.

В тот же вечер, уложив чемоданы, Доминик отправилась к Стивену Мэллори.

Она не виделась с Рорком уже двадцать месяцев. Время от времени она заглядывала к Мэллори. Мэллори понимал, что эти посещения были передышками в той войне, для которой она не может подыскать названия, он понимал, что ей не хотелось приходить, что редкие вечера, проведённые с ним, были временем, вырванным из её жизни. Он никогда ни о чём не спрашивал, но был рад видеть её. Они разговаривали спокойно, по-товарищески, как давно женатые люди, словно он обладал её телом, но ощущение чуда давным-давно миновало, ничего не оставив, кроме блаженного чувства близости. Он никогда не касался её тела, но обладал им в более глубоком смысле, пока работал над её статуей, и они не потеряли особого чувства друг друга, возникшего между ними благодаря статуе.

Открыв дверь и увидев её, он улыбнулся.

— Привет, Доминик.

— Привет, Стив. Не вовремя?

— Всё в порядке, проходи.

У него была огромная неопрятная студия в старом доме. Она заметила изменения со времени своего последнего посещения. Помещение приняло весёлый вид, как человек, который слишком долго сдерживал дыхание, а потом вздохнул полной грудью. Она увидела подержанную мебель, потёртый яркий восточный ковёр, агатовые пепельницы, статуэтки из археологических раскопок — всё, что Мэллори захотелось купить после того, как ему внезапно повезло с Винандом. Но стены выглядели странно голыми над этим весёлым беспорядком. Картин он не покупал. В студии висел только один набросок — рисунок храма Стоддарда, сделанный самим Рорком.

Она медленно осматривалась, замечая каждый предмет и причину его появления. Он подтолкнул к камину два кресла, и они уселись по обе стороны огня.

Он просто сказал:

— Клейтон, штат Огайо.

— Что делает?

— Новый универмаг для Джейнера. Пятиэтажный. На главной улице.

— Сколько он уже там?

— Около месяца.

Это было первое, что он говорил, когда бы она ни приходила, не заставляя её спрашивать. С ним было просто, он избавлял её от необходимости объяснений или вопросов, кроме того, он ничего не обсуждал.

— Я завтра уезжаю, Стив.

— Надолго?

— На шесть недель. В Рино.

— Я рад.

— Лучше не говорить сейчас, что я сделаю, когда вернусь. Вряд ли ты будешь рад.

— Я попытаюсь, если тебе хочется это сделать.

— Именно это мне и хочется сделать.

Одно полено на груде углей не прогорело, его раздробили на мелкие куски, и оно тлело, не вспыхивая, обрамляя продольной полосой огонь. Мэллори наклонился и подбросил новое полено. Оно разорвало продольную полосу над огнём, разбросав кучу искр на покрытые сажей кирпичи.

Он заговорил о своей работе. Она слушала как эмигрант, услышавший вдруг обрывки родной речи.

Помолчав, она спросила:

— Как он, Стив?

— Как всегда. Ты же знаешь, он не меняется.

Он стукнул кочергой по полену. Несколько угольков вывалилось из камина. Он отправил их обратно и сказал:

— Я часто думаю, что он единственный из нас достигнет бессмертия. Я не имею в виду, что он прославится или не умрёт. Ведь он уже живёт в бессмертии. Я думаю, что сама идея бессмертия создана для таких, как он. Ты же знаешь, как люди хотят стать бессмертными. Но они умирают с каждым прожитым днём. Они всегда уже не те, что при прошлой встрече. Каждый час они убивают какую-то часть себя. Они меняются, отрицают, противоречат — и называют это развитием. В конце концов, не остаётся ничего, ничего не пересмотренного и не преданного; как будто человек никогда не был цельной личностью, лишь последовательностью сменяющих друг друга определений. Как же они надеются на постоянство, которого не испытали ни разу в жизни? Но Говард — его нельзя представить иначе, как живущим вечно.

Она сидела, глядя на огонь, который придавал её лицу обманчивое подобие жизни.

Через некоторое время он спросил:

— Тебе нравятся вещи, которые я приобрёл?

— Нравятся, и нравится, что они у тебя.

— Я ещё не рассказал тебе, что со мной произошло со времени нашей последней встречи. Совершенно невероятно. Гейл Винанд…

— Да, я знаю.

