Что делала армия в августе 91‑го.

…Подъехали. Я понял, что это «санаторий» на берегу озера Сенеж. Кроме «санаторных» корпусов, стояло несколько финских домиков, вот к ним‑то и притулился наш кортеж. Вдоль дорожки, ведущей на задворки этих домиков, Баранников с помощью офицеров внутренних войск выстроил курсантов Рязанской школы милиции. Нас, троих арестованных – Крючкова, Тизякова и меня, выводили из машин по одному, чтобы даже и взглядом не обменялись. В одной из комнат, пропахшей сыростью, где небрежно была расставлена скрипучая мебель, меня обыскали.

В качестве понятых следователь Леканов с лоснящейся от жира физиономией пригласил все тех же курсантов – Сергея Чижикова и Дмитрия Егорова.

Я посмотрел на часы. Они показывали 5 часов 55 минут 22 августа. Курсанты стояли в растерянности: следователь пухлыми пальчиками выворачивал карманы маршала, ощупывал воротник кителя. Врач, выполняя формальность, поинтересовался: «Вы здоровы? Есть жалобы?»

К этому времени комната наполнилась следователями, привезли аппаратуру, шла какая‑то мышиная возня перед допросом. С крайне озабоченной физиономией появился Степанков. Пытался завязать разговор о Хабаровске, передать от кого‑то привет… Я прекрасно оценил эту наивную игру в «доброго прокурора» и попросил сообщить моей жене, что я арестован, и привезти мне необходимые вещи. Леканов спросил:

– Что конкретно?

– Бритву, спортивный костюм и прочее.

– А что прочее? Все, что нужно, изложите на бумаге.

Прищурясь, глядя прямо в глаза, Юрий Иванович начал задавать вопросы, которые были подготовлены заранее. Ельцинской обслуге предстояло мне, фронтовику, доказать мою вину перед моим Отечеством. Как мне потом довелось узнать, вопросы сформулировали загодя, утром 19 августа, в ельцинских хоромах на даче.

Изначально разговор шел без записи в протоколе, сыщики полностью доверились магнитофону.

– Судя по нашему разговору, – заметил Леканов, – вы не осознали всей тяжести совершенного преступления и даже не думаете о раскаянии.

Я ответил:

– Хуже преступления, чем развал Союза, придумать невозможно.

Следователь спросил:

– Вы отдаете себе отчет в том, что для вас, а не для кого‑то другого означает статья 64 УПК?

– Понятия не имею…

Тогда он весьма профессионально разъяснил: Статья 64 – это измена Родине, деяние, умышленно совершенное гражданином СССР в ущерб суверенитету, территориальной неприкосновенности или государственной безопасности и обороноспособности СССР: переход на сторону врага, шпионаж, выдача государственной или военной тайны иностранному государству, бегство за границу или отказ возвратиться из‑за границы в СССР, оказание помощи в проведении враждебной деятельности против СССР…

Я заметил:

– Вы сами‑то верите, что говорите? Да еще применительно ко мне?

Леканов еще больше сощурил глаза, на лице появилась ядовитая улыбка. Он продолжал: «А равно заговор с целью захвата власти наказывается… но это будет решать суд»…

Чувствовалось, что он гордился знанием УПК, но вскоре я понял: все его знания почерпнуты из газетных и журнальных штампов последних дней: «путч», «неконституционный», «союзный договор», «интернирование», «изоляция», «Белый дом», «штурм».

Леканов взял на себя функции «забойщика», конструктора вопросов и предполагаемых ответов. Допрашивал вежливо, но вопросы ставил так, что я вынужден был отвечать, исходя из его предположений…

Был конец августа. Подступала грибная пора. Плыли высокие облака с востока, как далекий привет с моей Родины. Там наверняка знают: министр обороны арестован. Матери не скажут, ей 88 лет, но она поймет своим материнским чутьем, сердцем и, уж конечно, что‑то увидит во сне и свяжет материнский сон с моей судьбой…

В 8.20 установили «Панасоник» для съемки и записи допроса. Самый удобный случай выдвинуть требование: пригласить на допрос адвоката.

– Адвоката должны нанять ваши родственники, – отрезал следователь.

– В таком случае свяжите меня с адвокатской конторой.

– У нас связь с адвокатской конторой не предусмотрена.

– Президент назначил мне встречу в Кремле в 10 часов, сегодня… Она состоится?

