Часть вторая. Эллсворт М. Тухи 18 page. — Мы — хранители великого человеческого предназначения, возможно, величайшего из всех, до которых оказался способен подняться человек

— Мы — хранители великого человеческого предназначения, возможно, величайшего из всех, до которых оказался способен подняться человек. Мы достигли многого, и мы часто ошибались. Но мы готовы со всем смирением уступить дорогу нашим наследникам. Мы всего лишь люди, всего лишь искатели. Но всем лучшим, что есть в наших сердцах, всеми высокими достоинствами, которыми наделён род человеческий, мы ищем правду. Это величайшая миссия. За будущее Американской Архитектуры!

Часть вторая. Эллсворт М. Тухи

I

Стиснуть кулаки — так, чтобы кожа ладоней намертво вросла в сталь, которая пригрелась в руках. Твёрдо расставить ноги — так, чтобы остались вмятины в камне, ощутить ответное давление гранита на подошвы. Забыть о том, что есть тело, а не десяток осей напряжения — в пальцах, в запястьях, в плечах, в коленях, в отбойном молотке. Чувствовать только этот инструмент, захлёбывающийся в руках, его агонию и конвульсивную дрожь одновременно с дрожью собственного желудка и лёгких.

Видеть лишь отвесный оскал гранита, постепенно превращающийся в цепочку угловатых дрожащих зубцов с паутиной трещин. Чувствовать, как отбойный молоток и воля в едином порыве устремляются в толщу сопротивляющегося камня. Вот из чего складывалась жизнь Говарда Рорка час за часом и день за днём на протяжении двух последних месяцев.

Он стоял на раскалённых камнях под палящим солнцем. Его лицо загорело так, словно покрылось бронзовым налётом. Его пропитанная потом рубашка прилипла к телу, и вся спина была в длинных мокрых потёках. Вокруг него возвышался карьер, весь испещрённый переходящими один в другой выступами. Это был мир, лишённый травы и земли: мир каменных плато, крутых обрывов и скал. Этот камень появился не в результате кропотливого труда столетий, склеивающих остатки дождей и приливов; он родился из раскалённой массы, медленно остывавшей в неведомых глубинах, затем был изгнан на землю и по сей день хранил в себе неистовую ярость, почти равную ярости вгрызающихся в него людей.

Прямые линии свидетельствовали о мощи этого противоборства. Каждый удар обрушивался на скалу с безукоризненной точностью. Камень, неспособный гнуться и покоряться, с треском раскалывался. Отбойные молотки вгрызались в него с тяжёлым нудным жужжанием; напряжённая тяжесть звука наваливалась на нервы, пронзала черепа, и казалось, что содрогающиеся инструменты дробят не только камень, но и людей, держащих их в руках.

Ему нравилась эта работа. Временами ему казалось, что это борцовский поединок между его мышцами и гранитом. Ночью он валился с ног от усталости, но ему нравилось ощущение пустоты, вызванное телесным изнеможением.

Каждый вечер он проходил две мили от карьера до маленького городка, где жили рабочие. Земля в лесу, которым он шёл, была мягкой и тёплой, и, как ни странно, после каждого дня тяжёлой работы в карьере он улыбался от удовольствия, глядя под ноги. Он видел, как его ботинки вминаются в податливую землю, оставляя за ним неглубокие следы.

На чердаке дома, который он снимал, стояла деревянная кадка. Краска давным-давно сошла с её дна и стенок, а голые доски приобрели светло-серый цвет. Говард подолгу лежал в ней, пока прохладная вода смывала каменную пыль с его кожи. Он откидывал голову на край кадки и закрывал глаза. В огромную усталость давно уже прокралось какое-то особое облегчение; усталость подавляла все чувства, кроме одного — приятного ощущения того, как напряжение постепенно покидает мышцы.

