Часть вторая. Эллсворт М. Тухи 14 page. — Ему это не понравится, — прошептал Китинг

— Ему это не понравится, — прошептал Китинг.

— Ещё бы! Могу биться об заклад на что угодно, что он тут же вышвырнет тебя на улицу! Он найдёт множество таких, кто с радостью устремится на твоё место. Как, например, насчёт Беннета?

— Ну нет! — прохрипел Китинг так яростно, что мать поняла, что попала в яблочко. — Только не Беннет!

— Да! — торжествующе сказала она. — Беннет! Так оно и будет. «Франкон и Беннет». А ты будешь обивать пороги в поисках работы! Зато у тебя будет жена! О да, у тебя будет жена!

— Мама, прошу тебя… — прошептал он с таким отчаянием, что она позволила себе продолжать, вовсе не сдерживаясь:

— Такая вот жена у тебя будет. Неуклюжая девчонка, которая не знает, куда девать ноги и руки. Робкое и глупое создание, которое будет прятаться от любого мало-мальски значительного человека, которого ты захочешь пригласить в дом. Так ты считаешь себя таким замечательным? Не обольщайся, Питер Китинг! Ни один великий человек не достиг вершины в одиночку. И нечего отмахиваться — лучшим из них всегда помогала женщина, подходящая женщина. Ведь твой Франкон не женился на кухарке, какое там! Хоть на минуточку попробуй взглянуть на вещи глазами других. Что они подумают о твоей жене? Что они подумают о тебе? Не забывай, на жизнь не заработаешь, строя ларьки для содовой! Тебе придётся вести игру так, как это видится великим мира сего. Надо стремиться выйти на их уровень. Что они подумают о человеке, который женился на таком затрапезном пучке кисеи? Будут они тобой восхищаться? Доверять будут? Уважать?

— Замолчи! — крикнул он.

Но она продолжала. Она говорила долго, а он сидел, свирепо щёлкая костяшками пальцев, и время от времени стонал:

— Но я люблю её!.. Я не могу, мама… Я люблю её…

Она отпустила его, только когда улицы сделались серыми от утреннего света. Она позволила ему, пошатываясь, удалиться в свою комнату под аккомпанемент её последних слов, ласковых и усталых:

— По крайней мере, Питер, это в твоих силах. Всего несколько месяцев. Попроси её подождать всего несколько месяцев. Хейер может умереть в любой момент, а как только станешь полноправным партнёром, ты сможешь на ней жениться, избежав самых неприятных последствий такого брака. Если она тебя любит, она не откажется подождать ещё совсем немного… Подумай, Питер… И подумай ещё о том, что если решишь жениться сейчас, то разобьёшь сердце своей матери. Это, конечно, совершенные пустяки, но обрати на это хоть чуточку внимания. Думая о себе час, подумай и о других минутку…

Он не пытался заснуть. Он, не раздеваясь, несколько часов просидел на своей кровати, и яснее всего в его мозгу проступало желание перенестись на год вперёд, когда всё уже утрясётся, причём безразлично как.

Когда он звонил в дверь квартиры Кэтрин в десять часов, он ещё ничего не решил. Он смутно чувствовал, что она возьмёт его за руку, поведёт, будет настаивать — и тогда всё решится само собой.

Кэтрин открыла дверь и улыбнулась — весело и доверчиво, будто вчера ничего не произошло. Она провела его в свою комнату, где яркий солнечный свет заливал стопки книг и бумаг, аккуратно разложенные у неё на столе. В комнате было чисто прибрано, ворсинки ковра улеглись полосками, оставленными пылесосом. На Кэтрин была накрахмаленная блузка из жёсткой кисеи, рукава стойко и весело поднимались над её плечами. В солнечном свете в её волосах вспыхивали маленькие пушистые искорки. Он на мгновение почувствовал лёгкое разочарование — ничего зловещего его здесь не поджидало. Разочарование смешивалось с облегчением.

— Я готова, Питер, — сказала она. — Достань моё пальто.