– А вы обратитесь к Горбачеву с письмом. Мы отправим, если последует команда. А пока давайте побеседуем.

Все это были уловки. И прокурор и следователи знали, что допрос без адвоката – фикция. Для суда он не имеет юридической силы. Но следователи старались подать себя новым властям в выгодном свете, показать результативность своей работы.

Следователь старался говорить вкрадчиво. «Кирпичики» вопросов ложились ровно, чувствовалась «кремлевская кладка». Тогда я еще не знал, что кассеты с записью допроса продадут «Шпигелю» и что весь мир узнает, как я перед допросом вздохнул. Если бы я знал, что в прокуратуре все продается и все покупается, возможно, я бы германскому «Шпигелю» напомнил слова из песни: «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой»…

* * *

А пока следователь чеканил каждое слово:

– Я должен заявить: вас допрашивают в связи с участием в преступлении. Мы квалифицируем его как измену Родине. Заговор с целью захвата власти, злоупотребление служебным положением. Я хочу услышать от вас, что вы скажете по поводу предъявленного вам обвинения?

– У меня иное понятие о том, что такое измена Родине. Измена президенту – пожалуй, да, имеет место. Но Родину свою я не предавал. Что в моих действиях было конституционно, что нет– надо разобраться. Я считаю, что подписание новоогаревского договора явно неконституционно. Организатор этого акта – Горбачев. Более того, раньше, еще на апрельском Пленуме ЦК КПСС 1985 года, он вещал с трибуны о необходимости улучшить жизнь народа. Тогда никто и думать не смел о развале государства, о ликвидации политической системы.

Но вот наступил 1991 год. Партия не по дням, а по часам теряла свой авторитет. Открыто на Пленумах ЦК КПСС говорили о том, что Горбачев исчерпал себя в качестве активного государственного деятеля, его историческое время закончилось. Мало того, 17 марта 1991 года народ дружно проголосовал за сохранение Союза Советских Социалистических Республик, и вдруг президент предлагает проект договора, в котором речь идет уже о суверенных государствах. Убежден: это не просто ошибка. Идет целенаправленная работа по ликвидации Союза. Нам предлагают хиленькую конфедерацию республик с самостийными президентами. Тут следователь остановил меня:

– Вернемся снова к вашей проблеме. Вас назначили министром обороны не без поддержки Горбачева. Но вы внезапно приняли решение лишить его власти. Вы же давали присягу президенту, парламенту, народу. Почему вы пришли к убеждению, что президента надо лишить власти? Причем антиконституционным путем?

Я понял из вопроса: Леканов в армии не служил и понятия не имеет, кому я присягал в 1941 году.

«Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды Вооруженных Сил, принимаю присягу и торжественно клянусь: быть…

..Л всегда готов по приказу Советского правительства…»

Где же здесь клятва верности президенту? Народу я давал клятву, а не хозяйчику Кремля. И за спиной Горбачева мы не шушукались. Мы всего‑навсего выразили наше возмущение по поводу распада СССР, потребовали от президента ввести чрезвычайное положение. К этому времени суверенизация и сепаратизм, особенно на Украине и в России, достигли своего апогея. Стремясь освободиться от сверхцентризма, «демократы» запросили самую высокую цену: ликвидацию Союза.

Мы решили, что 18 августа к президенту в Форос вылетят Шенин, Бакланов, Варенников, Болдин и Плеханов вразумить президента – отменить подписание договора, дабы выполнить волю народа о сохранении единого Советского Союза.

Что бы я ни говорил, по виду следователя чувствовалось, что он ждет от меня другого: признания в заговоре, рассказа, кто был зачинщиком. Поэтому он резко перебил меня:

– Звучит весьма наивно для такого государственного деятеля, как министр обороны…

* * *

Мне захотелось рассказать следователю о разгоне ЦК, избранного съездом партии, о неравноправном договоре с США по сокращению стратегических и обычных видов вооружений. О выводе войск из Венгрии и Чехословакии, о поспешном бегстве из Германии через Польшу, с которой ни о чем даже не договорились толком. О том, что президент продолжал разглагольствовать о строительстве «европейского дома», не замечая, как свой разваливается. Он не уставал талдычить об «общечеловеческих ценностях», зато своих соотечественников унизил, доведя их до нищеты. Практически ни одна программа за последние 5 – б лет выполнена не была. Когда Горбачеву на сессиях Верховного Совета СССР депутаты говорили о необходимости конкретной программы, он невозмутимо отвечал: «Я указал ориентиры».

