Часть вторая. Эллсворт М. Тухи 1 page. Часть первая. Питер Китинг

Айн Рэнд

Источник

Айн Рэнд

Источник

Фрэнку О’Коннору

Часть первая. Питер Китинг

I

Говард Рорк смеялся.

Он стоял обнажённый на краю утёса. У его подножья расстилалось озеро. Всплеск гранита взметнулся к небу и застыл над безмятежной водой. Вода казалась недвижимой, утёс — плывущим. В нём чувствовалось оцепенение момента, когда один поток сливается с другим — встречным и оба застывают на мгновение, более динамичное, чем само движение. Поверхность камня сверкала, щедро облизанная солнечными лучами.

Озеро казалось лишь тонким стальным диском, филигранно разрезавшим утёс на две части. Утёс уходил в глубину, ничуть не изменившись. Он начинался и заканчивался в небе. Весь мир, казалось, висел в пространстве, словно покачивающийся в пустоте остров, прикреплённый якорем к ногам человека, стоящего на скале.

Он стоял на фоне неба, расправив плечи. Длинные прямые линии его крепкого тела соединялись углами суставов; даже рельефные изгибы мышц казались разломленными на касательные. Руки с развёрнутыми ладонями свисали вниз. Он стоял, чувствуя свои сведённые лопатки, напряжённую шею и тяжесть крови, прилившей к ладоням. Ветер дул сзади — он ощущал его желобком на спине — и трепал его волосы, не светлые и не каштановые, а в точности цвета корки спелого апельсина.

Он смеялся над тем, что произошло с ним этим утром, и над тем, что ещё предстояло.

Он знал, что предстоящие дни будут трудными. Остались нерешённые вопросы, нужно было выработать план действий на ближайшее время. Он знал, что должен позаботиться об этом, но знал также, что сейчас ни о чём думать не будет, потому что в целом ему всё уже было ясно, общий план действий давно определён и, наконец, потому что здесь ему хотелось смеяться.

Он только что попробовал обдумать все эти вопросы, но отвлёкся, глядя на гранит.

Он уже не смеялся; взгляд его замер, вбирая в себя окружающий пейзаж. Лицо его было словно закон природы — неизменный, неумолимый, не ведающий сомнений. На лице выделялись высокие скулы над худыми впалыми щеками, серые глаза, холодные и пристальные, презрительный плотно сжатый рот — рот палача или святого.

Он смотрел на гранит, которому, думал он, предстоит быть расчленённым и превращённым в стены, на деревья, которые будут распилены на стропила. Он видел полосы окисленной породы и думал о железной руде под землёй, переплавленная, она обретёт новую жизнь, взметнувшись к небу стальными конструкциями.

Эти горы, думал он, стоят здесь для меня. Они ждут отбойного молотка, динамита и моего голоса, ждут, чтобы их раздробили, взорвали, расколотили и возродили. Они жаждут формы, которую им придадут мои руки.

Затем он тряхнул головой, снова вспомнив о том, что произошло этим утром, и о том, что ему предстоит много дел. Он подошёл к самому краю уступа, поднял руки и нырнул вниз.

Переплыв озеро, он выбрался на скалы у противоположного берега, где оставил свою одежду. Он с сожалением посмотрел по сторонам. В течение трёх лет, с тех пор как поселился в Стентоне[1], всякий раз, когда удавалось выкроить часок, что случалось не часто, он приходил сюда, чтобы расслабиться: поплавать, отдохнуть, подумать, побыть одному, вдохнуть полной грудью. Обретя свободу, он первым делом захотел вновь прийти сюда. Он знал, что видит эти скалы и озеро в последний раз. Этим утром его исключили из школы архитектуры Стентонского технологического института.

Он натянул старые джинсы, сандалии, рубашку с короткими рукавами, лишённую большинства пуговиц, и зашагал по узкой стёжке среди валунов к тропе, сбегавшей по зелёному склону к дороге внизу.

Он шёл быстро, спускаясь по вытянувшейся далеко вперёд, освещённой солнцем дороге со свободной и небрежной грацией опытного ходока. Далеко впереди лежал Стентон, растянувшийся вдоль побережья залива Массачусетс. Городок выглядел оправой для жемчужины — известнейшего института, возвышавшегося на холме.