— Ты дяде сказала? — спросил он.

— Да. Вчера ночью. Он всё ещё работал, когда я вернулась.

— И что он сказал?

— Ничего. Просто засмеялся и спросил, какой я хочу свадебный подарок. Но он так смеялся!

— Где он? Разве он не хочет хотя бы познакомиться со мной?

— Ему пришлось пойти в редакцию своей газеты. Он сказал, что будет ещё достаточно времени, чтобы ты ему до смерти надоел. Но он сказал это так мило!

— Послушай, Кэти, я… я хотел сказать тебе одну вещь. — Он замялся, не глядя на неё. — Видишь ли, дело вот в чём: Лусиус Хейер, партнёр Франкона, очень болен, и говорят, жить ему недолго. Франкон вполне откровенно намекал, что я займу место Хейера. Но Франкон вбил себе в голову женить меня на своей дочери. Только не пойми меня превратно, этому не бывать, но я не могу открыто заявить ему об этом. И я подумал… я подумал, что, если бы мы повременили… хотя бы несколько недель… Я получу место, и тогда Франкон ничего не сможет со мной сделать, если я скажу ему, что женат… Но всё, конечно, будет, как ты скажешь. — Он смотрел на неё, и голос его дрожал от нетерпения. — Если ты хочешь, чтобы мы поженились сегодня, мы пойдём немедленно.

— Но, Питер, — спокойно сказала она, хотя и была удивлена его предложением, — о чём ты говоришь? Конечно же, мы подождём.

Он улыбнулся, одобрительно и облегчённо прикрыв глаза.

— Конечно, мы подождём, — твёрдо сказала она. — Я не знала об этой ситуации, но это очень важно. Так что нет никаких причин торопиться.

— Ты не боишься, что мною завладеет дочь Франкона?

Она рассмеялась:

— Ох, Питер, я слишком хорошо тебя знаю!

— Но всё же, если ты предпочла бы…

— Нет, так будет намного лучше. Видишь ли, честно говоря, я сегодня утром подумала, что нам лучше подождать. Но не хотела ничего говорить, если уж ты решился. Но раз ты предпочёл бы подождать, я тоже лучше повременю. Понимаешь, сегодня утром сказали, что дядю приглашают повторить курс лекций в каком-то ужасно важном университете на Западном побережье этим летом. Мне было так совестно бросать его с незаконченной работой. И ещё я подумала, что мы, наверное, поступаем не очень умно, мы ведь оба ещё так молоды. И дядя Эллсворт так смеялся. Понимаешь, действительно мудрее немного подождать.

— Да. Хорошо. Но, Кэти, если ты настроена, как вчера вечером…

— Да нет же! Мне так стыдно за себя. Ума не приложу, что на меня вчера нашло. Стараюсь всё припомнить и ничего не понимаю. Знаешь, как это бывает. Потом так глупо себя чувствуешь. На другой день всё так ясно и просто. Я вчера много чепухи наговорила?

— Ну, не будем об этом. Ты же разумная девочка. Мы оба разумные. И мы подождём чуть-чуть, совсем недолго.

— Да, Питер.

Внезапно он страстно, почти отчаянно сказал:

— Кэти, потребуй, чтобы это было сейчас.

И глупейшим образом рассмеялся, как будто говорил не всерьёз. В ответ она весело улыбнулась.

— Вот видишь, — сказала она, разведя руками.

— Ну… — пробормотал он. — Ну хорошо, Кэти. Мы подождём. Конечно, так будет лучше. Я… я побежал. В бюро опаздываю. — Он почувствовал, что сейчас, сегодня ему надо бежать из её комнаты. — Я позвоню. Давай завтра вместе поужинаем.

— Да, Питер. Это будет замечательно.

Он ушёл, испытывая и облегчение, и безутешное горе, браня себя за тупое настойчивое ощущение, говорившее, что он упустил шанс, который никогда не повторится. Что-то надвигалось на них, и они капитулировали перед неведомой опасностью. Он бранился, потому что не мог определить, с чем же именно им надо было выйти на бой. Он поспешил в бюро — ведь он опаздывал на встречу с миссис Мурхед.

