Глава XIII. Капитан гусарского полка

Международная политика русского царизма — одна сложная цепь самых неслыханных преступлений и насилия, самых грязных и подлых интриг против свободы народов, против демократии, против рабочего класса.

В.И. Ленин

Восход солнца застал Берса и его товарищей, возвращавшихся из Беноя, на живописном хребте Кожелк-Дук. Впереди, под ними, виднелся аул Саясан. Он уже пробудился. Отовсюду слышался петушиный крик, где-то жалобно скрипнула калитка, затем другая, донеслись редкие голоса. Постояв немного, путники спустились вниз и проехали в сторону кладбища, где был похоронен один из знаменитейших вождей освободительной борьбы чеченского народа — шейх Чечни Ташав-Хаджи. Его захоронение сразу же бросилось в глаза. Среди множества надмогильных памятников, красиво расписанных сложной арабской вязью, возвышалось четырехугольное строение, крытое оцинкованным железом. В такой гробнице и покоились останки неукротимого Ташав-Хаджи.

До сих пор Болатха, Шоип, Берс, Маккал и Арзу ехали вместе, но дальше двигаться группой было уже опасно. Чтобы не привлечь внимания лазутчиков властей, они разделились. Болатха и Шоип завернули к гробнице Ташав-Хаджи, а остальные доехали до левого берега Аксая и там распрощались. Арзу и Маккал спустились вниз по реке. Берс отправился через Шуани на запад.

Оставшись один, Берс погрузился в тяжелые раздумья. Так с ним было всегда, поэтому он и стремился к людям. Но все равно получалось так, что он, подобно вечному страннику, ездил почти всегда один. Нет, никто не сторонился его, не чуждался, наоборот, все его встречали приветливо, везде ему были рады.

А в том, что ему приходилось разъезжать одному, была простая и жестокая необходимость. Вот почему и без спутников он не чувствовал себя одиноким.

Солнце поднималось все выше, и в согретом воздухе уже заливался жаворонок, которого горцы назвали "птичкой пахоты".

"Точно сказано, — подумал Берс, — прилетел жаворонок — запрягай плуг". Но пахаря этой весной увидишь редко, хотя и холмы уже накинули зеленые шали, и деревья покрылись липкими почками.

Весна… Берс поднял голову. Убогие аулы лепились к склонам, точно ласточкины гнезда. Они только-только начинали оживать.

Чье сердце не дрогнет при виде их? И он, Берс, тоже виноват перед ними. Чувство вины ни на минуту не оставляло его. Люди гибли, защищая эти аулы. А где был он? Далеко. Очень далеко от родных гор. И не испытывал ни горя, ни ужаса. На его теле нет ни одного шрама, ни одной раны. И родители его не стали жертвами войны, так как она не коснулась их. Братьев же и сестер Берс не имел. Но разве те, кто лежат в этой сырой земле, не его кровные братья и сестры, а горе живых — разве не его горе?

Недалеко от Джугурты повстречался Берс с худым и тощим стариком, казалось, высушенным на солнце. Он еле-еле ковылял, согнувшись под тяжестью вязанки дров на спине. Не доезжая до него, Берс спешился.

— Ассалам алейкум! Пусть пошлет Аллах мир и счастье твоему очагу.

— Ва алейкум салам! Да благословит и тебя Аллах, молодой человек, — ответил старик, не поднимая головы.

За тяжелой ношей Берсу не было видно его лица.

— Устал, старик?

— Если сказать правду, то силы уже на исходе.

— Давай я понесу, а ты садись на коня.

— Не стоит, мне теперь недалеко осталось. Спасибо тебе.

Поезжай. Я уж как-нибудь сам.

Берс не мог проехать мимо и тем нарушить обычай горцев. Так заведено: повстречается на пути старец, всадник, не доезжая до него шагов пятидесяти, спешивается и, лишь отойдя от него на такое же расстояние, вновь садится на коня. А если догнал его, то уступает ему коня, сам же идет пешком. Старый горец, конечно, не заставит молодого долго идти пешком. Самое большее, проедет с полкилометра, возвратит коня и скажет:

"Спасибо, молодой человек. Пусть Аллах продлит твою жизнь".

Старик сбросил вязанку, разогнул усталую спину. Землистое лицо его со впалыми щеками вспотело, слезящиеся глаза по-доброму глядели на Берса. Тот помог ему взобраться на коня, а сам пошел рядом, взвалив на себя дрова.

— Быки-то у тебя есть?