Стентон начался свалкой. Унылая гора отбросов высилась среди травы, слабо дымя. Консервные банки тускло блестели на солнце. Дорога вела мимо первых домов к церкви — готическому храму, крытому черепицей, окрашенной в голубой цвет. Вдоль стен здания громоздились прочные деревянные опоры, ничего не поддерживающие, сверкали витражи с богатым узором из искусственного камня. Отсюда открывался путь в глубь длинных улиц, окаймлённых вычурными, претенциозными лужайками. В глубине лужаек стояли деревянные домищи уродливой формы — с выпирающими фронтонами, башенками, слуховыми окнами, выпяченными портиками, придавленными тяжестью гигантских покатых крыш. Белые занавески колыхались на окнах, у боковых дверей стоял переполненный мусорный бак. Старый пекинес сидел на подушечке рядом с входной дверью, из полураскрытой пасти его текла слюна. Пелёнки развевались на ветру между колоннами крыльца.

Люди оборачивались вслед Говарду Рорку. Некоторые застывали, изумлённо глядя на него с неожиданным и необъяснимым негодованием, — это было инстинктивное чувство, которое пробуждалось у большинства людей в его присутствии. Говард Рорк никого не видел. Для него улицы были пустынны, он мог бы совершенно спокойно пройти по ним голым.

Он пересёк центр Стентона — широкий заросший зеленью пустырь, окаймлённый окошками магазинов. Окошки кичились свежими афишами, возвещавшими: «Приветствуем наших выпускников! Удачи вам!» Сегодня днём курс, начавший обучение в Стентонском технологическом институте в 1922 году, получал дипломы.

Рорк медленно направился по улице туда, где в конце длинного ряда строений на пригорке над зелёной лощиной стоял дом миссис Китинг. Он три года снимал комнату в этом доме.

Миссис Китинг была на веранде. Она кормила пару канареек, сидевших в подвешенной над перилами клетке. Её пухлая ручка замерла на полпути, когда она увидела Говарда. Она с любопытством смотрела на него и пыталась состроить гримасу, долженствующую выражать сочувствие, но преуспела лишь в том, что показала, какого труда ей это стоит.

Он шёл через веранду, не обращая на неё внимания. Она остановила его:

— Мистер Рорк!

— Да.

— Мистер Рорк, я так сожалею… — Она запнулась. — О том, что случилось этим утром.

— О чём? — спросил он.

— О вашем исключении из института. Не могу передать вам, как мне жаль; я только хотела, чтобы вы знали, что я вам сочувствую.

Он стоял, глядя на неё. Миссис Китинг казалось, что он её не видит, но она знала, что это не так. Он всегда смотрит на людей в упор, и его проклятые глаза ничего не упускают. Один его взгляд внушает людям, что их как будто и не существует. Говард просто стоял и смотрел, не отвечая ей.

— Но я считаю, — продолжала она, — что если кто-то в этом мире страдает, то только по недоразумению. Конечно, теперь вы вынуждены будете отказаться от профессии архитектора, разве нет? Но молодой человек всегда может заработать на приличную жизнь, устроившись клерком, в торговле или где-нибудь ещё.

Он повернулся, собираясь уйти.

— О мистер Рорк! — воскликнула она.

— Да?

— Декан звонил вам в ваше отсутствие. — На этот раз она надеялась дождаться от него какой-нибудь реакции; это было бы всё равно что увидеть его сломленным. Она не знала, что в нём было такого, из-за чего у неё всегда возникало желание увидеть его сломленным.

— Да? — спросил он.

— Декан, — повторила она неуверенно, пытаясь вернуть утраченные позиции. — Декан собственной персоной, через секретаря.

— Ну и?

— Она велела передать вам, что декан хочет видеть вас немедленно после вашего возвращения.

— Спасибо.

— Как вы полагаете, чего он может хотеть сейчас?

— Не знаю.

Он сказал: «Не знаю», а она отчётливо услышала: «Мне плевать». И недоверчиво уставилась на него.

— Кстати, — сказала она, — у моего Питти сегодня выпускной вечер. — Она сказала это совершенно не к месту.

— Сегодня? Ах да.