Рорк ужинал на кухне вместе с другими рабочими из каменоломни. Он сидел в одиночестве за столом в углу. Чад от подгоревшего жира, который беспрестанно трещал на огромной газовой плите, наполнял комнату едким дымом. Рорк ел мало, зато пил много воды; прохладная сверкающая жидкость в прозрачном стакане опьяняла.

Он спал в крохотной каморке под самой крышей. Потолочные балки почти касались его кровати. Когда шёл дождь, он слышал, как каждая капля стучит по крыше, и ему стоило больших усилий понять, почему он не чувствует, как дождь стучит по его телу.

Иногда после ужина Рорк уходил в лес, который начинался сразу за домом. Там он ложился на живот, упираясь локтями в землю. Подпирая подбородок ладонями, он разглядывал узоры прожилок в травинках, что стелились перед ним. Он дул на них и наблюдал, как они то заволнуются, то снова замрут. Он перекатывался на спину и лежал неподвижно, чувствуя тепло земли под собой. Высоко над ним замерли всё ещё зелёные листья, но их зелень была тёмной, концентрированной, будто собрала все усилия перед тем, как темнота поглотит её. Листья неподвижно застыли на фоне лимонно-жёлтого неба; его светящаяся бледность плавно утекала за горизонт. Рорк вжимался бёдрами и спиной в землю; земля сопротивлялась, но нехотя поддавалась. Это была молчаливая победа, и по мускулам его ног разливалась незнакомая радость.

Случалось, правда не часто, что он садился и долгое время сидел неподвижно, затем улыбался ленивой улыбкой палача, наблюдающего за жертвой. Он думал о том, что жизнь проходит мимо, о зданиях, которые он мог бы и даже должен был построить, но которые, возможно, никогда не появятся на этой планете.

Он прислушивался к своей боли с холодным отрешённым любопытством и говорил себе: «Ну вот, опять». Он ждал, желая понять, как долго будет продолжаться эта боль. Он наблюдал, как его Я борется с ней, и испытывал от этого странное и тяжкое удовольствие. Ему даже удавалось забыть, что страдает он сам. Он мог презрительно усмехнуться, не понимая того, что усмехается над собственной агонией. Такие моменты были редки, но, когда они приходили, он испытывал те же чувства, что и в карьере: он должен дробить гранит, должен вбивать клин и вышибать эту внутреннюю тоску, которая упорно стремилась пробудить в нём жалость к себе.

Доминик Франкон тем летом жила одна в огромном особняке в колониальном стиле в имении отца, в трёх милях от рабочего городка. Она никого не принимала. Старый управляющий и его жена были единственными людьми, которых она видела, да и то по необходимости. Они жили на некотором расстоянии от особняка, недалеко от конюшен. Управляющий смотрел за усадьбой и лошадьми, а его жена вела хозяйство в доме и готовила для Доминик.

Пожилая женщина прислуживала с вежливой строгостью, которой научилась в те дни, когда мать Доминик жила здесь и восседала на почётном месте в большой столовой среди гостей. Вечером Доминик садилась одна за стол, накрытый словно для официального банкета. Зажигались свечи, и язычки жёлтого пламени стояли неподвижными сверкающими металлическими копьями почётного караула. Темнота растягивала комнату до размеров дворцового зала, оцепленного шеренгой неусыпных стражей — больших окон. Большая хрустальная ваза, залитая светом, стояла в центре длинного стола. В ней плавала всего одна кувшинка, чьи лепестки раскинулись вокруг сердцевины, жёлтой, как язычки огня свечей.

Старая женщина подавала на стол молча и незаметно и исчезала из дома сразу после выполнения своих обязанностей. Когда Доминик поднималась в свою спальню, на кровати уже лежала ночная рубашка с тонким кружевом. Утром, когда она входила в туалетную, её уже ждала ванна, полная воды, благоухающей гиацинтом; отполированный зелёно-голубой кафель блестел под её ногами, огромные полотенца, раскинувшиеся как снежные сугробы, жаждали обнять её тело, и тем не менее она не слышала ни звука и не чувствовала чужого присутствия в доме. Старая женщина обращалась с Доминик с такой же почтительной заботой, как и с венецианским стеклом в шкафчиках гостиной.