— Есть одна старая коза. И больше ничего нет из живого, что с четырьмя копытами.

— Почему сам пошел за дровами? Не послал сыновей?

Лицо старика исказилось болью. Берс пожалел, что задал этот вопрос.

— Были, — промолвил старик чуть слышно. — Шестеро. И все шестеро захоронены вон на том кладбище, — старик рукой махнул вниз, на холмы, утыканные деревянными шестами, — такие шесты ставили у изголовья погибших на войне.

— Пятеро пали еще при Шамиле, они воевали в моей сотне. Шестой примкнул в Бойсангуру и тоже погиб. Вот один я и остался…

Возле аула старик попытался было сойти с коня, но Берс ему не разрешил и донес дрова до самого дома. Жилище, представшее его глазам, лишь с большой натяжкой можно было назвать домом.

Убогая лачуга, севшая на один бок, стояла в глубине заброшенного двора. С крыши свисали кукурузные стебли. Позади виднелся бывший сад, теперь наполовину обгоревший, обнесенный оградой из колючих кустарников. Молодая женщина подметала двор, а старуха доила, видимо, ту самую козу, о которой упоминал старик.

По двору верхом на хворостине скакал мальчишка лет семи-восьми, одетый в бешмет явно с плеча взрослого и таких же больших размеров баранью шапку, закрывавшую почти всю голову. Увидев их, мальчик отбросил хворостину, подбежал и взялся за повод коня. Женщины, перестав работать, с любопытством приветствовали гостя.

— Только один сын и успел жениться, — проговорил старик, заметив, как внимательно Берс разглядывает мальчика.

— Он и его мать — единственная отрада. Что бы мы делали без них? Аллах, прости за такие мысли! Заходи, заходи в дом, кусок сискала у нас найдется, а старуха сварит нам чай с молоком.

— Извини меня, я очень тороплюсь.

— Нет, так мы гостя не отпустим, — подала голос старуха. — Ты непременно должен выпить в нашем доме чаю.

— Желаю вам всяческих благ, — Берс взял из рук мальчика повод.-

Не горюйте. Счастливы те, что погибли в боях за родину. Живые им завидуют. Кто остался, тот допьет чашу горя до дна. Дай вам Аллах силы и мужества.

— Да продлит он и твою жизнь, — сказал старик. — Счастья тебе в жизни. Да сбудутся все твои мечты.

Берс вел коня на поводу, пока не выбрался из аула. Перед ним распахнулась Чеченская равнина. Черные горы с дремучими лесами, постепенно снижаясь, отступили. В лицо приятно ударил ветер. Чистый воздух был наполнен пересвистом и гомоном птиц.

Уже расцвела алыча. Она так густо разрослась, что казалось, весь лес покрылся инеем. Как хорошо, как свободно дышится.

Какое бесконечное богатство вокруг. И тут же Берс одернул себя: "Нет уже той свободы. И люди здесь не хозяева. Они лишь ищут приюта, пристанища в этих лесах, скрываясь от жестокой власти…"

Перед Берсом встали иные картины. Он словно вновь воочию увидел панораму родного аула. Насколько хватало глаз, раскинулся перед ним родной аул. Фруктовые сады закрывали дома по самые крыши, лишь кое-где виднелась черепица, да из длинных труб валил дым. Даже в мыслях приметы и запахи родного очага обостряли его душевное состояние. Вспомнились слова Данчи, сказанные при прощанье: "Какой ни есть, а он все же твой отец, Берс…"

Да, если оглянуться назад, то, пожалуй, не было человека счастливее Берса. Хотя, опять-таки, какими глазами смотреть…

* * *

…В те времена пятнадцатилетний юноша никак не мог понять, почему его отец бежит из родного аула? Каждый здоровый мужчина на вес золота, а ему вроде до того и дела нет. Почему? На свой вопрос Берс получил ответ лишь спустя много лет. Тогда же он безропотно следовал за отцом, чей отъезд из родного аула вызывал у него лишь любопытство и недоумение.

Крепость Грозная обрастала домами, хотя строили их наспех, не заботясь о прочности и удобствах. Люди прибывали сюда отовсюду. Под стенами русской крепости прибывавшие чувствовали себя спокойнее.

Рохмад давно уже пристрастился к торговле, но дела его в Шали шли неважно. Теперь же, с помощью царских властей, он надеялся и расширить свою торговлю, и увеличить свой капитал. Не прошло и трех лет, о нем заговорили. Успехи его впечатляли. Но…

впечатляли лишь непосвященных. Берс же им не удивлялся, так как стал догадываться и понимать, каким именно путем течет золото в карман отца.

