Глава шестая 3 page

У входа в шатер прошелестело, обдало ветром от движения человека, прошедшего мимо. Вошедший прошел на середину шатра и зажег небольшой светильник. И тогда Торели увидел, что посредине шатра стоит маленький гробик, а вошел не кто иной, как султан Джелал-эд-Дин. Султан стоял лицом к Торели. До него было два прыжка. Только бы не споткнуться обо что-нибудь на полу, о складки кошмы, о низкий столик. И сразу в горло, обеими руками. Повалить на землю. Главное, чтоб не успел крикнуть. Сейчас или никогда.

Джелал-эд-Дин вдруг повадился на колени и, раскачиваясь из стороны в сторону, начал бить себя кулаками по голове. На коленях он ползал вокруг гробика, ударялся о землю головой, потом вдруг начинал целовать маленькие пальчики сына, его вьющиеся волосы, закрытые глаза.

Только сейчас еще тело Торели было как сильно сжатая пружина, готовая разжаться и стрельнуть в султана всей своей упругой силой. Но вот пружина странно обмякла. Поэт опустил руки от груди, ноги странно онемели, а к горлу поэта подкатились слезы. Поэт даже всхлипнул невольно, и этот всхлип услышал Джелал-эд-Дин.

Султан резко отпрыгнул от гроба, выхватил саблю и огляделся. Ничего не было видно. Ловко поворачиваясь на месте вокруг себя, Джелал-эд-Дин начал подвигаться к выходу. Теперь, с какой стороны ни прыгай, все равно наткнешься на острую саблю султана, настолько быстро он поворачивался, защищаясь саблей. Дойдя до выхода, султан выскочил из шатра.

Торели облился холодным потом. Как все было возможно. Минута, мгновение, человеческая жалость погубили все. А теперь надо исчезнуть, потому что шатер сейчас окружат, и тогда гибель, гибель бессмысленная, бездарная и напрасная. Поэт нащупал ту же складку в шатре, через которую вошел, и выскользнул наружу. Несеви, не видевший ничего, что произошло в шатре, был уже здесь. Он схватил Торели за руку и увлек его в тень другого шатра, а затем и дальше. Умудренный царедворец, он знал, что не всегда следует попадаться на глаза своему господину.

Все тираны кончают одинаково. До последнего дыхания, со все возрастающим фанатизмом они стараются идти вперед, продолжают дело, которое уже проиграно. Почему-то они последними понимают, что дело их проиграно и что нужно либо уходить, либо менять игру. Уже все поняли бесполезность борьбы, бессмысленность жертв, бесплодность усилий, и только кому надлежало бы понять все это в первую очередь, упорствуют и с прежней волей двигаются сами, увлекая за собой все окружение, а иногда и целые народы, хотя движение это по наклонной, вниз, к неизбежной пропасти.

То, что дело проиграно, они чаще всего не понимают до конца, до последней минуты, когда уже поздно, когда уже не успеешь отшатнуться от разверзшейся бездны.

Во время головокружительного всеобщего движения к гибели редеют ряды сопутствующих. Те из царедворцев и соратников, кто похитрее, поосторожнее, стараются вовремя отдалиться, отойти в сторону, в тень, зацепиться за камень или куст, чтобы повелитель, а вместе с ним и все его окружение катились дальше одни. В это время тираны особенно жестоки к колеблющимся и пытающимся остановиться. Они беспощадно расправляются с изменниками, а на их месте появляются новые люди, карьеристы, временщики.

Первыми покидают властелинов те, кто стоял к ним ближе всего, кто был связан с ними всей жизнью, с кем делились и радости побед, и горечь поражений. Отступничество самых близких соратников – верный признак того, что дело обречено и гибель его близка. Но тираны не задумываются над истинными причинами отступничества соратников и друзей. В измене они видят только измену. В предательстве видят только предательство и поэтому наиболее жестоко карают тех, кого до этого больше любили, кто не раз рисковал жизнью ради того же общего дела, пока оно было еще крепко, а не клонилось к закату, не катилось вниз.