Доминик провела столько лет и зим в окружении людей только ради того, чтобы чувствовать себя одинокой, что опыт реального одиночества всегда производил на неё магическое действие. Исподволь оно привило ей слабость, которую Доминик никогда прежде не позволяла себе: она полюбила одиночество.

Доминик вытянула руки, затем лениво опустила их, чувствуя сладкую, вялую истому в локтях, как после первого бокала вина. Было приятно чувствовать на себе летнее платье, чувствовать, как колени и бёдра встречают слабое сопротивление ткани при движении; при этом она ощущала не столько ткань, сколько собственное тело.

Дом стоял в одиночестве посреди огромного поместья. Вдали простирались леса, на целые мили вокруг не было ни души. Она скакала на лошади по пустынным длинным дорогам, по укромным тропинкам, ведущим в никуда. Листья блестели на солнце, ветки били её по лицу, когда она проносилась мимо. Временами у неё захватывало дыхание от неожиданного чувства, что нечто великолепно-ужасное встретится ей за следующим поворотом дороги. Она не смогла бы объяснить, что именно она ожидала встретить. Она не могла сказать, будет ли это какой-то пейзаж, человек или событие; Доминик знала лишь об одном свойстве этого: оно осквернит её удовольствие.

Иногда она выходила из дому пешком и шла милю за милей, не зная, с какой целью идёт и когда вернётся. Мимо неё проезжали машины, люди из рабочего городка знали её и кивали ей, её считали хозяйкой особняка, какой в своё время была её мать. Она сворачивала с дороги и шла по лесу, свободно размахивая руками. Она запрокидывала голову, чтобы видеть верхушки деревьев. Она видела облака, плывущие над листвой, и казалось, что гигантское дерево перед ней двигалось и наклонялось, готовое рухнуть и раздавить её. Она останавливалась и замирала с откинутой головой, её горло сжималось, и ей казалось, что она хочет быть раздавленной. Затем она вздрагивала и шла дальше. Она нетерпеливо отгибала толстые ветки с дороги, и они царапали её голые руки. Она продолжала идти и после того, как начинала чувствовать усталость, толкая себя вперёд, сопротивляясь усталости. Затем она падала на спину и лежала неподвижно, раскинув крестом руки и ноги, и дышала с облегчением, чувствуя себя опустошённой и выдохшейся, ощущая тяжесть воздуха, будто наступившего на грудь.

Иногда, по утрам, просыпаясь в своей спальне, она слышала взрывы в гранитном карьере. Она закидывала руки за голову, клала их на белую шёлковую подушку и слушала. Это был звук разрушения, и он нравился ей.

Так как солнце пекло в то утро как никогда и она знала, что в гранитном карьере будет ещё жарче, так как она не хотела никого видеть и знала, что встретит там целую бригаду рабочих, — Доминик пошла в карьер. Сама мысль пойти в карьер в этот жаркий день была омерзительна; и она радовалась этой перспективе.

Когда она вышла из леса к краю каменного ущелья, ей показалось, что она попала в камеру пыток, наполненную раскалённым паром. Пар шёл не от солнца, а от этого гигантского разлома в земле, от отражающих солнце каменных гряд. Её плечи, голова и спина, открытые воздуху, чувствовали прохладу, но в то же время она ощущала, как раскалённое дыхание скалы поднимается по ногам, к подбородку, к ноздрям. Внизу воздух плавился: по поверхности гранита пробегали огненные искорки, и ей показалось, что камни шевелятся, плавятся и бегут белыми потоками лавы. Молотки и буры разбили вдребезги неподвижную тяжесть воздуха. Было ужасно видеть живых людей на углях этой топки. Они не были похожи на рабочих, они выглядели как каторжники, которые несли немыслимое наказание за немыслимое преступление. Она не могла отвести взгляда.