— Это великий день для меня. Когда я думаю о том, как экономила, вкалывала, как рабыня, чтобы дать мальчику образование… Не подумайте, что я жалуюсь. Я не из тех, кто жалуется. Питти — очень одарённый мальчик. Но конечно, — торопливо продолжала она, оседлав любимого конька, — я не из тех, кто хвастается. Одним матерям повезло, другим нет. Мы все имеем то, чего заслуживаем. Питти себя ещё покажет. Я не принадлежу к тем, кто хочет, чтобы их дети убивали себя работой, и буду благодарна Господу, если к моему мальчику придёт даже малый успех. Но даже его мать понимает, что он пока ещё не лучший архитектор Соединённых Штатов.

Он сделал движение, намереваясь уйти.

— Но что же это я делаю, болтая здесь с вами! — проворковала она весело. — Вам нужно поторапливаться — переодеться и бежать. Декан ждёт вас.

Миссис Китинг стояла, глядя через дверь веранды вслед его худощавой фигуре, пересекавшей её строгую, аккуратную гостиную. Он всегда заставлял её чувствовать себя неуютно, пробуждая неясное предчувствие, будто он вот-вот не спеша развернётся и вдребезги разобьёт её кофейные столики, китайские вазы, фотографии в рамках. Он никогда не проявлял подобной склонности, но она, не зная почему, всё время ожидала этого.

Рорк поднялся к себе в комнату. Это была большая пустая комната, светлая от чисто оштукатуренных стен. У миссис Китинг никогда не было чувства, что Рорк действительно здесь живёт. Он не добавил ни единой вещи к самому необходимому из обстановки, которой она великодушно снабдила комнату, ни картины, ни вымпела — ни одной тёплой человеческой мелочи. Он ничего не принёс в комнату, кроме одежды и чертежей — немного одежды и очень много чертежей, загромоздивших весь угол. Иногда миссис Китинг думала, что здесь живут чертежи, а не человек.

Рорк и пришёл за чертежами — их нужно было упаковать в первую очередь. Он поднял один из них, потом другой, затем ещё один и встал, глядя на широкие листы.

Это были эскизы зданий, подобных которым не было на земле — словно их создал первый человек, родившийся на свет, никогда не слышавший о том, как строили до него. О них нечего было сказать, кроме того, что каждое было именно тем, чем должно быть. Они выглядели совсем не так, будто проектировщик, натужно размышляя, сидел над ними, соединяя двери, окна, колонны в соответствии с книжными предписаниями, приукрашивая всё по своей прихоти, пытаясь вычурностью форм скрыть отсутствие идеи. Дома как будто выросли из земли с помощью некой живой силы — совершенной и беспристрастно правильной. Руке, прочертившей тонкие карандашные линии, ещё многому предстояло учиться, но не было штриха, казавшегося лишним, не было ни одной пропущенной плоскости. Здания выглядели строгими и простыми, но лишь до тех пор, пока кто-нибудь не начинал рассматривать их ближе и не понимал, каким трудом, какой сложностью метода, каким напряжением мысли достигнута эта простота. И не было законов, определивших какую-либо деталь. Эти здания не были ни готическими, ни классическими, ни ренессансными. Они были только творениями Говарда Рорка.

Он стоял, глядя на эскиз. Это был тот самый эскиз, который до сих пор его не удовлетворял. Он начертил его как упражнение, которое придумал себе сверх учебных заданий; Говард часто делал так, когда находил какое-нибудь особенно интересное место и останавливался прикинуть, какой дом там должен стоять. Он проводил целые ночи, уставившись в этот эскиз, желая понять, что упустил. Взглянув на него теперь, без подготовки, он увидел ошибку.

Он швырнул эскиз на стол и склонился над ним, набрасывая чёткие линии прямо поверх своего аккуратного рисунка. Время от времени он останавливался и распрямлялся, чтобы взглянуть на весь лист; кончики его пальцев сжимали бумагу, словно дом был в его длиннопалых, с выпуклыми венами и выпирающими костями руках.

Часом позже он услышал стук в дверь.

— Войдите! — крикнул он, не отрываясь от чертежа.

— Мистер Рорк! — Миссис Китинг разинула рот, уставившись на него через порог. — Что вы делаете?

Он обернулся и взглянул на неё, пытаясь припомнить, кто она такая.

— А как же декан? — простонала она. — Декан, который ждёт вас.

— А, — сказал Рорк. — Ах да. Я забыл.

— Вы… забыли?!.

— Да. — Нотка изумления появилась в его голосе, он был удивлён её удивлением.

— Хорошо. Только вот что я хотела сказать. — Она поперхнулась. — Вас исключили — и правильно сделали. Очень правильно. Церемония начинается в четыре тридцать, а вы надеетесь, что декан найдёт время поговорить с вами?