После его ухода Кэтрин стояла посреди комнаты и недоумевала: почему ей вдруг сделалось так пусто и холодно, почему только в этот момент она поняла, что ей больше всего хотелось, чтобы он заставил её пойти с ним. Потом она пожала плечами, укоризненно улыбнулась самой себе и вернулась к работе, ожидавшей на письменном столе.

XIII

Как-то октябрьским днём, когда строительство дома Остина Хэллера подходило к концу, от маленькой группки людей, стоявших через дорогу и разглядывавших дом, отделился долговязый молодой человек и подошёл к Рорку.

— Это вы построили дурдом? — спросил он очень неуверенно.

— Если вы имеете в виду этот дом, то да, — ответил Рорк.

— О, приношу свои извинения, сэр. Просто этот дом тут так прозвали… Я бы его так не назвал. Видите ли, у меня тоже есть заказ… Ну, не то чтобы дом — я собираюсь построить собственную заправочную станцию милях в десяти отсюда, на почтовом тракте. Я бы хотел с вами поговорить.

Позднее, на скамье перед гаражом, где он работал, Джимми Гоуэн рассказал все подробности и добавил:

— И тут я подумал о вас, мистер Рорк, потому что мне понравился ваш чудной дом. Не понимаю почему, но мне он нравится. В нём, по-моему, всё как-то разумно. И ещё я подумал, что все на него смотрят, разинув рот, и говорят о нём. Положим, жилому дому от этого пользы мало, но для служебного здания это очень привлекательно. Пускай себе хихикают, зато ведь и говорить много будут. И я решил предложить вам построить мне станцию. Скажут, что я сошёл с ума. Не знаю, как вас, а меня лично это совсем не волнует.

Джимми Гоуэн пятнадцать лет работал как вол, копил деньги на собственное дело. К его выбору архитектора все отнеслись неодобрительно и говорили об этом с возмущением. Джимми не проронил ни слова в свою защиту и не вдавался в объяснения, он лишь вежливо говорил: «Может, и так, ребята, может, и так». И предоставил Рорку полную свободу действий.

Станция открылась в конце декабря. Она выходила прямо на Бостонский почтовый тракт и представляла собой два небольших строения из стекла и бетона, образующих полукруг среди деревьев — цилиндр служебного здания и длинный низкий овал закусочной, а между ними встала колоннада заправочных автоматов. Во всём доминировали окружности, здесь не было ни углов, ни прямых линий. Сооружение словно собрали из изгибов морской волны, замершей на мгновение, перед тем как разбиться о камни, изгибов, которые сплелись в столь гармоничные формы, что сотворить их могла, казалось, только природа, но никак не воля человека. Ещё станция была похожа на гроздь пузырьков, низко висящих над землёй и совершенно её не касающихся. Создавалось впечатление, что воздушный вихрь от пролетавших мимо автомобилей вот-вот сметёт эти пузырьки. Кроме того, у станции был нарядный, весёлый вид — так ярко, бодро, крепко выглядит новенький мощный самолёт. Рорк заехал на станцию в день открытия. Он пил кофе из чистой белой кружки за стойкой закусочной и наблюдал за автомобилями, останавливающимися у дверей. Уехал он поздно ночью. Ведя машину по длинной пустой дороге, он взглянул назад. Огни станции мерцали, уплывая прочь. Она стояла там, на перекрёстке двух дорог, и автомобили будут течь мимо неё днём и ночью, приезжая из городов, где не было места для подобных зданий, и уезжая в города, где не найдётся ничего похожего. Он перевёл взгляд на дорогу перед собой и больше не смотрел в зеркальце, в котором всё ещё мягко подмигивали удалявшиеся точки света.

Потом наступило многомесячное бездействие. Каждое утро он сидел в своём бюро, потому что знал: он должен сидеть там, сидеть и глядеть на дверь, которая никогда не открывалась; он сидел, не снимая руки с телефона, который никогда не звонил. В пепельницах, которые он опустошал каждый день перед уходом, были только его собственные окурки.