Джелал-эд-Дин обосновался в Тавризе. Утихла острая боль, вызванная смертью сына. Жизнь вошла в берега. Султан женился на дочери атабека Саади, затмевавшей своей красотой всех девушек Тавриза.

Юная красота молодой жены, ее неопытность в делах любви, ее наивность, непосредственность странно омолодили султана, вернули ему пылкость юноши, влили новые силы, на которые, по правде сказать, давно уж не рассчитывал султан.

Джелал-эд-Дин предался любви. День и ночь проводил он в опочивальне с молодой женой, забывая о своей армии, о всех государственных делах и о всем белом свете.

Но однажды ему приснился сон, который сразу заставил вспомнить всю прошедшую жизнь, а заодно и подумать, как жить, что делать дальше.

Джелал-эд-Дину приснился Судный день. Как известно, придется проходить, согласно учению Магомета, по узкому мосту над вечной огненной пропастью. И вот султан смело взошел на узкий мостик, и тотчас невероятная тяжесть навалилась на султана. Невозможно было сделать ни одного шага. Скрепы мостика затрещали, готовые разорваться, и мост прогнулся, грозя рухнуть.

В это время раздался голос бога, спрашивающего Джелал-эд-Дина о его земных делах и грехах. Джелал-эд-Дин стал вспоминать и перечислять всех, кто погиб от его сабли и от сабель всех его воинов, всей его армии в бесчисленных кровопролитных боях.

Бог выслушал и сказал:

– Ну, что ж, для того и война, чтоб убивать людей. Отпускается тебе этот грех.

Немного полегчало на плечах султана, но по-прежнему скрипели скрепы моста и по-прежнему не было сил ступить ни шага.

Тогда Джелал-эд-Дин стал вспоминать и перечислять всех, кто был убит по его личному повелению у него на глазах. Видя, как туманится лицо аллаха, Джелал-эд-Дин оборвал перечень имен и закричал:

– Но я же, господи, приказывал убивать только врагов истинной веры, только врагов Магомета, который сидит сейчас по правую сторону от тебя.

Магомет в это время наклонился к аллаху и попросил:

– Прости его, господи, ибо он приказывал убивать только врагов истинной веры.

Бог сказал:

– Прощаю тебе и эти грехи.

Еще немного полегчало на плечах, но странно, что по-прежнему тяжесть была велика и нельзя было разогнуться под ней, нельзя было идти, а мост трещал все сильнее и как будто становился все тоньше и тоньше.

Стал вспоминать Джелал-эд-Дин другие свои грехи.

– Грешен я в том, что случалось казнить невиноватых.

– Цари не могут царствовать и не казнить. А где казнят виноватого, могут казнить и правого. Отпускаются тебе и эти грехи.

Казалось бы, теперь-то можно было вздохнуть полегче и распрямиться и с гордостью пройти по мосту над ужасной огненной бездной. Султан и хотел шагнуть, но мост затрещал, сделался еще тоньше, совсем как жердинка. У султана закружилась голова, и он чуть не упал с моста.

– Так в чем же еще мои грехи, господи?!. – в отчаянии завопил султан.

– Я простил тебе все, всю кровь, которая лежала на тебе, кровь и правых и виноватых. Но есть на тебе грех, который я не могу и не хочу простить.

– Какой, о господи?!

– Ты посягнул на глаза, в которых горел мой огонь. Ты ослепил их, хотя через них я сам иногда пытался глядеть на мир. Сейчас ты увидишь предмет своего греха. Этого человека я вознесу сейчас высоко в лазурь, чтобы он, ввергнутый тобой в темноту, увидел теперь, как будешь ввергаться ты сам в вечное пламя ада, в вечные нестерпимые муки.