Она стояла словно воплощение оскорбления и издёвки над всем, что творилось внизу. Её платье цвета воды, нежно-голубого цвета, слишком простое и дорогое, его складки, напоминавшие хрустальные грани, её тонкие каблуки, широко расставленные среди гальки, волны её волос, подчёркнутая хрупкость всего её облика на фоне неба — всё это как бы подразумевало утончённую прохладу садов и гостиных, из которых она пришла сюда.

Она глянула вниз. Её глаза остановились на ярко-рыжих волосах человека, который поднял голову и взглянул на неё.

Она стояла неподвижно, потому что её первым ощущением было, будто до неё кто-то дотронулся — словно тихонько ударил по лицу. Она неловко отвела одну руку назад, широко растопырив пальцы, словно упёршись ими в стену. Она знала, что не сможет двигаться до тех пор, пока он не отпустит её.

Она видела его рот и молчаливое презрение, сквозившее в форме губ, его исхудалые, впалые щёки, холодный и чистый блеск его глаз, в которых не было ни капли жалости. Она знала, что это самое прекрасное лицо из всех, что ей когда-либо доводилось видеть, потому что оно было живым воплощением силы как таковой. Она почувствовала в себе вспышку гнева, протеста, сопротивления и… удовольствия. Он стоял и смотрел на неё снизу вверх, и это был не просто взгляд, а утверждение прав собственника. Доминик подумала, что нужно заставить себя придать лицу выражение, которое послужило бы достойным ответом этому наглецу. Но вместо этого она смотрела на его загорелые руки, покрытые каменной пылью, на мокрую рубашку, прилипшую к рёбрам, на его длинные ноги. Она вспомнила те мужские статуи, которые так любила: «Интересно, как он выглядит обнажённый?» Он смотрел на неё, как будто зная, о чём она думает. Она осознала, что неожиданно у неё появилась цель в жизни — беззаветно ненавидеть этого человека.

Доминик пошевелилась первой. Она повернулась и пошла прочь. Она увидела управляющего каменоломней впереди на тропинке и взмахнула рукой. Управляющий проворно устремился к ней.

— Мисс Франкон! — воскликнул он. — Не верю своим глазам! Здравствуйте, мисс Франкон.

Она надеялась, что тот человек внизу услышит эти слова. Первый раз в жизни она радовалась тому, что она — мисс Франкон, гордилась положением и влиятельностью своего отца и тем, что тот человек внизу — простой рабочий, собственность владельца этого места, а она почти владелица.

Вся фигура управляющего выражала почтение. Она улыбнулась и сказала:

— Я полагаю, что унаследую когда-нибудь эту каменоломню, и решила, что стоит время от времени проявлять к ней интерес.

Управляющий пригласил её последовать за ним по тропинке и начал показывать ей свои владения, объясняя, в чём состоит работа. Она прошла за ним далеко — до противоположной стороны карьера. Спустилась в пыльную зелёную лощину к рабочим ангарам, осмотрела загадочные механизмы. Потратив на всё это уйму времени, она пошла назад, теперь уже одна, вниз по краю гранитной чаши.

Она узнала его издалека и продолжала наблюдать за ним до тех пор, пока не подошла совсем близко. Он работал. Она заметила, что прядь его рыжих волос упала на лицо и вздрагивает в такт отбойному молотку. Она с надеждой подумала, что вибрирующий инструмент причиняет ему боль — боль всему его телу, внутри и снаружи.

Когда Доминик оказалась прямо над ним, он поднял голову и взглянул на неё, хотя ей казалось, что он не заметил её появления. Он взглянул вверх, как будто рассчитывал увидеть её там, как будто знал, что она вернётся. Она увидела подобие улыбки, которая была даже более обидной, чем слова. Он продолжал смотреть ей в лицо с оскорбительным высокомерием, он не двигался, не сделал ей уступки — не отвернулся, чтобы тем самым признать, что не имеет права так смотреть на неё. Он не просто присвоил его себе, а сказал без всяких слов, что она сама дала ему это право.