— Знаешь? Винанд — почему он выбрал именно меня?

— Это я тоже знаю. Расскажу, когда вернусь.

— У него поразительный нюх. Поразительный для него. Он купил самое лучшее.

— Да, он это может. — Затем без всякого перехода, как будто он знал, что она имеет в виду не Винанда, Доминик спросила: — Стив, он когда-нибудь спрашивал обо мне?

— Нет.

— Ты говорил ему, что я захожу сюда?

— Нет.

— Это… это ради меня?

— Нет. Ради него.

Он понял, что сказал ей всё, что она хотела знать. Поднимаясь, она сказала:

— Давай попьём чайку. Покажи мне, где ты всё держишь. Я приготовлю.

Доминик выехала в Рино рано утром. Китинг ещё спал, и она не стала будить его, чтобы попрощаться.

Открыв глаза, он сразу понял, что она уехала. Он понял это, даже не глядя на часы, — по особенной тишине в доме. Он подумал, что следовало бы сказать: «Скатертью дорога», — но не сказал этого и не ощутил. Все его ощущения выражались широкой и плоской сентенцией: «Это бесполезно», не относящейся ни к нему, ни к Доминик. Он остался один. Он лежал на спине в своей кровати, беспомощно раскинув руки. На его лице застыло обиженное выражение, в глазах таилось удивление. Он чувствовал, что всему пришёл конец, что это смерть, и дело не в потере Доминик.

Он встал и оделся. В ванной он обнаружил её полотенце, использованное и отброшенное. Он поднял его и долго прижимал к губам, испытывая не горе, а какое-то непонятное ему самому чувство. Он чувствовал, что по-настоящему любил её лишь дважды: в тот вечер, когда позвонил Тухи, и сейчас. Потом он раскрыл ладони, и полотенце скользнуло на пол, как проливается вода между пальцами.

Он отправился в свою контору и работал как обычно. Никто не знал о его разводе, и у него не было желания сообщать об этом. Нейл Дьюмонт подмигнул ему и проблеял: «Пит, на тебе лица нет». Он пожал плечами и отвернулся. Сегодня вид Дьюмонта вызывал у него тошноту.

Он рано ушёл с работы. Какой-то непонятный инстинкт, подобный голоду, подгонял его, пока он не понял, что должен увидеться с Эллсвортом Тухи. Он должен его найти. Он чувствовал себя как человек, оставшийся в живых после кораблекрушения и решивший плыть к видневшемуся вдали огоньку.

В этот же вечер он притащился домой к Эллсворту Тухи. Войдя, он смутно порадовался своему самообладанию — Тухи ничего не заметил по его лицу.

— О, привет, Питер, — сказал он с отсутствующим видом. — Твоё чувство времени оставляет желать лучшего. Ты застал меня в самый поганый вечер из всех возможных. Устал как собака. Но пусть тебя это не беспокоит. Мы друзья, а друзья и должны причинять неудобства. Садись, я сейчас освобожусь.

— Извини, Эллсворт. Но… я был вынужден.

— Будь как дома. Просто забудь на минуту, что я существую. Ладно?

Китинг уселся и стал ждать. Тухи работал. Он делал заметки на листах машинописного текста. Он чинил карандаш, и этот скрипучий звук неприятно бил по нервам Китинга. Потом он опять склонился над столом и зашуршал своими бумагами.

Через полчаса он отодвинул бумаги в сторону и улыбнулся Китингу.

— Ну вот, — сказал он. Китинг слегка подался вперёд. — Посиди ещё, — остановил его Тухи, — я должен позвонить в одно место. — Он набрал номер Гэса Уэбба. — Привет, Гэс, — весело начал он. — Как ты, ходячая реклама противозачаточных средств?

Китинг никогда не слышал от Тухи такого вольного тона, особой интонации братских отношений, допускающих некоторую фамильярность. Он слышал высокий голос Уэбба, тот рассмеялся в трубку. Трубка продолжала извергать быструю последовательность звуков, начиная от самых низких, как будто кто-то прочищал горло.

Слов было не разобрать, только их общую тональность, полную самозабвения и фамильярности, нарушаемую время от времени всплесками веселья.