Шамиль запретил торговлю с русскими. Исключение делалось только для тех, кто закупал железо, в котором очень нуждалось его войско. Отец сразу же смекнул: вот она, выгода! Только в железе! Он закупал его и вез в горы. Но по возвращении, прежде чем навестить семью, Рохмад направлялся в русский штаб. Почему отец ходил туда так часто, Берсу было сначала невдомек, но потом он понял и это. Отец оказался не только трусом, но и предателем. Он предавал, а вернее, продавал свой народ.

Посещая аулы, собирал сведения для царских войск, за что ему тоже неплохо платили. Но и наибы Шамиля не оставались в долгу, щедро вознаграждая за "русские секреты". Рохмаду было безразлично, кого и кому предавать, лишь бы за это хорошо платили.

Богатство распахивало двери и открывало дорогу к счастью и личному благополучию. Рохмад легко устроил своего единственного сына в школу прапорщиков. Так Берс очутился в Петербурге. Не каждому горцу удавалось увидеть русскую столицу, но что не сделают деньги! Берс вел вольную жизнь и предавался веселью, благо, деньгами отец снабжал его регулярно. Ничего не жалел для сына. Жизнь Берса приобрела иной смысл, наполнилась иным содержанием: веселые друзья, молодость, разговоры только о войне и женщинах. Но особенно часто — о мятежном Кавказе. Его товарищи мечтали о том дне, когда окончат школу и поедут на Юг сражаться с дикими горцами.

Им снились героические подвиги, слава, суровая кавказская экзотика. Великодержавный зуд не давал покоя молодым дворянам.

Коснулась сия болезнь и Берса. Однако искренняя любовь к родному краю, к своему маленькому и бесстрашному народу, поднявшемуся с оружием в руках отстаивать свою землю и свободу, была неизмеримо выше юношеских честолюбивых устремлений. Он мечтал вернуться на родину. Подвиги же и славу он отыщет в другом месте. И не подозревал тогда юный Берс, что через много лет кровь чужого народа, пролитая им, черным пятном ляжет на всю его жизнь, станет вечным укором его совести. А тогда он продолжал с наслаждением предаваться беззаботной столичной жизни и не испытывал никаких угрызений совести.

В те годы на Западе созрела и разразилась мощнейшая революционная буря, совершенно непроизвольно втянувшая и его в свой водоворот. С Запада Берс вернулся уже другим человеком.

…Виллагош, 13 августа 1849 года. Главнокомандующий венгерской революционной армией генерал Гергей сложил оружие.

Отряд казаков, в котором находился и Берс, отконвоировал пленных венгерских офицеров в стан австрийских войск. Позже стало известно, что офицеров, вероломно преданных русским царем, постигла ужасная участь: одиннадцать генералов казнили, а триста пятьдесят шесть офицеров бросили в тюрьмы.

Даже столь краткое пребывание в Венгрии на многое раскрыло ему глаза. Он увидел: повсюду народы героически борются за свободу и независимость. С удивлением и радостью узнал также о том, что слава о беспримерном мужестве его соплеменников гремит уже далеко от кавказских гор — в Европе и Азии.

Только находясь за пределами России, Берс получил истинное представление о русском царизме. Вопреки воле и желаниям своего народа монарх-самодержец устраивал одно за другим кровавые побоища на полях Европы. Берс увидел искреннее сочувствие многих офицеров и солдат к кавказским горцам и всем другим народам, борющимся за свободу. Навсегда в памяти его остался день окончательного пробуждения. Все же, что было до него, ему тогда представилось кошмарным сном. В тот день арестовали русских офицеров за тайную помощь полякам — участникам венгерского восстания — в возвращении на родину.

С одним из них, Алексеем Гусевым, благородным и добродушным офицером, Берс был близко знаком. И Берс оказался в числе тех, кому был поручен арест Гусева.

Гусев даже не подозревал о грозящей ему опасности, коротая время за карточным столом.

Полковник, шедший впереди, остановился за его спиной и отчеканил:

— По приказу главнокомандующего вы арестованы, господин капитан. Прошу сдать оружие.

— Позвольте узнать, господин полковник, за какие грехи? — спросил Гусев, бросив карты на стол.

— Вы обвиняетесь в измене его императорскому величеству и родине.