Она резко отвернулась и двинулась по скалистому склону подальше от карьера.

Не глаза его, не рот вспоминались ей, а руки. Весь смысл этого дня запечатлелся в её памяти как бы в виде одного мгновения, когда он стоял, опершись одной рукой о гранит. Она снова увидела эту картину: его ногти впаяны в камень, длинные пальцы продолжают прямые линии сухожилий, что раскинулись веером от запястья до суставов этих пальцев. Она думала о нём, но перед глазами всё время стояла эта картина — его рука на граните. Это пугало её, но почему — она объяснить не могла.

«Он всего лишь простой рабочий, — думала она, — наёмный рабочий, выполняющий работу каторжника». Она думала об этом, сидя перед зеркальной полкой своего туалетного столика. Она смотрела на хрустальные предметы, лежащие напротив неё. Они были похожи на ледяные статуи и словно напоминали о её собственной холодно-утончённой хрупкости. Она думала о его мускулистом теле, о его одежде, насквозь пропитанной пылью и потом, о его руках. Она мысленно обостряла контраст между ним и собой, потому что это унижало её. Она откинула голову и закрыла глаза. Доминик вспомнила о тех достойных людях, которым отказала. И ещё — о том рабочем в карьере. Она поняла, что сломлена, — но не тем, кто сумел бы вызвать её восхищение, а человеком, которого она презирает. Она уронила голову на руки — эта мысль внушила ей такое наслаждение, что силы оставили её.

Два дня она старалась заставить себя поверить, что сможет уехать отсюда. Она нашла старые путеводители в своём саквояже, изучила их, выбрала курорт, отель и конкретную комнату в этом отеле, выбрала поезд, на котором поедет, пароход и номер каюты. Она находила порочное удовольствие в этом занятии, так как знала, что не сможет отправиться в путешествие, понимала, что вернётся в карьер.

Доминик пошла в карьер через три дня. Она остановилась у края над тем местом, где он работал, и стояла, откровенно глядя на него. Когда он поднял голову, она не отвернулась. Её взгляд говорил ему, что она понимает значение своего поступка, но не уважает его настолько, чтобы отказаться от него. По его взгляду она поняла — он знал, что она придёт. Он склонился над молотком и продолжал работать. Она ждала. Она хотела, чтобы он поднял голову. Она знала, что он знает это. Но он больше не взглянул на неё.

Она стояла, наблюдая за его руками, ожидая момента, когда он дотронется до камня. Она забыла про молоток и динамит. Перед ней остался лишь гранит, который крушили его руки.

Она услышала, как управляющий приветствует её, торопливо идя к ней по тропинке. Она повернулась к нему, когда он подошёл.

— Мне нравится смотреть, как они работают, — объяснила она.

— Да уж, видок, не правда ли? — согласился управляющий. — Вон сейчас пойдут гружёные вагонетки.

Она не смотрела на вагонетки. Она видела мужчину внизу, который смотрел на неё, она видела по его глазам, что он понимает, что она не хочет, чтобы он смотрел на неё в этот момент, и это было для неё оскорбительно. Она отвернула голову. Взгляд управляющего пробежал по площадке и остановился на человеке внизу.

— Эй, ты, там внизу! — крикнул он. — Тебе платят за то, чтобы ты работал, а не зевал!

Мужчина молча согнулся над молотком. Доминик громко рассмеялась. Управляющий сказал:

— У нас здесь грубый народ, мисс Франкон. У некоторых из них преступное прошлое.

— А вон тот мужлан? — спросила она, показав вниз.

— Ну, точно не могу сказать. Всех не упомнишь.

Она надеялась, что у него была судимость. Ей было интересно знать, секут ли заключённых в наше время. Она надеялась, что секут. При этой мысли у неё перехватило дыхание, как в детстве, во сне, когда она падала с высокой лестницы, и она почувствовала, как засосало под ложечкой.