Тухи откинулся на спинку стула, слушал и слабо улыбался.

— Да, — соглашался он, — угу-у… Лучше и не скажешь, малыш… Вернее некуда… — Он уселся поудобнее и положил ногу в блестящем остроносом ботинке на край стола. — Послушай, малыш, я всё-таки советую тебе пока быть поосторожнее со старым Бассеттом. Конечно, ему нравится твоя работа, но не стоит сейчас его так пугать. Без грубостей, понимаешь? Не особенно раскрывай хлебало… Ты прекрасно знаешь, кто я такой, чтобы тебе советовать… Верно… В том-то и дело, малыш… О, он так и сделал? Чудно, зайчик мой… Хорошо, всего. Да, послушай, Гэс, а ты слышал анекдот об английской леди и сантехнике? — Он начал рассказывать. Трубка почти завыла в ответ. — Ну, зайчик, следи за собой и своим пищеварением. Спокойной ночи. — Тухи положил трубку и сказал: — Ну вот, Питер. — Он потянулся, встал, подошёл к Питеру и остановился перед ним, слегка покачиваясь на своих маленьких ножках и глядя ясно и приветливо. — Что там у тебя за дело? Мир рушится прямо у тебя перед носом?

Китинг сунул руку в карман и вытащил скомканный жёлтый чек. Он был подписан Китингом, десять тысяч долларов на имя Эллсворта М. Тухи. Жест, которым он протянул Тухи чек, не был жестом дарителя, он словно сам просил подаяния.

— Пожалуйста, Эллсворт… вот… возьми… на благое дело… На Центр социальных исследований… на что захочешь… Ты лучше знаешь… На благое дело.

Тухи подержал чек кончиками пальцев, как грязную мелкую монету, склонив голову набок и оценивающе скривив губы, и бросил на стол.

— Весьма щедро, Питер. Действительно щедро. В честь чего это?

— Эллсворт, помнишь, ты однажды сказал: не имеет значения, кто мы и чем занимаемся, если мы помогаем другим; только это и важно. Ведь это и есть добро, правда? И это чисто?

— Я сказал это не однажды. Я говорил это миллион раз.

— И это действительно верно?

— Конечно, верно. Если у тебя хватает мужества принять это.

— Ты же мой друг? Ты же мой единственный друг. Я… я сам-то себе не друг, но ты друг. Мой друг. Разве нет, Эллсворт?

— Ну конечно. Что гораздо более ценно, чем твоя дружба с самим собой. Несколько странная формулировка, но сойдёт.

— Ты меня понимаешь. Никто больше не понимает. И ты меня любишь.

— Беззаветно. Когда не слишком занят.

— Что?

— Чувство юмора, Питер, где твоё чувство юмора? В чём дело? Брюхо болит? Несварение души?

— Эллсворт, я…

— Да?

— Я не могу тебе сказать. Даже тебе.

— Ты трус, Питер.

Китинг беспомощно уставился на него; голос Тухи звучал сурово и мягко, и он не мог понять, что ему следует чувствовать: боль, обиду или доверие.

— Ты приходишь сказать мне, что не имеет значения, что ты делаешь, а затем начинаешь рыдать то над одним, то над другим. Ну, давай, будь мужчиной и скажи, что же не важно. Скажи, что ты сам не важен. Покажи это. Ну, смелей. Забудь о своём маленьком Я.

— Я не важен, Эллсворт. Я не важен. О Господи, если бы кто-нибудь мог сказать это, как говоришь ты. Я не важен. И я не хочу быть важным.

— Откуда деньги?

— Я продал Доминик.

— О чём ты говоришь? О круизе?

— Только кажется, что я продал вовсе не Доминик…

— А какая тебе разница, если…

— Она отправилась в Рино.

— Что?

Он не мог понять, почему Тухи так бурно отреагировал, он слишком устал, чтобы думать об этом. Он рассказал, как всё случилось; рассказ не занял много времени.

— Ты последний идиот! Ты не должен был этого допускать!

— А что я мог сделать против Винанда?

— Позволить ему на ней жениться!

— А почему нет, Эллсворт? Это лучше, чем…

— Я и не подумал, что он… О Господи, чёрт возьми, я оказался ещё большим дураком, чем ты!