Что же понимал генсек под новыми ориентирами? Оказывается, надо было лебезить перед Западом, свои традиции обменять на чужеземные.

Когда Горбачева избрали Генеральным секретарем, на первом же Пленуме ЦК он говорил, что прирост ВВП составил 4 процента и, мол, мы вползли в застой. Но именно в застойные времена построили ВАЗ, БАМ, КамАЗ, перевооружали армию, а начиная с 1985 года мы уже ничего не возводили, только разоружались.

На Президентском Совете, на заседаниях Совета безопасности, в присутствии Горбачева анализируя обстановку, говорили о тяжелом положении в стране, о развале партии, экономики, о растущих долгах государства. Уже все понимали в Кремле, что корни многих бед исходят от президента. Но следователя Леканова, похоже, не интересовала моя боль, он требовал: «Пожалуйста, фамилии тех, кто это говорил?»

Я объяснял Леканову, что это были дискуссии среди руководителей, озабоченных судьбой страны. Сам Ельцин признавал это. Горбачев в последнее время разъезжал по всему миру, но мы, члены правительства, даже не знали, о чем он говорил с глазу на глаз с лидерами иностранных государств. Раньше было принято все вопросы предварительно обсуждать на Политбюро, на Президентском Совете или Совете безопасности, а теперь все отдано на откуп Горбачеву.

Затем я рассказал Леканову, как президент Южной Кореи передал Горбачеву 100 тысяч долларов из кармана в карман. Да, за подобные «сувениры» принято расплачиваться.

Но следователь меня как будто не слышал. Он ждал признаний в заговоре. Ну что же, слушайте. Мне скрывать нечего.

Когда мы собрались в субботу 17 августа на объекте КГБ в конце Ленинского проспекта, то пришли к выводу: необходимо лететь к Горбачеву в Форос, убедить его в том, что с подписанием союзного договора Советский Союз прекратит свое существование. Горбачев прекрасно знал: Украина подписывать договор отказывается, впрочем, как и прибалтийские республики. Давили на Ельцина и демократы в лице суетливого царедворца Юрия Афанасьева.

Премьер‑министр В. Павлов охарактеризовал экономическую ситуацию в стране как тревожную. Он сказал, что перед отъездом на «отдых» Горбачев принял участие в заседании Кабинета министров, потребовал в случае необходимости ввести чрезвычайное положение. Потому‑то и полетели в Форос для откровенного разговора. До подписания договора оставалось двое суток. Самолет выделило Министерство обороны. Вылет назначили на 13 часов в воскресенье.

Возвратились товарищи из Фороса поздно вечером, около 22 часов. Мы ждали их в Кремле в кабинете Павлова. Кроме меня и Павлова, присутствовали Крючков, Пуго, Ачалов. Янаев подъехал около 20 часов, вслед за ним – Лукьянов.

Прибывшие из Фороса товарищи рассказали: Бакланов обрисовал Горбачеву ситуацию– страна катится к катастрофе, необходимо вводить чрезвычайное положение, другие меры уже не спасут, оставим иллюзии[1].

Поделился своими впечатлениями о встрече с Горбачевым и Шенин. Вдруг оказалось, что у Горбачева разыгрался радикулит. Олег Семенович резюмировал: «Скорее всего, Горбачев хотел избежать встречи с товарищами. Но когда понял, что без разговора товарищи не уедут, через час объявился».

Затем Болдин высказал свое мнение о необходимости принятия срочных мер по стабилизации обстановки, отказа от подписания договора. Затем Варенников доложил о положении в армии. Валентин Иванович не любит мямлить, говорит всегда четко и ясно. Это и дало повод президентской чете сделать вывод, что генерал армии Варенников из всех приехавших был самым настойчивым и грубым. Валентин Иванович понимал, что мы теряем.

Он прошел с боями от Сталинграда до Берлина, видел, что творили немцы на советской земле. Докладывая президенту о положении в армии, о том, как восприняли офицеры и весь личный состав вывод войск из Германии, он искренне волновался. Варенников напомнил президенту слова, сказанные в его адрес на офицерском собрании капитаном К. Ахаладзе:

«Михаил Сергеевич! Я один из многих, кто беспредельно любил вас. Вы были моим идеалом. Везде и всюду я готов был за вас драть глотку. Но с 1988 года я постепенно ухожу, удаляюсь от вас. И таких становится все больше. У людей, восхищавшихся перестройкой, появилась аллергия на нее».