— Я иду сейчас же, миссис Китинг.

Её толкало к действию не только любопытство; это был тайный страх, что приговор совета может быть отменён. Рорк направился в ванную в конце холла. Она наблюдала за ним, пока он умывался, приводил свои размётанные прямые волосы в некое подобие порядка. Он снова вышел и уже было направился к лестнице, когда она поняла, что он уходит.

— Мистер Рорк! — Она удивлённо указывала на его костюм. — Вы же не пойдёте в этом?

— А почему бы и нет?

— Но ведь это ваш декан!

— Теперь уже нет, миссис Китинг.

Она ошеломлённо подумала, что он сказал это так, будто был совершенно счастлив.

Стентонский технологический институт стоял на холме, его зубчатые стены подобно короне возвышались над распростёртым внизу городом. Институт выглядел средневековой крепостью с готическим собором, поднимающимся в центре. Крепость полностью соответствовала своему назначению — у неё были крепкие кирпичные стены с редкими бойницами; валами, позади которых могли ходить обороняющиеся лучники; угловыми башнями, с которых на атакующих можно было лить кипящее масло — если бы таковая необходимость появилась у учебного заведения. Собор высился над всем этим в своём резном великолепии — тщетная защита от двух злейших врагов: света и воздуха.

Кабинет декана походил на часовню, призрачный сумрак питался через единственное высокое окно с витражом. Мутный свет просачивался через одежды поражённых столбняком святых, неестественно выгнувших руки в локтях. Красное и багровое пятна покоились на подлинных фигурках химер, свернувшихся в углах камина, который никогда не топили. Зелёное пятно лежало в центре изображения Парфенона[2], висевшего над камином.

Когда Рорк вошёл в кабинет, очертания фигуры декана неясно плавали позади письменного стола, покрытого резьбой на манер столика в исповедальне. Декан был низеньким толстым джентльменом, чья полнота несколько сглаживалась непоколебимым чувством собственного достоинства.

— Ах да, Рорк! — Он улыбнулся. — Присаживайтесь, пожалуйста.

Рорк сел. Декан сплёл пальцы на животе и замер в ожидании предполагаемой просьбы. Её не последовало. Декан прочистил горло.

— Мне нет необходимости выражать сожаление в связи с неприятным событием, происшедшим сегодня утром, — начал он, — поскольку я считаю само собой разумеющимся, что вы всегда знали о моей искренней заинтересованности в вашем благополучии.

— Абсолютно никакой необходимости, — подтвердил Рорк.

Декан подозрительно посмотрел на него, но продолжил:

— Нет также необходимости упоминать, что я не голосовал против вас. Я воздержался. Но вам, вероятно, будет приятно знать, что на совете у вас была очень решительная группа защитников. Маленькая, но решительная. Профессор строительной техники выступал от вашего имени прямо как крестоносец. И ваш профессор математики тоже. Но, к сожалению, те, кто посчитал своим долгом проголосовать за ваше исключение, абсолютно превзошли остальных числом. Профессор Питеркин, ваш преподаватель композиции, решил дело. Он даже пригрозил подать в отставку, если вы не будете исключены. Вы должны понять, как сильно вы его спровоцировали.

— Я понимаю, — сказал Рорк.

— Понимаете, в этом-то всё и дело. Я говорю о вашем отношении к занятиям по архитектурной композиции. Вы никогда не уделяли им должного внимания. Однако вы блистали во всех инженерных науках. Конечно, никто не станет отрицать важности технических аспектов строительства для будущего архитектора, но к чему впадать в крайности? Зачем пренебрегать артистической, творческой, так сказать, стороной вашей профессии и ограничиваться сухими техническими и математическими предметами? Ведь вы намеревались стать архитектором, а не инженером-строителем.

— Теперь всё это, пожалуй, ни к чему, — согласился Рорк. — Всё уже позади. Теперь нет смысла обсуждать, какие предметы я предпочитал.

— Я очень хочу вам помочь, Рорк. По справедливости, вы должны признать это. Вы не можете сказать, что вас не предупреждали до того, как это случилось.

— Предупреждали.

Декан задвигался в своём кресле, он почувствовал себя неуютно. Глаза Рорка вежливо смотрели прямо на него. Декан думал: «Нет ничего плохого в том, как он смотрит на меня, действительно, он абсолютно корректен, вежлив как подобает; только впечатление такое, будто меня здесь нет».