— И как ты борешься с таким положением дел? — спросил его однажды вечером за обедом Остин Хэллер.

— Никак.

— Но ты должен.

— Я ничего не могу с собой сделать.

— Тебе надо научиться обращаться с людьми, находить к каждому особый подход.

— Не могу.

— Почему?

— Я с детства лишён нужного для этого чувства.

— Оно приобретается.

— У меня нет органа, которым его приобретают. Не знаю, то ли мне недостаёт чего-то, то ли во мне есть что-то лишнее. Кроме того, я не люблю людей, к которым нужен особый подход.

— Но нельзя же просто сидеть и ничего не делать. Нужно искать заказы.

— И что мне говорить, чтобы получить заказ? Я могу показать свою работу. Если они её не поймут, то не услышат никаких слов. Сам я для них ничто, и связывает их со мной только моя работа. И ничего сверх того я им говорить не хочу.

— Что же ты собираешься делать? Тебя такое положение дел не беспокоит?

— Нет. Я предполагал, что так будет. Я жду.

— Чего?

— Людей моего склада.

— То есть?

— Не знаю. Нет, вообще-то знаю, но не могу объяснить. А хотелось бы. Должен же быть какой-то общий признак, но какой — я не знаю.

— Прямота?

— Да… Нет, только отчасти. Гай Франкон — прямой человек, но это не то. Смелость? Ралстон Холкомб по-своему очень смел… Я не знаю. Всё прочее в жизни для меня куда яснее. Но я могу определить человека моего типа по лицу, по какому-то особому выражению. Мимо твоего дома и мимо бензоколонки будут проходить тысячи людей. Если хоть один из тысячи остановится и увидит их — всё, больше мне ничего не надо.

— Выходит, тебе всё-таки не обойтись без других, а, Говард?

— Конечно. Над чем ты смеёшься?

— Я всегда считал тебя самым антиобщественным животным из всех, с кем имел удовольствие встречаться.

— Мне нужны люди, чтобы получать от них работу. Я же не мавзолеи строю. А по-твоему, надо, чтобы они мне были нужны ещё для чего-нибудь? Для чего-то очень личного?

— В очень личном плане тебе никто не нужен.

— Точно, не нужен.

— Ты даже не гордишься этим.

— А нужно гордиться?

— У тебя не получится. Ты даже для этого слишком высокомерен.

— Неужели я такой?

— А ты не знаешь, какой ты?

— Нет. Во всяком случае, не знаю, как меня воспринимаешь ты или кто-то другой.

Хэллер сидел и молча чертил сигаретой круги в воздухе. Затем он рассмеялся и сказал:

— Очень характерно.

— Что?

— Что ты не попросил меня сказать, каким я тебя вижу. Любой другой попросил бы.

— Извини. Тут дело не в безразличии. Ты один из немногих моих друзей, которых я не хотел бы терять. Мне просто в голову не пришло спросить.

— Я знаю. В том-то всё и дело. Ты — эгоцентричное чудовище, Говард. И самое ужасное, что ты этого совершенно не сознаёшь.

— Это так.

— Признавая это, следовало бы выказать хоть какое-то беспокойство.

— Зачем?

— Знаешь, что ставит меня в тупик? Ты самый бесчувственный человек, которого я знаю. И я не могу понять, почему, зная, что ты настоящий дьявол, почему, когда я вижу тебя, мне всякий раз кажется, что из всех, кого я когда-либо встречал, ты человек самой щедрой души.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Не знаю. Только то, что сказал.

Шли недели. Рорк каждый день приходил в свою контору, садился за письменный стол и в течение восьми часов читал, много читал. В пять он уходил домой. Он перебрался в комнату получше и поближе к бюро. Тратил он мало, и у него было достаточно денег, чтобы жить так довольно долго.