На этой встрече мы поняли: болезнь Горбачева притворная. Он желает поставить Правительство Союза и народ перед свершившимся фактом– подписанием договора, развалом государства.

* * *

Проработка варианта ввода чрезвычайного положения в стране велась Комитетом государственной безопасности с 7 августа. От Министерства обороны принимал участие командующий Воздушно‑десантными войсками генерал‑лейтенант Грачев… С 15 или 16 августа к этой работе подключились Грушко– первый заместитель председателя КГБ и заместитель министра обороны генерал‑полковник Ачалов. О создании Комитета по чрезвычайному положению тогда и речи не было. Об этом разговор зашел только вечером 18 августа в кабинете Павлова после возвращения наших товарищей из Фороса. Тогда же я впервые увидел список Комитета в составе 10 человек.

Этот список показали Анатолию Ивановичу Лукьянову. Он твердо заявил, что участвовать в деятельности Комитета не намерен и не будет, так как представляет законодательную власть. «Единственное, что я могу сделать, – сказал Анатолий Иванович, – это опубликовать заявление о нарушении действующей Конституции в связи с подписанием новоогаревского союзного договора».

Вспоминаю и реакцию министра иностранных дел Александра Александровича Бессмертных, он прибыл в кабинет Павлова около 23 часов. Александр Александрович заметил: «Если вы меня включите в список членов Комитета, то для меня будут закрыты все столицы мира – и Вашингтон, и Париж, и Рим, и Лондон…»

Александр Александрович знал о недовольстве общественности поведением Горбачева, как и то, что через 20 минут после выступления на закрытой сессии Верховного Совета СССР наше общее мнение о необходимости навести в стране порядок стало известно и в американском посольстве. В роли информатора от московских «демократов»‑стукачей выступил Гавриил Попов, хотя он прекрасно понимал, что и у государства могут быть секреты. Но демократ не убоялся, побежал в американское посольство и сообщил послу США Мэтлоку, что назревает заговор, назвал и зачинщиков: Павлов, Крючков и Язов, – попросил передать этот доклад и Ельцину, который в это время находился в США. Мэтлок сообщил о том, что говорилось на сессии Верховного Совета СССР, президенту США Бушу. А тот, в свою очередь, сразу же связался с Горбачевым, как будто последний не знал о наших выступлениях.

Как нетрудно понять, видимость заговора создавали «демократы». И разве не Гавриил Харитонович[2]является главной персоной, которой так интересуется Фемида? Ведь налицо предательство национальных интересов России…

Как может судить мой читатель, дело ГКЧП – пример виртуозного превращения изменника Попова в «защитника» земли русской. А тех, кто на самом деле пытался отстоять интересы страны, ошельмовали, назвали преступниками. И потому Леканов искал любые зацепки, чтобы доказать, что я изменил Родине.

Пришлось восстанавливать события по часам и по минутам; из Кремля я уехал в первом часу ночи 19 августа 1991 года. Документы, рассматриваемые в кабинете Павлова, должны были зачитать по радио и по телевидению в 6 часов. Для охраны телецентра мы к 6.00 направили подразделение ВДВ из «Медвежьих озер».

Леканов, будучи уверенным в справедливости обвинения, не терял нити допроса. Стремясь услышать подтверждение моей вины, повторял одни и те же вопросы, правда, в другом контексте.

– А не хотели ли вы выяснить реакцию населения? Не испугалось ли оно?

Прокуратура, конечно, знала о крайней политизации населения к тому времени. Суверенизация, самостийность, децентрализация, антикоммунизм расцвели махровым цветом. Одуревшие от жажды власти «демократы» боролись и с центром и с Горбачевым. С волей народа, проявленной в ходе референдума 17 марта, не посчитались бы ни Ельцин, ни Кравчук, ни другие.

Кстати, два года спустя «всенародно избранный» по‑другому заговорит о референдуме. В своем указе № 1400 от 21 сентября 1993 года он заявит: «Большинство в Верховном Совете Российской Федерации и часть его руководства открыто пошли на прямое попрание воли российского народа, выраженной 25 апреля 1993 года». Значит, по Ельцину, волю российского народа попирать нельзя, а волю советского всего народа растоптать надлежало без зазрения совести.