— Любая задача, которую перед вами ставили, — продолжал декан, — любой проект, который вы должны были разработать, — что вы делали с ними? Каждый из них сделан в том — ну не могу назвать это стилем, — в той вашей неподражаемой манере, которая противоречит всем основам, которым мы пытались вас научить, всем укоренившимся образцам и традициям искусства. Возможно, вы думаете, что вы, что называется, модернист, но это даже не модернизм. Это… это полное безумие, если вы не возражаете.

— Не возражаю.

— Когда вам задавали проекты, оставлявшие выбор стиля за вами, и вы сдавали одну из ваших диких штучек, ладно, будем откровенны, ваши учителя засчитывали вам это, потому что не знали, как это понимать. Но когда вам задавали упражнение в историческом стиле: спроектировать часовню в тюдоровском духе[3]или здание французской оперы, вы сдавали нечто напоминающее коробки, сваленные друг на друга без всякого смысла. Можете ли вы сказать — это было неправильное понимание задания или откровенное неповиновение?

— Неповиновение, — сказал Рорк.

— Мы хотели дать вам шанс — ввиду ваших блестящих достижений по всем другим предметам. Но когда вы сдали это, — декан со стуком уронил кулак на лист, развёрнутый перед ним, — такую ренессансную виллу в курсовом проекте — право, мой мальчик, это было уже слишком. — На листе был изображён дом из стекла и бетона. В углу стояла острая угловатая подпись: Говард Рорк. — Вы рассчитывали, что мы сможем зачесть вам это?

— Нет.

— Вы просто лишили нас выбора. Естественно, теперь вы ожесточены против нас, но…

— Ничего подобного я не чувствую, — спокойно сказал Рорк. — Я должен объясниться. Обычно я не позволяю себе подчиняться обстоятельствам. На этот раз я допустил ошибку. Я не должен был ждать, пока вы меня вышибете. Я должен был давным-давно уйти сам.

— Ну-ну, не раздражайтесь. Вы заняли неправильную позицию, особенно ввиду того, что я собираюсь вам сказать. — Декан улыбнулся и доверительно наклонился вперёд, наслаждаясь увертюрой к доброму делу. — Вот истинная цель нашего разговора. Мне очень хотелось сообщить её вам как можно быстрее, чтобы вы не чувствовали себя брошенным. О, я лично подвергал себя риску, сообщая об этом президенту, с его-то нравом, но… Имейте в виду, он не принял на себя никаких обязательств, но… Вот каково положение дел: теперь, когда вы понимаете, насколько это всё серьёзно, если вы подождёте год, успокоитесь, всё обдумаете, скажем, повзрослеете, у нас, возможно, появится шанс взять вас обратно. Имейте в виду, я ничего не обещаю — это исключительно неофициально, это против наших правил, но, принимая во внимание особые обстоятельства и ваши блестящие достижения, такая возможность не исключается.

— Думаю, что вы меня не поняли, — сказал Рорк. — Почему вы решили, что я хочу вернуться?

— Что такое?

— Я не вернусь. Кроме того, мне здесь больше нечему учиться.

— Я вас не понимаю, — надменно отчеканил декан.

— Что тут объяснять? Теперь это не имеет к вам никакого отношения.

— Будьте так любезны объясниться.

— Если желаете. Я хочу быть архитектором, а не археологом. Я не вижу смысла в реанимации ренессансных вилл. Зачем мне учиться проектировать их, если я никогда не буду их строить?

— Мой дорогой мальчик, великий стиль Возрождения отнюдь не мёртв. Дома в этом стиле возводятся каждый день.

— Возводятся и будут возводиться, но только не мной.

— Бросьте, Рорк. Это же ребячество.

— Я пришёл сюда учиться строительству. Когда передо мной ставили задачу, главным для меня было научиться решать её так, как в будущем я буду решать её на деле, так, как буду строить. Я научился здесь всему, чему мог, занимаясь теми самыми строительными науками, которые вы не одобряете. Тратить же ещё год на срисовывание итальянских открыток я не намерен.

Час назад декан желал, чтобы этот разговор проходил как можно спокойнее. Теперь ему хотелось, чтобы Рорк проявил хоть какие-нибудь чувства; ему казалось неестественным, что человек ведёт себя совершенно непринуждённо в подобных обстоятельствах.