Откуда-то из бездны, с земли вдруг вознесся, окруженный светом, придворный живописец грузинской царицы, которого султан действительно приказал ослепить, когда чинил суд над жителями Тбилиси. По правую и по левую руку от живописца вознеслись вместе с ним две красивейшие женщины, как две капли воды похожие друг на дружку. Султан догадался, что одна женщина ожившее изображение, которое он видел на стене во дворце грузинской царицы, а другая женщина та, с которой писалась картина. Теперь они обе живы. Значит, это художник вдохнул жизнь в свою картину, и вот они обе рядом с ним.

Джелал-эд-Дин вспомнил также, что именно эта женщина внесла однажды на своих руках раненого в его шатер. Это было у Лихских гор, когда на лагерь султана неожиданно ночью напали грузины. Женщина, как помнится, схватила саблю у раненого из рук или из ножен, но султан успел пустить стрелу. О дальнейшем он ничего не знал. Навек ли закрылись тогда глаза красавицы или светят еще где-нибудь на земле?

Живописец, вновь по воле бога обретший глаза, смотрел вниз, на маленького жалкого человечка, забавно балансирующего на мосту. А мост все утончался, и вот он стал как волос из гривы коня, вот он оборвался, и человек, взмахнув руками и дико закричав, полетел в вечный огонь, обреченный на бесконечные муки ада.

Султан проснулся в холодном поту и в отвратительном состоянии духа. Ему вспомнились все подробности того случая. Судилище, когда он судил, восседая на вершине христианского собора, смерть любимого белого коня, изыскание мучительной казни для раненого грузинского художника. Шереф-эль-Молк посоветовал ослепить грузина. Конечно, во всем виноват визирь. Сам Джелал-эд-Дин никогда бы не додумался до такого страшного наказания. Самое большее он отрубил бы виновному голову. Султан хлопнул в ладоши и приказал позвать визиря Шереф-эль-Молка.

Визирь и сам в это время ждал в приемной, когда проснется султан. Он пришел с плохой вестью. Монголы уже близко. Если промедлить хотя бы день, не уйти совсем.

"Нет покоя ни во сне, ни наяву, – подумал про себя султан, выслушав доклад визиря. – Во сне было плохо, но и явь не лучше".

Визирь ждал распоряжения султана после своего доклада. Султан же, помолчав, вдруг спросил:

– Что стало с той пленной грузинкой, изображение которой нарисовал на стене художник, наказанный нами столь жестоким способом?

Визирь смотрел на своего повелителя, ничего не понимая. Монголы стучатся в дверь, каждая минута стоит жизни. Нужно думать о том, как спасаться самим, а султану вспоминаются какие-то пустяки шестилетней давности, какая-то пленная грузинка. Если вспомнить о каждом и о каждой, кто погиб за эти шесть лет… Все же он сдержался и спокойно ответил:

– Грузинку, о которой изволит спрашивать султан, мы отправили тогда в Адарбадаган, дабы она украсила собой султанский гарем. Но по дороге на караван напали грузины. Дальнейшая ее судьба неизвестна. Ходили слухи, будто ее настигла стрела, выпущенная правоверным где-то у подножия Лихских гор в ночном бою. Помнится, тогда грузины неожиданно напали сзади и султану пришлось…

– Помню, – рыкнул султан. – Отберите тысячу лучших воинов на лучших конях. Пойдем в Мугань. Да скорее!

Теперь, когда распоряжение было получено, визирь не медлил ни секунды. Кланяясь, отступая задом, он выскочил из шатра.

В который раз приходилось султану покидать насиженное место, срываться в поспешности, бежать, оставлял врагу на разграбление свои богатства, свой гарем, свои войска.

Только тысяча воинов сопровождает его. Но много ли в этой тысяче преданных султану до конца жизни? Хорошо, если наберется десяток. Старых соратников, друзей больше нет. Одни погибли в боях, других испугала безнадежность борьбы, обреченность султана, и они ушли под другие знамена. Пожалуй, один только есть человек, верный султану, несмотря ни на что, обожающий султана, – его секретарь Мохаммед Несеви.