Однажды утром в феврале телефон зазвонил. Живой и выразительный женский голос попросил о встрече с мистером Рорком, архитектором. В тот же день в бюро вошла маленькая проворная смуглая женщина, одетая в норковую шубку; экзотические серьги в её ушах позвякивали от частого, по-птичьи резкого и мелкого подёргивания головой.

Миссис Уайн Уилмот с Лонг-Айленда[55]желала построить загородный дом. Она выбрала мистера Рорка, как она объяснила, потому что он спроектировал дом Остина Хэллера, а она обожает Остина Хэллера, который, по её словам, является оракулом для всех, кто хоть отчасти претендует на звание прогрессивного интеллектуала, так ей кажется — а разве нет? — и фанатически ему предана, да, без преувеличения, фанатически. Мистер Рорк очень молод, не так ли? Но она ничего против не имеет, она — большая либералка и рада помогать молодёжи. Ей хочется иметь большой дом, у неё двое детей, и она полагает, что в них нужно развивать индивидуальность — а разве нет? — и поэтому каждому из них нужна отдельная детская, а у неё самой должна быть библиотека — «я зачитываюсь до безумия», — музыкальная комната, оранжерея — «мы выращиваем ландыши, друзья сказали, что это мой цветок», — и каморка, небольшой уютный кабинет для мужа, слепо доверяющего ей и позволившего самой заниматься строительством дома, — «потому что я прямо-таки создана для этого; если бы я не была женщиной, я, конечно, стала бы архитектором», — комнаты для прислуги, гараж на три машины и прочее. После полутора часов подробных объяснений она сказала:

— И конечно, что касается стиля, то это должен быть английский тюдор. Я обожаю английский тюдор.

Он посмотрел на неё и медленно спросил:

— Вы видели дом Остина Хэллера?

— Нет. Мне хотелось бы посмотреть, только как? Я не знакома с мистером Хэллером лично, я только его поклонница, так, простая, обыкновенная поклонница. Каков он из себя? Вы должны рассказать мне, я до смерти хочу услышать это, нет, я не видела его дом, он же где-то в штате Мэн, не так ли?

Рорк вынул фотографии из ящика стола и передал их ей.

— Это, — сказал Рорк, — дом Хэллера.

Она взглянула на фотографии — её быстрый взгляд словно вода мазнул по глянцевой поверхности — и бросила их на стол.

— Очень интересно, — сказала она, — крайне необычно, совершенно ошеломляюще. Но конечно, это не то, что я хочу. Дом такого типа не выразит моего характера. Друзья говорят, что у меня характер елизаветинского склада[56].

Он попытался спокойно и терпеливо объяснить, почему не следует строить тюдор. Она прервала его в середине фразы:

— Послушайте, мистер Рорк, уж не пытаетесь ли вы меня учить? Я абсолютно уверена в том, что у меня хороший вкус, и я много знаю об архитектуре — я брала специальные уроки в клубе. Друзья говорят, что я знаю больше многих архитекторов. Я вполне утвердилась в намерении построить дом в стиле английский тюдор и не желаю спорить об этом.

— Тогда вам нужно обратиться к какому-нибудь другому архитектору, миссис Уилмот.

Она ошеломлённо уставилась на него:

— Вы хотите сказать, что отказываетесь от заказа?

— Да.

— Вы не хотите принять мой заказ?

— Нет.

— Но почему?

— Я не строю таких домов.

— Но я думала, архитекторы…

— Да. Архитекторы построят вам всё, что вы попросите. Любой архитектор в городе, кроме меня.

— Но я в первую очередь дала шанс вам.

— Сделайте одолжение, миссис Уилмот, скажите, почему вы пришли ко мне, если вам нужен тюдор?

— Ну, я, конечно, думала, что вы будете мне благодарны за такую возможность. И потом, мне хотелось бы сказать своим друзьям, что для меня строил архитектор Остина Хэллера.