— Но для Доминик лучше, чтобы…

— К чёртовой матери Доминик! Я же думаю о Винанде!

— Эллсворт, что с тобой?.. Почему это тебя беспокоит?

— Помолчи, ладно? Мне надо подумать.

Через некоторое время Тухи пожал плечами, сел возле Китинга и обнял его за плечи.

— Извини, Питер, — начал он. — Я прошу прощения. Я был непростительно груб с тобой. Просто я был в шоке. Но я понимаю, что ты чувствуешь. Однако не следует принимать всё близко к сердцу. Это не имеет значения. — Он говорил автоматически. Мысли его витали далеко, но Китинг не заметил этого. Он слушал слова. Они были бальзамом для его души. — Это не имеет значения. Ты только человек. А кто лучше? Кто может первым бросить камень? Все мы люди-человеки. Это не имеет значения.

— Боже! — воскликнул Альва Скаррет. — Это невозможно! Только не на Доминик Франкон!

— Он сделает это, — подтвердил Тухи. — Как только она вернётся.

Скаррет удивился, когда Тухи пригласил его позавтракать, но услышанные новости сделали это удивление ещё больше и болезненнее.

— Мне нравится Доминик. — Скаррет, потеряв всякий аппетит, отодвинул тарелку. — Мне она всегда нравилась. Но получить её в качестве миссис Гейл Винанд!

— Я чувствую то же самое, — кивнул Тухи.

— Я всегда советовал ему жениться. Это помогает. Придаёт стиль. Даёт своего рода подтверждение респектабельности. Он всегда любил кататься по тонкому льду. Правда, пока что ему всё с рук сходило! Но Доминик!

— Почему вам кажется, что этот брак столь плох?

— Ну что ж, это… Чёрт побери, вы же знаете, что это совсем не то!

— Я знаю. А вы?

— Послушайте, она очень опасная женщина.

— Да. Но это не главный ваш аргумент. Ваш главный аргумент иной: он опасный мужчина.

— Что ж… в каком-то смысле… да.

— Мой уважаемый редактор, вы меня отлично понимаете. Но бывают обстоятельства, когда полезно сформулировать, что и как. Это помогает… сотрудничеству. У нас много общего, хотя вы всё время от этого открещивались. Мы — две вариации одной темы, если можно так выразиться. Или играем с двух сторон против одного центра, если вы предпочитаете собственный стиль. Но наш дорогой босс — совсем другая мелодия. Совершенно иной лейтмотив — разве нет, Альва? Наш любимый босс — всего лишь случайность среди нас. А на случайности нельзя полагаться. Вы годами сидели на краю своего кресла, наблюдая за мистером Гейлом Винандом. Не так ли? Поэтому вы понимаете, о чём я толкую. Вы также знаете, что мисс Доминик Франкон тоже ария не из нашей оперы. И вам не хотелось бы, чтобы именно это влияние отразилось на жизни нашего босса. Должен ли я объяснить подробнее?

— Вы умный человек, Эллсворт, — серьёзно сказал Скаррет.

— Это давно известно.

— Я поговорю с ним. Вам лучше этого не делать. Он вас не переваривает, вы уж меня извините. Но не думаю, что и я смогу что-то сделать. Если уж он что надумал, то это серьёзно.

— Я не ожидаю, что у вас что-то получится. Вы можете попытаться, если хотите, хотя это бесполезно. Мы не сможем предотвратить этот брак. В моих правилах признавать неудачу, если она неизбежна.

— Тогда почему же вы…

— Вам это рассказываю? В порядке обмена, Альва. Снабжаю информацией.

— Я ценю это, Эллсворт. Честное слово, ценю.

— Будет весьма благоразумно и впредь ценить это. Газеты Винанда, Альва, так просто не сдадутся. В единении сила. Ваш стиль.

— Что вы имеете в виду?

— Только то, что нас ожидают тяжёлые времена, друг мой. Поэтому лучше держаться вместе.

— Господи, я же с вами, Эллсворт. И всегда был с вами.

— Не совсем так, но Господь с ним. Меня волнует лишь настоящее. И будущее. Как залог нашего взаимопонимания — что вы думаете насчёт того, чтобы при первой же возможности отделаться от Джимми Кернса?