Джелал-эд-Дин спешил в Мугань. Он понимал, что это конец. Чего только не делал султан, чтобы остановить набегающую на него все время монгольскую волну, но волна разливается по земле, ползет, и, кажется, нет на свете сил, которые могли бы воспротивиться ей. Все время приходилось от нее убегать, все время она наступала Джелал-эд-Дину на пятки, и вот остается одна Мугань. Последнее пристанище, мир кончается, на земле не остается места, где можно бы было прийти в себя, отдышаться, собраться с духом. Мугань – край земли, впереди вода, со всех сторон враги, – сзади волна, заливающая землю кровью, чернотой и мраком.

Султану сделалось зябко. Где он не скитался! Приходилось спать на голой земле, преодолевать ледяные реки, а сушиться после этого на скаку, на холодном ветру. Никакая болезнь никогда не брала султана. Он знал только слово «лихорадка», а что это такое, не знал.

Теперь султана лихорадило. Откуда-то изнутри, от сердца распространялся по всему телу холод, заставляющий дрожать и стучать зубами. "Уж не смерть ли приходит?" – подумал султан и приостановил коня. Он потребовал вина, и ему поднесли серебряный кубок, в который налили из большого серебряного кувшина. Султан судорожно выпил весь кубок до дна и подставил снова. Он пил жадно, большими глотками, закатив глаза и уставившись в одну точку в бездонном и чистом небе. Он пил, а в голове роились, все убыстряя и убыстряя свое движение, мысли о погибших женах, о детях (сколько их было за всю его жизнь!), о расточившемся богатстве, о золоте, о драгоценностях (сколько их прошло через руки, через казну султана!), о величии, сходящем на нет (как сияло оно по всем странам Востока!), о рухнувших надеждах (как ярко светили они впереди!), о мужестве… Пожалуй, только мужество одно не изменило султану. Да, он еще мужчина, еще воин, еще султан. Но тут вдруг к глазам подступило что-то теплое, в горле застряло вино, и слезы вдруг хлынули из глаз султана. Он никогда не плакал и не знал даже, что такое слезы. Сколько раз он чувствовал невыносимую тоску, невыносимую сердечную боль, сколько раз слезы просились на его глаза, но он умел вовремя взять себя в руки, укрепиться, и глаза оставались сухими, а злость и тоска заливались чужой кровью и чужими слезами.

Не зная слез, не знал султан и того, что они приносят облегчение. Они текут, льются и точно омывают сердце теплой волной. Пропадает тяжесть, размягчается жестокость, затихает боль. Точно каждый нерв расслабляется, точно ослабевает натянутая до предела тетива. Султан не знал ничего этого, потому что всегда умел взять себя в руки. И теперь он хотел сдержаться и не мог. Помимо его воли слезы хлынули из глаз, и он плакал на виду у приближенных, как последняя баба.

Это все не к добру. Когда мужчина не может сдержаться и ревет, он перестает быть мужчиной. Он становится плохим, слабым мужчиной. Плохой, слабый, сломленный, плачущий мужчина не годится в цари, в вожди, в полководцы.

В Мугань прибыли потемну. Султан лег было спать, но очень скоро проснулся и почувствовал себя в хорошем настроении, так бодро, так легко, как будто все начинается сначала и он полон сил и надежд, чтобы все начать сначала, и не было недавних слез и мрачных мыслей о близкой смерти.

Султан позвал Несеви и продиктовал ему несколько писем к хлатскому мелику и к султану Иконии. Он просил их перед лицом надвигающихся монголов позабыть свои домашние распри, соединить войска и объединенными силами противостоять монголам.

Несеви отнес письма к визирю Шереф-эль-Молку, чтобы тот распорядился срочно разослать их, кому они предназначены.