Гусев резко поднялся из-за стола и, глядя в упор на полковника, процедил сквозь зубы:

— Да, я против бесчеловечной политики его величества. Но это вовсе не означает, что я изменник. В любую минуту я готов пожертвовать собой ради отчизны.

— Господин капитан, я пришел сюда не для того, чтобы вести с вами политические дискуссии, а чтобы выполнить приказ главнокомандующего.

Гусев вытащил клинок из ножен, сломал его о колено, протянул полковнику.

— Капитан Барзоев, — скомандовал полковник, — отведите арестованного в крепость и примите меры, чтобы с него не спускали глаз.

Гусев с высоко поднятой головой направился к выходу в сопровождении Берса и двух солдат. Когда они подошли к комнате, которая временно должна была стать его тюремной камерой, Гусев на секунду задержался.

Господин капитан, вы позволите мне несколько слов, так сказать, тет-а-тет? — спросил он по-французски.

— Секрет?

— В некотором смысле, да.

Берс огляделся. По длинному коридору беспрерывно сновали штабные офицеры.

— Люди кругом…

— В таком случае прошу ко мне…

— Как это расценят? — смущенно забормотал Берс — Ведь по уставу… наши взаимоотношения… о последствиях нельзя забывать…

— Ну, коли у вас уже душа в пятках… — Гусев толкнул дверь и шагнул в сырое полутемное помещение. Берс вздрогнул, как от пощечины. Кровь ударила в голову. Он схватил Гусева за руку.

— Господин капитан, надеюсь, вы помните, чья кровь течет в моих жилах? — Берс задыхался от бешенства.

— Успокойся, Берс. Я просто хотел проверить, действительно ли ты чеченец. Потому что часто сомневался в этом… Берс толкнул Гусева в камеру и сам ворвался вслед за ним.

— Хочешь испытать мое мужество? Хочешь бежать, Алеша? — заговорил он горячо. — Видишь, я с тобой! Моя жизнь, мое оружие — в твоем распоряжении.

Гусев крепко обнял Берса, расцеловал в обе щеки.

— Твое оружие, твоя жизнь… Нет, Берс, и то и другое тебе в скором времени пригодятся самому. Смелый ты парень, Берс.

Но… глупый. И кажется мне порой, что из тебя выбили все твое родное, горское.

— Господин капитан, опять вы меня оскорбляете?

— Как хочешь, так и понимай. Говоришь — горец? А где тому доказательство? Тот, кто действительно любит свой народ, кто верен ему, никогда не оставит его в беде! А ты? Где ты, Берс?

Берс растерялся. Он почувствовал, как краска стыда залила лицо, и радовался тому, что в потемках Гусев не видит этого.

— Ты не обижайся, мон шер, — Гусев дружески хлопнул его по плечу. — Друзья на то и есть друзья, чтобы говорить правду в глаза.

Берс молчал. Он от всей души хотел помочь товарищу, но выхода не находил.

А Гусев между тем продолжал:

— Ты здесь был, ты здесь все видел. Как бок о бок с венграми сражались поляки, немцы, австрийцы, французы, итальянцы. И все знали, за что умирают. Великие люди! Я восхищаюсь ими. А сто сорок тысяч русских солдат выполнили позорную роль палача до конца. Мы победили! Какой героический подвиг! Нет, это не победа, Берс! Это еще одна позорная страница в истории России.

Из коридора донеслись голоса, и Гусев умолк. Некоторое время оба стояли прислушиваясь. Затем, когда за дверью вновь стало тихо, Гусев продолжил:

— Хотелось бы многое сказать тебе, Берс. Кто знает, возможно, что это наша с тобой последняя встреча.

— Не говори так, — прошептал Берс — Мы с тобой еще повоюем.

— Ладно, это я так, к слову. Тороплюсь, вот сразу и не соберусь с мыслями. Пойми, Берс, когда ты стрелял в венгров, то ты стрелял и в своих собратьев. Нет-нет, не спорь со мной.

Кто такой фельдмаршал Паскевич? Преемник Ермолова. А Лидерс?

Генерал, руки которого обагрены кровью горцев. Твоих же чеченцев. Но, слава Богу, и чеченцы не остались в долгу. Они его изрядно потрепали. Так что ты, Берс, в стане врагов. И ты пока служишь им преданно…

Берс стоял молча, словно лишившись дара речи. Да и что ему было сказать?