— Вы хотите сказать, что всерьёз думаете строить таким образом, когда станете архитектором — если, конечно, станете?

— Да.

— Мой дорогой друг, кто вам позволит?

— Это не главное. Главное — кто меня остановит?

— Послушайте, это серьёзно. Мне жаль, что я не поговорил с вами подробно и основательно намного раньше… Знаю, знаю, знаю, не перебивайте меня, вы увидели одно-два модернистских здания и вообразили… Но понимаете ли вы, что весь так называемый модерн — преходящий каприз? Вы должны осознать и принять — и это подтверждено всеми авторитетами, — что всё прекрасное в архитектуре уже сделано. Каждый стиль прошлого — неисчерпаемый кладезь. Мы можем только брать из великих стилей прошлого. Кто мы такие, чтобы поправлять или дополнять их? Мы можем лишь, преисполняясь почтения, пытаться их повторить.

— А зачем? — спросил Говард Рорк.

«Нет, — подумал декан, — нет, мне просто послышалось, он больше ничего не сказал; это совершенно невинное слово, и в нём нет никакой угрозы».

— Но это очевидно! — сказал декан.

— Смотрите, — спокойно сказал Рорк и указал на окно. — Вы видите кампус[4]и город? Видите, сколько людей ходит, живёт там внизу? Так вот, мне наплевать, что кто-нибудь из них или все они думают об архитектуре и обо всём остальном тоже. Почему же я должен считаться с тем, что думали их дедушки?

— Это наши священные традиции.

— Почему?

— Ради всего святого, не будьте таким наивным!

— Но я не понимаю. Почему вы хотите, чтобы я считал это великим произведением архитектуры? — Он указал на изображение Парфенона.

— Это, — отрезал декан, — Парфенон.

— И что?

— Я не могу тратить время на столь глупые вопросы.

— Хорошо. Далее. — Рорк встал, взял со стола длинную линейку и подошёл к картине. — Могу я сказать, что здесь ни к чёрту не годится?

— Это Парфенон! — повторил декан.

— Да, чёрт возьми, Парфенон! — Линейка ткнулась в стекло поверх картины. — Смотрите, — сказал Рорк. — Знаменитые капители[5]на не менее знаменитых колоннах — для чего они здесь? Для того чтобы скрыть места стыков в дереве — когда колонны делались из дерева, но здесь они не деревянные, а мраморные. Триглифы[6]— что это такое? Дерево. Деревянные балки, уложенные тем же способом, что и тогда, когда люди начинали строить деревянные хижины. Ваши греки взяли мрамор и сделали из него копии своих деревянных строений, потому что все так делали. Потом ваши мастера Возрождения пошли дальше и сделали гипсовые копии с мраморных копий колонн из дерева. Теперь пришли мы, делая копии из стекла и бетона с гипсовых копий мраморных копий колонн из дерева. Зачем?

Декан сидел, глядя на него с любопытством. Что-то приводило его в недоумение — не слова, но что-то в манере Рорка произносить их.

— Традиции, правила? — говорил Рорк. — Вот мои правила: то, что можно делать с одним веществом, нельзя делать с другим. Нет двух одинаковых материалов. Нет на земле двух одинаковых мест, нет двух зданий, имеющих одно назначение. Назначение, место и материал определяют форму. Если в здании отсутствует главная идея, из которой рождаются все его детали, его ничем нельзя оправдать и тем более объявить творением. Здание живое, оно как человек. Его целостность в том, чтобы следовать собственной правде, собственной теме и служить собственной и единственной цели. Человек не берёт взаймы свои члены, здание не заимствует части своей сущности. Его творец вкладывает в него душу, выражает её каждой стеной, окном, лестницей.

— Но все подходящие формы выражения давно открыты.

— Выражения чего? Парфенон не служил тем же целям, что его деревянный предшественник. Аэропорт не служит той же цели, что Парфенон. Каждая форма имеет собственный смысл, а каждый человек сам находит для себя смысл, форму и назначение. Почему так важно, что сделали остальные? Почему освящается простой факт подражательства? Почему прав кто угодно, только не ты сам? Почему истину заменяют мнением большинства? Почему истина стала фактом арифметики, точнее, только сложения? Почему всё выворачивается и уродуется, лишь бы только соответствовать чему-то другому? Должна быть какая-то причина. Я не знаю и никогда не знал. Я бы хотел понять.