Визирь Шереф-эль-Молк стоял к Джелал-эд-Дину ближе, чем кто бы то ни было. Он лучше других чувствовал и видел, что звезда султана стремительно падает за горизонт. Судьба не милостива к Джелал-эд-Дину. Она посылает одно бедствие за другим. Но испытывать немилости судьбы приходится и его приближенным, может быть, даже в первую очередь его приближенным. Как же быть? Нужно перестать разделять судьбу султана.

Бывает, дереву, очутившемуся на краю пропасти, кажется, что оно стоит по-прежнему крепко и продержится так еще целый век. Однако птицы перестают вить на нем гнезда и даже покидают гнезда, свитые раньше.

Кроме того, Шереф-эль-Молк по натуре оказался больше домоседом, чем вечно скитающимся воином. Его постоянно тянуло к оседлой жизни, к тишине и покою. Кроме того, внешне кичливый визирь в глубине существа своего был трусом. Он всю жизнь избегал прямых схваток с врагом, не любил и боялся игры со смертью. Он был храбр лишь по отношению к пленным, безоружным врагам. Здесь его жестокость и его изобретательность не знали себе предела.

При всем том Шереф-эль-Молк был богобоязненным человеком и за чтением Корана забывал все свои мирские дела.

Шереф-эль-Молк устал от вечных скитаний с султаном от одного убежища к другому. Хотелось остановиться. Но Джелал-эд-Дин остановиться, как видно, не хочет. Жизнь, войны, удары судьбы ничему не научили предводителя хорезмийцев. Чем хуже его дела, тем он становится упрямее. Советов визиря и других приближенных не слушает совсем. От раз принятого решения не отступает, хотя бы и видел, что ради успеха нужно от него отступиться. На поле боя он стремится, словно ищет забвения и смерти. А если кто из приближенных выскажет осторожное суждение или призовет султана к осторожности, такой человек кажется султану изменником.

Может быть, Джелал-эд-Дин ничего не видит для себя впереди. Он устал и доверился судьбе, и ему ничего не нужно, кроме смерти. Но у Шереф-эль-Молка есть еще время впереди. Султан не хочет одуматься и взяться за ум, значит, нужно одуматься и взяться за ум без султана.

До сих пор Джелал-эд-Дин распоряжался судьбой Шереф-эль-Молка, не пора ли визирю распорядиться своей судьбой самому. Вместе с султаном вышли они на перекрещение двух дорог. Одна дорога – жизни, другая дорога смерти. Что ж, пусть султан выбирает себе какую хочет, а Шереф-эль-Молк выберет дорогу жизни и будет жить, хотя бы от султана не осталось даже воспоминаний.

Кроме того, визирь Шереф-эль-Молк – главная и, может быть, последняя башня в укреплениях Джелал-эд-Дина. Если эта башня выбросит белый флаг и откроет ворота, враги как следует оценят такой поступок.

Шереф-эль-Молк уничтожил письма, которые прислал ему султан для отправки. Вместо этих писем он написал свои тем же людям, то есть мелику Хлата и султану Иконии.

"Достойно сожаления, – писал Шереф-эль-Молк, – что Джелал-эд-Дин, султан Хорезма, изгнанный из своих земель монголами и вынужденный скитаться по чужим странам, не оправдал доброго отношения к нему со стороны правителей мусульманских стран. Они встретили его по-братски, всячески ему помогали, видели в нем объединителя и защитника всех мусульман, твердого поборника истинной веры. Вместо того чтобы по достоинству оценить помощь и дружелюбие, действительно объединить и действительно возглавить мусульманские народы в борьбе с нашествием монголов, неразумный Джелал-эд-Дин начал нападать на единоверных братьев. Вместо того чтобы принять их добровольную помощь и видеть в них равных союзников, он захотел покорить их сам и господствовать над ними, как над всяким побежденным и покоренным врагом. Он решил покорить и поработить меликов и султанов восточных стран, которые своим благородством и доблестью не только не стоят ниже хорезмшаха, но и превосходят его.