Признаюсь, сложные чувства овладевают мной даже сегодня, когда я перечитываю стенограмму допросов. Я ненавижу себя за скованность, презираю наведенную на меня кинокамеру, все эти кадры политической киношки. Одно могу сказать: режиссер был талантливым, он бы украсил фестиваль и в Каннах.

Еще во время «съемки» я подумал: через часок‑другой «кино» повезут на просмотр самодовольному Горби и его домашнему философу. Но, по‑моему, ошибся: по дороге в Кремль пленку умыкнули, запродали на Запад.

* * *

…В окно заглянуло солнце, его лучи упали на противоположную от окна стену, на которой красовался пейзаж: северные олени переплывают озеро. Хотелось бы, чтобы и это озеро, и этих оленей освещало незаходящее солнце.

Следователь попросил выключить камеру, подошел к окну и задернул портьеры. Как бы выражая заботу обо мне, произнес: «Береженого Бог бережет». Но я понимал: он старается, чтобы никто не узнал, куда увезли арестованных. Ему важно было подтвердить правоту слов из указа Ельцина: «Считать ГКЧП антиконституционным и квалифицировать его действия как государственный переворот, являющийся не чем иным, как государственным преступлением». Впоследствии стало известно, что эти строки написал Р. Хасбулатов, который нашел в себе мужество сбежать из стаи самозваных кремлевцев.

И снова следователь старается вытянуть у меня признание, что мы действовали вопреки Конституции: «Вы наверняка рассчитывали на то, что народ все проглотит, что вас поддержат, не спрашивая, а конституционно ли это?»

Да, мы надеялись на народ. Мы считали: народ прекрасно понимает, что начатая по инициативе Горбачева перестройка– политика реформ– в силу разных причин зашла в тупик. На смену первоначальному энтузиазму и надеждам пришли безверие, апатия и отчаяние. Но, увы, понимание всего этого сложилось у населения позднее…

– Когда вы увидели, что завязли в афере, из которой нужно выбираться? – гнул свою линию следователь.

– А нам и не надо было выбираться. Мы были вместе с народом. И это лишний раз подтверждает, что заговора не было. Иначе бы «заговорщики» подготовились. Напротив, инициатива была в руках поповых, афанасьевых и других ярых ельцинистов.

Почему‑то на допросе я вспомнил, как Г. Попов отдал чудовищный приказ столичным торгашам больше не отпускать продукты жителям других областей. И стоял казах‑панфиловец в Елисеевском гастрономе проездом из Талды‑Кургана в Калининград, защитивший Москву от фашистов, выпрашивая двести граммов «Любительской» колбаски на дорожку. Но никто из продавцов не осмелился нарушить указа мэра. Какой позор! Уже тогда россияне разглядели хамовитое лицо московской демократии…

– Если вы уже после пресс‑конференции увидели, что зашли чересчур далеко и совершили преступление, почему вы продолжали вводить танки в ночь с 20 на 21 августа, ввели комендантский час, назначили коменданта города?

– Чрезвычайное положение введено согласно Заявлению Советского правительства, а затем подтверждено указом и.о. президента Г. И. Янаева, где говорилось:

«В связи с обострением обстановки в г. Москве – столице СССР, вызванной невыполнением постановления ГКЧП № 1 от 19 августа 1991 года, попытками организовать митинги, уличные шествия и манифестации, фактами подстрекательства к беспорядкам, в интересах защиты и безопасности граждан в соответствии со статьей 127 части 3 Конституции СССР постановляю:

1. Объявить с 19 августа 1991 года чрезвычайное положение в городе Москве.

2. Комендантом города Москвы назначить командующего войсками МВО генерал‑полковника Н. В. Калинина, который наделяется правами издавать обязательные для исполнения приказы, регламентирующие вопросы поддержания режима чрезвычайного положения».

Кроме того, в заявлении ГКЧП говорилось о необходимости с 4.00 часов взять под охрану важнейшие государственные учреждения и объекты. Что же касается комендантского часа, то он был объявлен, но не введен.

– Кто мог рекомендовать Янаеву ввести комендантский час? Янаев же не военный. Прошу честно ответить.