Она резко повернулась и ушла из карьера.

Она вернулась туда лишь много дней спустя. Она увидела его внезапно — прямо перед собой, на плоском камне сбоку от тропинки. Она резко остановилась. Ей не хотелось подходить слишком близко. Было странно видеть его так близко, не имея тех преимуществ, которые давало расстояние.

Он стоял, глядя ей прямо в лицо. Их взаимопонимание было унизительно в своей полноте — ведь они до сих пор не обменялись и парой слов. Она уничтожила это ощущение, заговорив.

— Почему вы всегда так смотрите на меня? — спросила она резким тоном и с облегчением подумала, что слова — лучшее средство отчуждения. Словами она отрекалась от всего, что было понятно им обоим. Мгновение он стоял молча и глядел на неё. Она почувствовала ужас при мысли, что он не ответит и своим молчанием даст ей понять, что никакой ответ не нужен. Но он ответил:

— По той же причине, что и вы.

— Я не знаю, о чём вы говорите.

— Если бы вы не знали, то были бы несколько сильнее удивлены и не так озлоблены, мисс Франкон.

— Так вы знаете моё имя?

— Вы достаточно громко рекламировали его.

— А вам бы не надо быть таким высокомерным. Я могу сделать так, что вас уволят в один момент, знаете ли!

Он повернул голову, выискивая кого-то среди людей внизу, и спросил:

— Позвать управляющего?

Она презрительно улыбнулась:

— Нет, конечно же, нет. Это было бы слишком просто. Но так как вы знаете, кто я, будет лучше, если вы перестанете смотреть на меня, когда я прихожу сюда. Это может быть неправильно понято.

— Я так не думаю.

Она отвернулась. Нужно было, чтобы голос звучал спокойно. Она посмотрела на каменные выступы и спросила:

— Как вам работается здесь? Не слишком тяжело?

— Ужасно тяжело!

— Вы устаёте?

— Нечеловечески.

— И как это проявляется?

— Я с трудом передвигаю ноги, когда кончается рабочий день. Ночью не могу пошевелить руками. Когда лежу в кровати, я могу пересчитать каждый мускул по количеству мест, которые болят.

Она вдруг поняла, что он рассказывает не о себе, он говорил о ней, говорил ей то, что она хотела услышать, и одновременно — что он знает, что она хочет услышать именно это.

Она почувствовала злость, приятную злость, холодную и целенаправленную. Она также почувствовала желание дотронуться своей кожей до его кожи, прижать свои голые руки к его рукам. Только это. Дальше желание не заходило. Она тихо спросила:

— Вам здесь не место, не так ли? Вы говорите не как рабочий. Кто вы такой?

— Электрик. Водопроводчик. Штукатур и многое другое.

— Так почему вы работаете именно здесь?

— Из-за денег, что вы платите мне, мисс Франкон.

Её передёрнуло. Она отвернулась и пошла прочь от него вверх по тропинке.

Она знала, что он смотрит ей вслед. Она не оглянулась. Она пошла дальше через карьер и выбралась из него при первой возможности, но не вернулась назад на тропинку, где ей пришлось бы увидеть его снова.

II

Каждое утро Доминик просыпалась с мыслью о том, как она проведёт день. Это было очень важно, так как она преследовала определённую цель — не ходить сегодня в карьер.

Она потеряла свободу, которую так любила. Она знала, что продолжительная борьба против власти одной-единственной страсти сама по себе тоже рабство, но такая форма цепей её устраивала. Только так она могла допустить его присутствие в своей жизни. Она находила мрачное удовлетворение в боли, потому что эта боль исходила от него.