Высокомерный и недальновидный Джелал-эд-Дин сам вырыл себе могилу. У него нет больше ни союзников, ни верных друзей, ни войска. У него нет даже убежища, постоянного пристанища, клочка земли, которую он мог бы считать своей. Власть некогда могущественного и доблестного хорезмшаха распространяется только на его слуг и приближенных.

В интересах веры и благополучия народов мы, Шереф-эль-Молк, визирь Джелал-эд-Дина, могли бы навести порядок в Адарбадагане, а также установить добрые отношения со всеми соседями, в особенности с благородными великими правителями Хлата и Иконии.

Мы беремся пленить Джелал-эд-Дина и предать его справедливому суду и достойной казни. За эту услугу Эль-Ашраф и Алладин признают законной нашу власть над Адарбадаганом. Тем самым будет искоренена смута среди мусульманских стран, недоверие между мусульманскими народами и их предводителями и установится искреннее содружество, столь необходимое для ведения священной войны против ненавистных монголов".

Шереф-эль-Молк запечатал свои послания и с надежными людьми отправил их по назначению.

Но Джелал-эд-Дин был еще жив, и он еще был султаном, и когти его были еще остры. Оба письма в день их отправки оказались в руках султана и были читаны им три раза подряд, настолько невероятным, неправдоподобным показалось ему все в них написанное.

Но написано было черным по белому, и пришлось поверить. Низкий раб, которого Джелал-эд-Дин поднял из грязи жизни и так возвеличил, раб, который не умел ни читать, ни писать, который все, что у него есть, получил благодаря милости и щедрости султана (кроме черной его продажной души), этот раб, эта низкая тварь устанавливает теперь тайную связь с врагами султана, обещает им его голову, просит у них власти над Адарбадаганом, хочет своего господина и благодетеля схватить словно зверя и в клетке выдать врагам, продать по цене, не столь уж и дорогой!

Перед султаном промелькнули все его неудачи за последнее время. Может быть, визирь и не был в них виноват, но теперь, освещенные новым светом, они все предстали как дело рук визиря, как результат его предательской деятельности, его подлой измены, его грязного, черного обмана.

Не зря возникали подозрения, не зря намекал на измену визиря верный Орхан. Да, так оно и есть. Именно визирь натравил султана на Хлат. Если бы визирь не пошел самовольно на Арзрум и не вступил на обратном пути в сражение с хлатцами, то и султану незачем было бы нападать на Хлат, не за что было бы мстить. Да, именно по совету визиря султан предпринял поход за Лихский хребет. А чем это кончилось? Султану пришлось бежать от подножия Лихских гор в Тбилиси, а все войска вернулись с перевала ни с чем. Хорошо еще, что Джелал-эд-Дин не попал в плен к грузинам, в том проклятом ночном бою. А как узнали грузины о выступлении Джелал-эд-Дина, кто им донес? Да визирь же и донес! Недаром он сам не пошел в поход, а чем-то отговорился и остался отсиживаться в Тбилиси. И ведь были тогда подозрения на Шереф-эль-Молка, и Орхан намекал, не послушался султан Орхана!

Все, что было хорошего в отношениях с визирем, Джелал-эд-Дин забыл. Вся служба Шереф-эль-Молка выглядела теперь как сплошная измена, как непрерывное предательство, лишь прикрываемое личиной преданности и верности.

А сколько людей, близких султану и любимых им, погубил визирь своими наветами, доносами, лжесвидетельствами. Он умел убедить султана в их вине, в заговорах, в покушении на жизнь повелителя, в тайных сношениях с врагами. Впоследствии султан убеждался в невинности этих жертв, но было уже поздно. Мертвых не воскресишь, а признаваться в своих ошибках султану не следовало. Перед самим собой приходилось оправдываться тем, что укрепление власти требует жертв и что лучше казнить трех правых и одного заговорщика, чем этого заговорщика оставить в живых и на свободе вместе с тремя правыми.