Я говорю честно:

– Закон о чрезвычайном положении принимал Верховный Совет. Там разве одни военные заседали? Янаев ввел чрезвычайное положение, а Калинин, исходя из обстановки, как комендант города объявил комендантский час. Сил и средств, несмотря на то, что были вызваны и прилетели в Москву еще два парашютно‑десантных полка, все же было недостаточно для обеспечения ввода ЧП. Потом мы с Калининым обговорили все вопросы по выводу тяжелой техники из Москвы.

* * *

– Что можете сказать о вашей рекомендации разогнать силы, защищавшие Белый дом? Ведь формальный повод был – в 23.00 все должны были разойтись по домам, – продолжает вопрошать следователь.

– Объясняю следствию: у здания Верховного Совета РСФСР собралось около 70 тысяч человек, поэтому вопрос о разгоне толпы даже не обсуждался на совещании ГКЧП. По городу было организовано патрулирование на боевых машинах пехоты и бронетранспортерах. Применять оружие было строго запрещено. Это было похоже на ситуацию, когда пытаются зажечь спичку перед пороховой бочкой.

Кто мог предположить, что Попов и Лужков организуют возведение баррикад? К тому же при проходе техники под мостом в районе проспекта Калинина и были задержаны БМП. Их забросали бутылками с зажигательной смесью.

– Заменялись ли войска, которые стояли перед Белым домом, по той причине, что военнослужащие были уже политически неблагонадежными?

В связи с этим вопросом я заметил:

– В мире много домов белого цвета, но официально называют Белым домом резиденцию президента США в Вашингтоне. Называть здание, где размещался Верховный Совет и Правительство России, «Белым» – это значит притязать на чужое наследство. Тем более что на месте, где американцы возвели свой Белый дом, когда‑то стоял бордель. И кроме того, вам неизвестно: заменяли войска или нет, почему же вы сделали вывод, что после общения с народом войска политизировались? Это байки радио «Эхо Москвы».

Батальон ВДВ для охраны здания Верховного Совета РСФСР был направлен по просьбе Ельцина генерал‑лейтенантом Грачевым, который доложил мне об этой просьбе. Я дал согласие, и он по радио, когда дивизия была еще на марше, передал приказ генерал‑майору А. И. Лебедю. Охрана возле здания была постоянной, танковые подразделения находились там до 22 августа.

Леканов вновь спросил:

– Когда вы осознали, что это государственный путч и переворот?

– Как можно называть это государственным переворотом? На законодательную власть Союза и республик никто не покушался. Не было ни военного, ни гражданского переворота. Президент сам говорил по телефону, что ему звонил Ельцин, высказывал мысль, что Россия тоже хотела бы воздержаться от подписания договора. Потому и выехала к нему группа товарищей, чтобы предостеречь от ошибки. Но Горбачеву во что бы то ни стало хотелось подписать антинародный документ о развале Союза.

– И тогда вы решили отвести войска? С 21 августа вы практически встали на путь покаяния?

Решение о выводе войск было принято вечером 20 августа. Если объективно проанализировать события этих трех дней, то напрашивается вывод: армия не участвовала в каком‑то подавлении демократии. Широко разрекламированные «баррикады» не смогли бы остановить танки и БМП. Позже А. Н. Яковлев признается: «У меня было такое ощущение, что мы вышли в поле, а противник так и не явился».

Затем Леканов предложил прерваться, якобы на обед. Но мне разрешили выйти из комнаты, лишь когда он закончил прослушивать кассеты. Столичная «демократия» продолжала возводить надолбы лжи, и вскоре появились телевизионные репортеры. Они начали меня уговаривать обратиться с покаянной речью к Горбачеву, дескать, для защиты от статьи, которую вам «шьют». Мол, все средства хороши, Дмитрий Тимофеевич, особенно выбирать‑то вам и не приходится.

И под влиянием усталости я поддался на их уговоры, «Покаянное кино» подали как часть допроса. И «Шпигель» и прокурор посчитали их доказательством «совершенного преступления» по расстрельной статье – измена Родине…

И вот я снова в комнате‑«камере» вспоминаю картинки горбачевской эпохи. Какие обжорные презентации и юбилеи устраивали «новые русские». Вот уже появились новые веяния в оформлении банкетов. По черной икре обязательно красной икрой лозунги: «Российской демократии – слава!», «Слава Горбачеву!». Были и другие варианты, но все равно красной икрой по черной: «Михаил Сергеевич, до встречи в Тель‑Авиве!»