Он пытался объяснить, переубедить её. Но, пока говорил, понял, что это бесполезно: его слова звучали так, будто попадали в вакуум, в котором не было никакой миссис Уилмот, а была только оболочка, набитая мнениями друзей, картинками с почтовых открыток, проглоченными романами о сельских сквайрах. Именно в этой оболочке и увязали его слова — в чём-то пустом, не слышащем его и не реагирующем, глухом и безличном, как ватный тампон.

— Извините, — сказала миссис Уайн Уилмот, — но я не привыкла иметь дело с людьми, абсолютно неспособными мыслить здраво. Я совершенно уверена, что найду многих более уважаемых людей, которые будут рады работать для меня. Мой муж с самого начала был против идеи пригласить вас, и, к величайшему сожалению, он оказался прав. Прощайте, мистер Рорк.

Она вышла с достоинством, но хлопнула дверью. Рорк смахнул фотографии обратно в ящик стола.

Мистер Роберт Л. Манди, пришедший в контору Рорка в марте, был послан Остином Хэллером. Голос и волосы мистера Манди были серыми, как сталь, а голубые глаза — мягкими и печальными. Он хотел построить дом в Коннектикуте и говорил об этом с трепетом новобрачного.

— Это не просто дом, мистер Рорк, — сказал он с робкой неуверенностью, словно говорил с человеком старше или известнее себя, — он как… как символ для меня… как памятник. Он то, чего я ждал и для чего работал все эти годы. Так много лет… Я должен рассказать вам об этом, и тогда вы поймёте. У меня теперь много денег — столько, что мне и думать о них не хочется. Но я не всегда был богат. Наверное, деньги пришли ко мне слишком поздно. Не знаю. Молодые думают, что, достигнув цели, забываешь, что произошло по пути к ней. Не забываешь. Что-то остаётся. Я всегда буду помнить себя мальчишкой — это было в маленьком городке в Джорджии, в глуши, — как я был посыльным у шорника и как дети смеялись, когда проезжавшие кареты окатывали мои штаны грязью сверху донизу. Уже тогда я решил, что когда-нибудь у меня будет собственный дом — такой дом, к которому подъезжают кареты. А потом, как бы порой ни приходилось трудно, я всегда думал о своём доме, и становилось легче. Потом настали годы, когда я боялся, я мог построить дом, но боялся. Ну а теперь время пришло. Вы понимаете, мистер Рорк?

— Да, — с чувством отозвался Рорк, — понимаю.

— Там, неподалёку от моего родного города, — продолжал мистер Манди, — была усадьба, самая большая во всём округе. Рандольф-Плейс — старый плантаторский дом, каких больше не строят. Я иногда доставлял туда, к его задней двери, всякие товары. Именно такой дом мне и нужен, мистер Рорк. Точно такой же. Но не там, в Джорджии. Я не хочу возвращаться. Прямо здесь, за городом. Я купил землю. Вы должны помочь мне обустроить участок так же, как в Рандольф-Плейс. Мы посадим деревья и кусты, цветы и всё прочее точно как там, в Джорджии. Мы придумаем, как сделать так, чтобы они росли. Мне плевать, сколько это будет стоить. Конечно, у нас будут электрические фонари и гаражи для машин, а не каретные сараи. Но я хочу, чтобы фонари были сделаны как свечи, а гаражи выглядели как конюшни. Всё точно так, как было там. У меня есть фотография Рандольф-Плейс, и я купил кое-что из их старой мебели.

Когда Рорк начал говорить, мистер Манди слушал с вежливым недоумением. Его даже не возмущали слова Рорка, они до него просто не доходили.

— Неужели вы не видите? — говорил Рорк. — Вы хотите построить памятник, но памятник не себе, не вашей собственной жизни и достижениям, а другим людям, их превосходству над вами. Вы не подвергаете его сомнению, вы даёте ему бессмертие. Вы не только не отказываетесь признать их превосходство над собой — вы хотите его увековечить. Когда же вы будете счастливы — если на всю оставшуюся жизнь запрётесь в этом чужом, заимствованном доме или если разом обретёте свободу и построите новый дом, свой собственный? Вам нужен вовсе не Рандольф-Плейс. Вам нужно то, что этот дом символизирует. Но символизирует он то, с чем вы боролись всю жизнь.