Она сходила в гости к дальним соседям, в семью безупречно богатых и снисходительно любезных людей, которые так надоели ей в Нью-Йорке. Она ещё никого не навещала этим летом. Они были удивлены и польщены её приходом. Доминик сидела в группе достойных людей на краю плавательного бассейна и наслаждалась собственной аурой изощрённой элегантности. Она видела, с каким почтением обращаются к ней люди. Она взглянула на своё отражение в бассейне: она выглядела более утончённой и строгой, чем любой из окружающих её людей.

Со злым волнением Доминик представила, как поступили бы эти люди, если бы могли прочесть её мысли в этот момент, если бы они знали, что она думает о каменотёсе, думает о его теле с такой интимностью, с какой никто не думает о чужом теле, — так можно думать только о своём. Она улыбнулась холодной и чистой улыбкой, по которой никто не смог бы догадаться, чем она на самом деле вызвана. Она вновь и вновь приходила к соседям лишь ради того, чтобы эти мысли нашли себе достойное обрамление в уважении людей, которые её окружали.

Однажды вечером один из гостей предложил отвезти её домой. Это был известный молодой поэт, бледный и чахлый. У него был нежный, чувственный рот и глаза, в которых светилась вселенская скорбь. Она не заметила, с каким задумчивым вниманием он долго смотрел на неё. Они ехали в сумерках, и она увидела, как он неуверенно наклоняется к ней. Она услышала его голос, шепчущий признания и бессвязные слова, которые она не раз слышала от других. Он остановил машину. Она почувствовала, как его губы прижались к её плечу.

Она отвернулась от него. Мгновение Доминик сидела неподвижно, потому что иначе ей пришлось бы дотронуться до него, а ей было невыносимо противно даже подумать об этом. Затем она распахнула дверцу, выпрыгнула из машины, с силой захлопнула дверцу, как будто этот хлопок мог стереть его с лица земли, и побежала, не разбирая дороги. Через некоторое время она остановилась, затем пошла дальше, сильно дрожа. Она шла по тёмной дороге, пока не увидела очертания крыши своего дома.

Она остановилась и с удивлением огляделась. Такие инциденты частенько случались с ней и раньше, но тогда это её просто забавляло — она не чувствовала отвращения, вообще ничего не чувствовала.

Она медленно пошла через лужайку к дому. На лестнице, ведущей к её комнате, она остановилась. Ей вспомнился мужчина из каменоломни. Ясно и чётко она сказала себе, что этот человек хочет её. Она и раньше знала это — знала с того самого мгновения, когда он впервые взглянул на неё. Но никогда раньше она не признавалась себе в этом столь открыто и твёрдо.

Она засмеялась и окинула взглядом молчаливое великолепие дома. При виде такого дома мысль о мужчине в карьере казалась нелепой. Она знала, что этого с ней никогда не случится. И знала, какие страдания может причинить ему.

Днями напролёт она с удовлетворением бродила по комнатам. Дом был её защитой. Каждый раз, услышав взрыв в карьере, она улыбалась.

Но она чувствовала себя слишком уверенно, и дом был слишком надёжен. И ей захотелось утвердиться в этой уверенности, подвергнув её испытанию.

Она остановила свой выбор на мраморной плите перед камином в спальне. Решила разбить её. Нагнулась, сжимая в руках молоток, и попыталась расколоть плиту. Она стучала по ней, её тонкая рука взлетала над головой и падала вниз с жестокой беспомощностью. У неё заболели кости рук и плечевые суставы. Ей удалось лишь продолбить длинную царапину вдоль плиты. Она пошла в карьер. Увидев его издалека, она направилась прямо к нему.

— Привет, — сказала она небрежно.

Он прекратил работу, прислонился к каменной гряде и сказал:

— Привет.

— Я подумала о вас, — мягко начала она и остановилась, затем продолжила, и в её голосе зазвучали настойчивые ноты, как в приглашении, которое нельзя не принять, — потому, что есть кое-какая грязная работа по дому. Не хотите ли немного заработать?

— Конечно, мисс Франкон.