…В первом часу ночи 23 августа майор из охраны полушепотом приказал:

– Поднимайтесь, мы уезжаем.

Я задал естественный вопрос:

– Куда?

– Этого я не знаю, прошу не мешкать. – И положил на тумбочку яблоко. – Возьмите, возможно, ехать придется долго.

И снова машина с ревом разрывала тишину в округе. За ней следовал автобус с вооруженной командой, три «Волги», замыкали колонну еще один автобус с вооруженными курсантами, машина с врачами и несколько автомобилей различного назначения.

Ехали в сторону Твери. Несмотря на то что я уже трое суток не спал, в сон не клонило. Справа и слева от меня на заднем сиденье размещались вооруженные офицеры, сидящий рядом с водителем офицер держал между ног автомат.

Проехали Клин. Может, мы едем в Ленинград, в знаменитые «Кресты»? Перед глазами маячила разделительная полоса на дороге. Я еще подумал, что эта полоса разделяет мое прошлое от совсем не ясного будущего… Я предался воспоминаниям, чтобы согреть свою душу среди этой бесовщины, дурмана лжи.

Приказ наркома обороны больше известен в народе как приказ «Ни шагу назад». Сегодня вокруг этого приказа достаточно спекуляций, Сталина обвиняют в излишней жестокости. Но разве можно представить себе жизнь, особенно когда решается судьба страны, без требования быть сильным, требования, которое ты должен предъявлять прежде всего сам к себе? Генерал де Голль писал в своей знаменитой книге «На острие шпаги»: «Сила – средство мысли, инструмент действия, условие движения; эта акушерка необходима, чтобы добиться хотя бы одного дня прогресса. Сила – это щит мудрецов, оплот тронов. Сила – могильщик пришедшего в упадок, она дает законы народам и определяет их судьбу. Сильные личности не всегда воплощают простое превосходство, ту поверхностную привлекательность, принятую в повседневной жизни».

Интересно сравнить настроения обитателей Кремля летом 1942 года, когда И. Сталин подписал исторический приказ, с атмосферой в ставке Гитлера в конце 1945 года, когда кое‑кто из немецких генералов уже подумывал, как достойно расстаться с жизнью. Если в Кремле пораженческие настроения на корню пресекались и не было намека на какие‑либо дворцовые интриги, то в Германии в высших сферах царил раздрай. Генералы, пленившие гордые европейские столицы, писали друг на друга доносы Гитлеру.

Особенно отличился идеолог рейха Йозеф Геббельс. Уже в самом начале 1945 года он выдал весьма нелестные характеристики многим полководцам фюрера: «УГуде‑риана нет твердости в характере. Он слишком нервный. Эти свои недостатки он обнаружил, командуя войсками и на западе и на востоке. У Гиммлера нет никаких оперативных способностей. Уж, конечно, он никакой не полководец». Не повезло и Герингу: «Во всяком случае, колебания в отношении Геринга привели нацию к тяжелейшим бедам. Я намерен послать фюреру одну главу из Карлейля, как поступил Фридрих Великий с принцем прусским Августом‑Вильгельмом, когда тот совершенно испортил ему циттауское дело. Фридрих устроил над своим родным братом и наследником трона расправу, которую я считаю образцовой».

Понятно, Геббельс не жалел черных красок для своих товарищей по партии, призывая к расправе над ними. Совсем другие нравы царили в Кремле: если кому‑то и перепадало, то исключительно за дело. Сталину даже в эти критические для Отечества дни нельзя было отказать в справедливости и великодушии. И это главная причина, почему нынешние лжедемократы без чувства меры прокручивают заезженную пластинку о жестокости вождя. Сточки зрения отечественной «завлабовской» демократии приказ № 227 и связанные с ним чувства патриотизма, любви к Родине – анахронизм.

И чтобы отсечь народ от его величественного прошлого, ангажированная свора историков проводит беспрецедентную акцию по очернению защитников державных интересов. Атаку на державников начали еще во времена Хрущева, развенчивая деяния Сталина, его полководческий дар.