Мистер Манди слушал, ничего не понимая, и Рорк снова ощутил странную беспомощность перед нереальностью: не было никакого мистера Манди, были только останки давно умерших людей, населявших когда-то Рандольф-Плейс. А можно ли убедить в чём-либо останки?

— Нет, — сказал наконец мистер Манди. — Нет. Может, вы и правы, но я этого совсем не хочу. Нет, ваши доводы вполне убедительны, только мне нравится Рандольф-Плейс.

— Почему?

— Просто потому, что он мне нравится.

Когда Рорк сказал, что ему придётся подыскать другого архитектора, мистер Манди неожиданно проговорил:

— Но вы мне нравитесь. Почему вы не можете построить это для меня? Какая вам разница?

Рорк не стал объяснять.

Позднее Остин Хэллер сказал ему:

— Я ожидал этого. Я боялся, что ты откажешь ему. Я тебя не осуждаю, Говард, просто он так богат. Это могло бы тебе очень помочь. Жить-то надо, в конце концов.

— Надо, — ответил Рорк. — Но не так.

В апреле Рорку позвонил мистер Натаниел Йенс из компании по торговле недвижимостью «Йенс и Стюарт». Мистер Йенс был прям и откровенен. Он заявил, что его компания планирует возведение небольшого делового здания — этажей в тридцать — на нижнем Бродвее и что лично он не в восторге от кандидатуры Рорка, но его друг Остин Хэллер настоял на том, чтобы он встретился с Рорком и поговорил; мистер Йенс не слишком высокого мнения о работах Рорка, но Хэллер буквально истерзал его, и он выслушает Рорка, прежде чем принять решение. Что Рорк скажет по этому поводу?

У Рорка было что сказать. Он говорил спокойно. Поначалу ему было трудно, потому что он так хотел построить это здание, что чувствовал страстное желание вырвать заказ у Йенса хоть под дулом пистолета, если бы у него был пистолет. Но через несколько минут всё стало легко и просто, мысли об оружии исчезли, исчезло даже желание строить это здание; никакой речи о заказе как бы не было, он всего-навсего говорил об архитектуре.

— Мистер Йенс, когда вы покупаете автомобиль, вы ведь не хотите, чтобы у него были гирлянды из роз на окнах, львы на крыльях или ангел на капоте. Почему?

— Это было бы глупо, — изрёк мистер Йенс.

— Почему глупо? А по-моему, это было бы прекрасно. Кроме того, у Людовика Четырнадцатого была такая карета, а то, что подходило Людовику, подходит и нам. Мы не должны увлекаться поспешными нововведениями и порывать с традицией.

— Вы ведь сами, чёрт возьми, в это не верите.

— Знаю, что не верю. Но вы-то верите, не так ли? Теперь возьмём человеческое тело. Почему вам не хочется видеть его с изогнутым хвостом, с пучком страусовых перьев на кончике? Или с ушами в форме листьев аканта? Это было бы украшением, знаете ли, а то мы имеем абсолютно голое безобразие. Ну почему вам не нравится эта идея? Потому, что это было бы бесполезно и неуместно. Потому, что красота человеческого тела в том, что в нём нет ни единой мышцы, которая бы не служила своей цели, в том, что ни одна линия не пропущена, и в том, что все члены соответствуют одной идее — идее человека и человеческой жизни. Так скажите же мне, почему, когда речь идёт о здании, вы не хотите подумать, что в нём есть какой-то смысл и назначение, почему вы хотите задушить его украшениями, принести его содержание в жертву оболочке — не зная даже, почему именно такой оболочке? Вы хотите, чтобы оно выглядело как чудовищный гибрид, полученный от скрещивания ублюдков десяти разных видов, создание без внутренностей, сердца и мозгов, но в шкуре, с хвостом, когтями и перьями. Почему? Вы должны сказать мне, потому что я не способен этого понять.