Каждый месяц визирь раскрывал ужасные заговоры против султана. Каждый месяц лилась кровь, уходили верные люди. На их место визирь подбирал и ставил своих людей. Он окружил таким образом султана глухой стеной недоброжелательства, сквозь которую не доходило никаких слухов о несправедливостях визиря, о его притеснениях, о его корысти, казнокрадстве, о всех его самочинствах.

Ангел-хранитель! Изобличитель мнимых заговоров! А сам оказался тайным и страшным заговорщиком.

Джелал-эд-Дин вгорячах хотел тотчас расправиться с визирем, привязать его к конскому хвосту и волочить по степи, пока его поганая кровь, его поганое мясо не перемешаются со степной пылью. Но благоразумие взяло верх. Султан вызвал Несеви и долго с ним советовался. Несеви советовал проявить выдержку, спокойствие, предусмотрительность, не подавать вида. Нелегко было Джелал-эд-Дину прятать свой гнев за личиной спокойствия и доброжелательства. Но в конце концов это ему вполне удалось.

В ознаменование благополучного прибытия в Мугань, Джелал-эд-Дин устроил пир и пригласил, конечно, и визиря, как будто ничего не произошло. Визирь прибыл с богатыми дарами. Он был настолько уверен в своей тайне, что не взял даже личной охраны. В этом, конечно, тоже была своя хитрость. Визирь боялся, что вооруженная охрана наведет султана на какие-нибудь подозрения. Он видел султана у себя в руках и теперь боялся не его власти, но боялся его спугнуть.

Пировали долго. Визирь сидел рядом с султаном. Они все время дружелюбно разговаривали, и только один Несеви знал, что этот разговор есть не что иное, как соревнование в двуличии и коварстве.

В этом соревновании каждый из них старался соблюсти чувство меры. Султан боялся казаться милостивее, чем всегда, ибо излишняя милостивость могла заронить сомнение в сердце визиря. Визирь, со своей стороны, боялся перегнуть палку в лести, ибо чрезмерная лесть всегда подозрительна.

Султан смотрел на визиря и думал: "Зубы твои белы, но душа черна и сердце полно мерзости и смрада". Визирь смотрел на султана и думал, как подействуют его письма на Эль-Ашрафа и Алладина. Скоро ли он получит их согласие. Он представил себе, как он схватит султана, гордо восседающего теперь во главе пира, как отошлет его, связанного, лишенного чести и могущества.

Визирь рассчитал про себя, что гонцы приближаются теперь к Хлату и Иконии. Он и не подозревал, что письма, на которые он так надеялся, находятся сейчас совсем рядом, стоит только протянуть руку, – за пазухой у султана.

Султан, улыбаясь, косил глазом на дверь: скоро ли принесут весть о взятии под стражу всех мамелюков, верных визирю Шереф-эль-Молку.

И тот и другой много пили. Оба пьянели – и Джелал-эд-Дин и Шереф-эль-Молк. Но ни тот, ни другой так и не вызвали подозрений друг в друге. Когда расходились, облобызались как верные друзья. Визирь клялся в верности до последнего дыхания, а султан убеждал в своих неизменных милостях.

Визиря проводила до шатра стража султана. Охмелевший, он прошел в свою опочивальню, не заметив никаких изменений, происшедших во время долгого пира. Не вызывая слуг и не раздеваясь, визирь лег и тотчас уснул.

Джелал-эд-Дин не знал, кому теперь можно верить, и позвал человека, в верности которого никогда не сомневался, то есть секретаря Несеви.

– Ты все знаешь об измене визиря. Мы приговорили его к смерти. И тебе поручается привести в исполнение наш приговор. Подбери надежного человека.

Рука секретаря, книжника, летописца, тайком сочиняющего элегии, была больше привычна к перу и к государственной печати, нежели к кинжалу и сабле. Редко он брал в руки оружие, только в самых крайних случаях, когда нужно было защищать жизнь и не было другого выхода, кроме как брать оружие и убивать людей.