— Приходите ко мне сегодня вечером. К чёрному ходу можно подойти со стороны Риджуэй-роуд. У камина треснула мраморная плита, и её нужно заменить. Я хочу, чтобы вы вынули её и заказали новую.

Она ожидала, что он рассердится и откажется. Он спросил:

— Когда я должен прийти?

— В семь часов. Сколько вам здесь платят?

— Шестьдесят два цента в час.

— Уверена, вы стоите этого. Я согласна платить вам по тем же расценкам. Вы знаете, как найти мой дом?

— Нет, мисс Франкон.

— Тогда спросите у кого-нибудь в посёлке.

— Да, мисс Франкон.

Она пошла прочь с чувством разочарования. Ей показалось, что их тайное взаимопонимание утеряно. Он говорил так, будто речь шла об обычной работе, которую она могла предложить любому рабочему. Затем она почувствовала, как внутри всё замерло, — её охватило чувство стыда и удовольствия, которое он всегда внушал ей: она осознала, что их взаимопонимание стало более интимным и обострённым, чем раньше, — оно сквозило в том, как легко принял он её необычное предложение. Отсутствием удивления он показал ей, как много знает.

Она попросила старого управляющего и его жену побыть в доме этим вечером. Их робкое присутствие дополняло картину феодального особняка. В семь часов она услышала звонок у входа для слуг. Старая женщина проводила его в большой зал, где Доминик стояла на площадке широкой лестницы.

Она наблюдала, как он приближается, глядя на неё. Она продержала позу достаточно долго, чтобы намекнуть ему, что это умышленная, заранее детально продуманная поза. Она нарушила её в нужный момент — прежде чем он смог твёрдо в этом убедиться. Она сказала: «Добрый вечер». Её голос был спокоен.

Он не ответил, но наклонил голову и стал подниматься к ней по лестнице. На нём была рабочая одежда и сумка с инструментами в руках. В его движениях сквозила необычная энергия, несовместимая с её домом, с натёртыми ступенями и строгими, изящными перилами. Она ожидала, что в её доме он будет выглядеть неуместным, но неуместным казался дом вокруг него.

Она двинула рукой, указывая на дверь спальни. Он послушно последовал туда. На комнату он не обратил никакого внимания, будто вошёл в обычную мастерскую. Он прошёл прямо к камину.

— Вот она, — сказала она, показывая пальцем на плиту.

Не сказав ни слова, он нагнулся, вынул из сумки тонкий металлический клин, поставил его остриём прямо на царапину в плите, достал молоток и ударил по клину. По плите пошла длинная, глубокая трещина.

Он взглянул на неё. Этого взгляда она боялась — он был наполнен смехом, на который никак нельзя было отреагировать, поскольку смех этот не был явным. Он сказал:

— Теперь она разбита, и её надо заменить.

Она спокойно спросила:

— А вы знаете, что это за сорт мрамора и где заказать плиту из него?

— Да, мисс Франкон.

— Ну так выньте её.

— Да, мисс Франкон.

Она стояла, наблюдая за ним. Странно было ощущать бессмысленную необходимость наблюдать за механическим процессом работы — как будто она могла помочь глазами. Потом она поняла, что боится взглянуть на комнату, в которой они оба находились. Она заставила себя поднять голову.

Она увидела полочку своего туалетного столика, её стеклянную кромку, похожую в полутьме на зелёную атласную ленту, и хрустальные флакончики. Она увидела пару белых ночных тапочек, бледно-голубое полотенце на полу у зеркала, пару чулок, что висели на ручке кресла, увидела белое атласное покрывало на своей кровати. По его рубашке расплылись мокрые пятна и серые полосы каменной пыли; эта пыль полосами лежала и на его руках. Ей показалось, что он перетрогал все предметы в комнате, как будто воздух превратился в прозрачную воду, в которую их обоих погрузили, и вода, касаясь его, несла его прикосновение к Доминик и ко всем предметам, находящимся в спальне. Она хотела, чтобы он посмотрел на неё. Он работал, не поднимая головы.