— Хорошо, — сказал мистер Йенс. — Я никогда не смотрел на это с такой точки зрения. — И добавил без большой уверенности: — Но мы хотим, чтобы в нашем здании было достоинство, понимаете, и красота, которую называют настоящей красотой.

— Какой красотой? И кто называет?

— Ну-у…

— Скажите, мистер Йенс, вы действительно думаете, что греческие колонны и корзинки с фруктами прекрасны на современном административном здании из стали?

— Вряд ли я когда-нибудь задумывался, почему то или иное здание прекрасно, — признался мистер Йенс, — но, по-моему, людям нравится что-то в этом роде.

— Почему вы полагаете, что им это нравится?

— Не знаю.

— Тогда почему вас должно беспокоить, что им нравится?

— Надо считаться с людьми.

— Разве вы не знаете, что большая часть людей берёт что дают и не имеет ни о чём собственного мнения? Вы хотите руководствоваться их представлениями о том, что вам надлежит думать, или своими собственными суждениями?

— Но нельзя же силой навязывать им свои суждения.

— И не надо. Надо только набраться терпения, потому что на вашей стороне здравый смысл — о, я знаю, что такого союзника на самом деле никто себе не пожелает, — а против вас просто бессмысленная, тупая и слепая инерция.

— Почему вы решили, будто я не хочу, чтобы здравый смысл был на моей стороне?

— Не вы лично, мистер Йенс, это желание большинства людей. Они плывут по течению, просто плывут по течению, но они чувствуют себя намного уютнее, когда знают, что плывут в безобразии, тщеславии и глупости.

— А знаете, вы правы, — сказал мистер Йенс.

В завершение разговора мистер Йенс задумчиво сказал:

— Не могу сказать, что наша беседа была совсем уж бесполезной, мистер Рорк. Позвольте мне всё обдумать. Я скоро дам о себе знать.

Мистер Йенс позвонил ему неделю спустя:

— Совет директоров должен будет принять решение. Хотите рискнуть, Рорк? Сделайте чертежи и несколько предварительных эскизов. Я представлю их совету. Ничего не могу обещать, но я за вас и буду стоять на этом.

Две недели днём и ночью Рорк работал над чертежами. Они были представлены. Затем он был вызван на совет директоров компании «Йенс и Стюарт». Он стоял сбоку от длинного стола и говорил, медленно переводя взгляд с одного лица на другое. Он старался не смотреть на стол, но краем глаза всё же улавливал белое пятно своих рисунков, разложенных перед двенадцатью мужчинами. Ему задали множество вопросов. Иногда мистер Йенс вскакивал отвечать за него, колотил кулаком по столу и рычал: «Вы что, не видите? Разве это не понятно?.. Что из этого, мистер Грант? Что, если никто не строил ничего подобного?.. Готика, мистер Хаббард? Зачем нам обязательно готика?.. Я ведь могу и в отставку подать, если вы от этого проекта откажетесь!»

Рорк говорил спокойно. Здесь, в этой комнате, он единственный чувствовал уверенность в собственных словах. Он чувствовал также, что всё это безнадёжно. Двенадцать лиц, обращённых к нему, имели разное выражение, но во всех было нечто общее, не цвет и не какая-то характерная черта, а некий общий знаменатель — они казались ему не лицами, а лишь плоскими овалами из плоти. Он обращался ко всем и ни к кому. Он не ощущал ответной реакции, не чувствовал, что его слова отдаются в мембранах чужих барабанных перепонок. Его слова падали в колодец, натыкались в падении на каменные выступы, рикошетом отскакивали от них и летели дальше, вниз, в бездонную пучину.

Ему было сказано, что его известят о решении совета. Он знал это решение заранее. Получив письмо, он прочитал его равнодушно. Письмо было от мистера Йенса и начиналось словами: «Дорогой мистер Рорк, мне жаль сообщать вам, что наш совет директоров счёл невозможным поручить вам…» В жестокой, оскорбительной официальности письма слышалась мольба — мольба человека, который не мог показаться ему на глаза.