Но теперь, когда на глазах у него совершилось столь подлое и черное предательство, а жизнь его обожаемого султана повисла на волоске, он готов был не только взять в руки саблю и убивать, он пошел бы теперь в огонь и в воду, дабы наказать отступника и исполнить волю Джелал-эд-Дина.

Мысленно Несеви подбирал себе помощника. Он перебрал в уме всех мамелюков султана и не нашел подходящего. Тогда он послал за Торели.

– Оружие у тебя есть? – спросил он у поэта, едва тот переступил порог шатра.

– Если вы спрашиваете о пере и чернилах, то я сейчас схожу и возьму, я ведь не знал, что придется что-нибудь писать.

– Забудь про перо и чернила, сейчас не до них. Я спрашиваю, есть ли у тебя кинжал или сабля?

– Вам лучше знать, мой господин, что с тех пор, как я в плену, моя рука не прикасалась ни к какому оружию. Думаю даже, что я отвык от кинжала и от сабли; если бы они мне теперь попались в руки, я, верно, не смог бы ими владеть, как подобает мужчине и воину.

– Дайте ему кинжал и саблю.

Стражники тотчас принесли оружие.

– Теперь ступайте и оставьте нас одних. Больше вы мне не нужны.

Когда стражники ушли, Несеви, обращаясь к Торели, сказал:

– Надень оружие на себя. Вероятно, ты не забыл еще, как это делается.

С этими словами Несеви и сам стал вооружаться.

Торели растерялся, не знал, что подумать и как поступить. Может быть, его просто испытывают. Видя растерянность своего пленника, Несеви решил приоткрыть тайну.

– Могу ли я на тебя положиться? Могу ли я доверить тебе тайну первостепенной важности?

– Мое тело и моя душа – твои, господин.

Несеви взял саблю и сам перепоясал Торели.

– Этой ночью мы должны выполнить важное поручение. Выполнение его я не могу доверить одним мамелюкам султана. Ты грузин, и ты благороден. Ты дал мне слово, я верю тебе, я знаю, что ты не изменишь. Дело тяжелое и кровавое, но справедливое. К тому же, если мы его исполним, вся Грузия и каждый грузин в отдельности будут нам благодарны. Помни же, что я полагаюсь на тебя.

– Ты мне подарил жизнь, вырвал меня из когтей султана тогда, у Гарниси. Прошло много времени, но жизнь эта по-прежнему твоя, располагай ею как хочешь.

Несеви знал, что грузины люто ненавидят своего карателя Шереф-эль-Молка. Султанский визирь жег села, деревни, всю покоренную часть Грузии, да и самому Тбилиси от него досталось немало. Имя визиря упоминалось в Грузии не иначе как с проклятиями. Его смерть будет встречена с ликованием, и Несеви это знал. В этом был его дополнительный расчет. Он был твердо уверен, что рука грузина, занесенная над Шереф-эль-Молком, не дрогнет.

Шереф-эль-Молк проснулся не то от шума в голове, не то от шума в своей опочивальне. Привстав и оглядевшись, он увидел, что его окружает стража султана. В тот же миг на пороге появился Мохаммед Несеви с непокрытой головой, вооруженный, точно воин перед сражением. Череп его был длинен, гол и блестящ, а из-под нависших густых бровей грозно сверкали большие черные глаза.

Книжный червь, канцелярская крыса, секретарь, которого визирь старался не замечать и не считал за мужчину, показался теперь Шереф-эль-Молку грозным великаном, в котором все дышало решимостью и возмездием. С неотвратимостью самой смерти медленным шагом приближался Несеви к постели визиря.

За спиной Несеви возвышался, держа руку на эфесе сабли, широкоплечий статный воин. Где-то Шереф-эль-Молк видел этого человека, похожего на грузина, но теперь не мог вспомнить где.

Визирь все еще не понимал, что происходит, но появление в его шатре вооруженного грузина не предвещало ничего хорошего, и сердце визиря сжалось от предчувствия самого худшего, что только может быть.