— Ради всего святого, — сказал декан, — сядьте… Так-то лучше… Не будете ли вы так любезны положить эту линейку?.. Спасибо… Теперь послушайте. Никто никогда не отрицал важности современной технологии в архитектуре. Но мы должны научиться прилагать красоту прошлого к нуждам настоящего. Голос прошлого — голос народа. Ничто и никогда в архитектуре не изобреталось одиночкой. Настоящее творчество — медленный, постепенный, анонимный и в высшей степени коллективный процесс, в котором каждый человек сотрудничает с остальными и подчиняется законам большинства.

— Понимаете, — спокойно сказал Рорк, — у меня впереди есть, скажем, шестьдесят лет жизни. Бо́льшая её часть пройдёт в работе. Я выбрал дело, которое хочу делать, и если не найду в нём радости для себя, то только приговорю себя к шестидесяти годам пытки. Работа принесёт мне радость, только если я буду выполнять её наилучшим из возможных для меня способов. Лучшее — это вопрос правил, и я выдвигаю собственные правила. Я ничего не унаследовал. За мной нет традиции. Возможно, я стою в её начале.

— Сколько вам лет? — спросил декан.

— Двадцать два, — ответил Рорк.

— Вполне простительно, — сказал декан с заметным облегчением. — Вы это всё перерастёте. — Он улыбнулся: — Старые нормы пережили тысячелетия, и никто не смог их улучшить. Кто такие ваши модернисты? Скоротечная мода, эксгибиционисты, пытающиеся привлечь к себе внимание. Вам не случалось наблюдать за их судьбами? Можете назвать хоть одного, кто достиг сколько-нибудь устойчивой известности? Посмотрите на Генри Камерона. Великий человек, двадцать лет назад он был ведущим архитектором. А что он сегодня? Счастлив, если получает — раз в год — заказ на перестройку гаража. Бездельник и пьяница, чьё…

— Не будем обсуждать Генри Камерона.

— О? Он ваш друг?

— Нет, но я видел его здания.

— И вы находите их…

— Я повторяю, мы не будем обсуждать Генри Камерона.

— Очень хорошо. Вы должны понимать, что я проявляю большую… так сказать, терпимость. Я не привык беседовать со студентами в таком тоне. Как бы то ни было, я очень желаю предупредить, если возможно, назревающую трагедию — видеть, как молодой, явно способный человек сознательно калечит свою жизнь.

Декан задумался, почему, собственно, он обещал профессору математики сделать всё возможное для этого парня. Просто потому, что профессор сказал: «Это великий человек» — и указал на проект Рорка.

«Великий, — подумал декан, — или опасный». Он поморщился — он не одобрял ни тех ни других.

Он припомнил всё, что знал о прошлом Рорка. Отец Рорка был сталелитейщиком где-то в Огайо и умер очень давно. В документах парня не имелось ни единой записи о ближайших родственниках. Когда его об этом спрашивали, Рорк безразлично отвечал: «Вряд ли у меня есть какие-нибудь родственники. Может быть, и есть. Я не знаю». Он казался очень удивлённым предположением, что у него должен быть к этому какой-то интерес. Он не нашёл, да и не искал в кампусе ни одного друга и отказался вступить в землячество. Он сам заработал деньги на учёбу в школе и на три года института. С самого детства он работал на стройках простым рабочим. Штукатурил, слесарил, был водопроводчиком, брался за любую работу, которую мог получить, перебираясь с места на место, на восток, в большие города. Декан видел его прошлым летом в Бостоне во время каникул; Рорк ловил заклёпки на строящемся небоскрёбе, его долговязое тело в замасленном комбинезоне не напрягалось, только глаза были внимательны, в правой руке — ведро, которым он время от времени, искусно, без напряжения выставляя руку вверх и вперёд, ловил горячую заклёпку как раз в тот момент, когда казалось, что она ударит его в лицо.

— Обратите внимание, Рорк, — мягко промолвил декан, — вы много работали, чтобы оплатить своё образование. Вам остался всего один год. Есть о чём поразмыслить, особенно парню в вашем положении. Вспомните о практической стороне профессии архитектора. Архитектор не существует сам по себе, он только маленькая часть большого социального целого. Сотрудничество, кооперация — вот ключевые слова современности и профессии архитектора в особенности. Вы думали о потенциальных клиентах?