— Берс, ты слышал, в чем меня обвинил полковник? — словно издалека доносился до него голос Гусева. — В измене. Смешно, правда? Я же чувствую, какое наказание меня ожидает, но не сделаю и попытки, чтобы убежать, уж пощады просить и вовсе не стану. Ты же останешься на свободе. И вот тебе мой наказ, — он сделал паузу, голос его вдруг изменился, в нем послышалась ничем не прикрытая ирония. — Преданно служи его величеству!

Беспрекословно выполняй приказы Паскевича и ему подобных!

Помоги им поскорее поработить Кавказ и твою родную Чечню.

Может, и генеральский чин отхватишь, а то и графский титул.

Ладно, хватит с тебя. Иди!

Берс с горечью обнял товарища, посмотрел ему в глаза, повернулся и выскочил в коридор. Бросил мимоходом караульным, чтобы те повесили замок на двери.

Берс и Гусев больше не виделись. Спустя некоторое время стало известно, что по приговору военно-полевого суда Алексея Гусева и еще шестерых товарищей расстреляли во дворе Минской тюрьмы…

С этого дня у Берса было лишь одно стремление — вернуться в родные горы. Он строчил рапорты, писал прошения, требовал перевода на Кавказ. Теперь он стал внимательнее слушать рассказы офицеров-кавказцев, как они сами себя именовали.

Немногие говорили правду о горцах, чаще кичились своими подвигами, всячески понося "отъявленных разбойников". Тем не менее все услышанное впитывалось им. Одновременно пристрастился он к чтению. Читал все, что писалось о Кавказе, восторгался Лермонтовым и Бестужевым-Марлинским. Как ему хотелось обнять и поблагодарить от всей души этих истинных сыновей русского народа, поднявших свой голос в защиту его собратьев. К несчастью, и тот и другой пали в тех же самых горах Кавказа…

* * *

Вернулся Берс на Кавказ лишь в 1858 году. В самое тяжелое для горцев время, когда они, доведенные до отчаяния, сдавались целыми аулами. Было ясно, что они уже не победят, что хищный двуглавый орел железными когтями вцепился в свою добычу, так что уже не было сил вырваться из его страшной смертельной хватки. Берс растерялся. Перебегать к горцам теперь уже не имело смысла. Он ничем не сможет им помочь. Изменить или поправить что-либо было уже невозможно. Правда, война еще продолжалась, и до последнего выстрела было еще далеко. Уйдет он к ним, что от этого выигрывают горцы? Ничего! Зато он теряет все: и карьеру, и будущее. "Что делать? Как поступить?"

— спрашивал себя Берс, собираясь в первый поход в составе гусарского полка.

Сражение у аула Гельдиген вконец разрешило все его сомнения:

он своими глазами, воочию, впервые увидел в бою своих братьев.

Плечом к плечу сражались седые старики и безусые юнцы.

Середины уже не было…

"Разве это не мои отцы и братья?" — спрашивал себя Берс, глядя вниз с холма, где стоял в резерве его полк, еще не вступивший в бой.

Но вот и ему горнист проиграл сигнал "в атаку". Берс выхватил саблю и, крикнув: "Сотня, за мной!", пустил коня вниз по склону. Поддавшись общему неистовому порыву, он размахивал саблей и, как безумный, что-то кричал, как будто диким этим криком хотел заглушить тупую боль в своей груди. И вдруг он отчетливо услышал знакомый внутренний голос: "Что ты делаешь, Берс? Пока не поздно, остановись!" На него надвинулось лицо Алеши Гусева. Голубые глаза его печально смотрели на Берса.

Черной стеной над чеченскими завалами вставал пороховой дым.

Бой кипел. Залпы орудий, звон стали, крики и стоны раненых, ржание коней — все смешалось в общем грохоте. Лавины атакующих накатывались на позиции чеченцев одна за другой, как волны, и как волны, наткнувшись на могучий утес, откатывались обратно, дробясь на мелкие группы.

Завалы чеченской обороны еще не были взяты, но за ними то там, то здесь уже вспыхивали сабельные рубки. Чувствовалось, защитники вот-вот дрогнут. Дело должен был завершить резервный полк Берса. Первые ряды его уже ворвались в стан неприятеля.

Берс тоже понесся туда. Он заметил, как на скаку полковник нанес лихой удар слева направо вниз, и седая голова старого чеченца покатилась под копыта бешено несущихся коней…

В ту же секунду Берс бросил своего коня в сторону и крикнул срывающимся голосом: — Нохчи! Братья! Я с вами…