Несомненно, те, кому это было выгодно, в лице Хрущева нашли идеального «героя истории». Недавно вышла в свет книга известных ученых Б. Г. Соловьева и В. В. Суходеева «Полководец Сталин». Они поведали неприглядную историю из жизни Н. Хрущева. Но сначала напомню читателям о сыне главного докладчика на XX съезде КПСС. Как известно, сын Хрущева Леонид активно сотрудничал в плену с фашистами. Он призывал красноармейцев сдаваться в плен, обещая райские кущи. И тогда Верховный Главнокомандующий приказал нашим разведчикам выкрасть сына Хрущева у немцев. Вскоре Леонид Никитович предстал перед военным трибуналом, который приговорил его за измену Родине к расстрелу. Н. Хрущев умолял И. Сталина не допустить смертной казни. На что И. Сталин ответил: «Вы просите как отец или член ЦК? Как отец? А что я скажу другим отцам, потерявшим своих сыновей?»

Умер И. Сталин, и спустя несколько лет, будучи Первым секретарем ЦК, Хрущев потребовал от министра обороны страны Г. Жукова представить летчика Леонида Хрущева к званию Героя Советского Союза. На что Жуков резко возразил, дескать, предателей не представляют к боевым наградам, тем более к высокому званию Героя. Скомкав наградной лист, Жуков бросил его в сторону Хрущева. Этот случай и послужил поводом наряду с другими для снятия Г. Жукова с поста министра обороны СССР. К сожалению, этот факт, чтобы обелить Хрущева, предали забвению, впрочем, как и многие другие факты.

* * *

Нет сомнений, что И. Сталин догадывался: могут наступить новые времена и его оппоненты попытаются учинить над ним расправу. Посол СССР в Швеции А. М. Коллонтай сохранила некоторые фрагменты беседы со Сталиным в ноябре 1939 года:

«Многие дела нашей партии и народа, – говорил Сталин, – будут извращены и оплеваны прежде всего за рубежом и в нашей стране тоже.

Сионизм, рвущийся к мировому господству, будет мстить нам за наши успехи и достижения. Он все еще рассматривает Россию как варварскую страну и как сырьевой придаток. И мое имя тоже будет оболгано, оклеветано. Мне припишут много злодеяний.

Мировой сионизм всеми силами будет стремиться уничтожить наш Союз, чтобы Россия больше никогда не могла подняться.

Сила СССР – в дружбе народов. Острие борьбы будет надавлено прежде всего на разрыв этой дружбы, на отрыв окраин от России. Здесь, надо признаться, мы еще не все сделали.

С особой силой поднимет голову национализм. Он на какое‑то время придавит интернационализм и патриотизм, Но только на некоторое время. Появится много вождей‑пигмеев, предателей внутри своих наций.

В целом развитие в будущем пойдет более сложными и даже бешеными путями, повороты будут предельно крутыми. Дело идет к тому, что Восток взбудоражится. Возникнут острые противоречия и с Западом.

И все же, как бы ни развивались события, но пройдет время, и взоры новых поколений будут обращены к деяниям и победам нашего социалистического Отечества. Новые поколения поднимут знамя своих отцов и дедов. Свое будущее они будут строить на примерах нашего прошлого».

…Но вернемся к приказу наркома обороны за № 227. Это «пятая колонна» снабдила «порушителя русских святынь» подлейшими вымыслами из жития‑бытия И. Стали‑на, замутив «оттепельные» воды истории грязными домыслами. Через критику Сталина открывался путь для развенчивания подвига россиян в годы борьбы с фашизмом. Критикуют Сталина, а на самом деле учиняют расправу над славянами, отечестволюбивыми мусульманами. Приказ наркома обороны за № 227 идеологи «пятой колонны» рассматривают как своеобразную высоту, которую необходимо взять, чего бы это ни стоило. Именно с этой высоты отчетливо просматривается будущее России, наша соборность, сопротивленческий дух. Сровнять с землей эту высоту, на которую так вовремя позвал нас Сталин, – вожделенная мечта врагов России. За это они все отдадут. Вне этой высоты мы не нация, а сброд.

Сегодня мы все беженцы в своем Отечестве. Одни бегут от надвигающегося будущего, другие устремлены в прошлое, ищут спасения у духовников. Бывшее древко государственного флага СССР для многих стало посохом…

Мне вдруг вспомнилась китайская мудрость: «Не дай бог жить в эпоху перемен».

Перемены в СССР происходили явно не в интересах государства. Горбачев не в состоянии был воспринимать мир в его целостности и единстве. Он выхватывал лишь отдельные фрагменты из жизни и потому постоянно рушил вязь времен. По‑моему, он так и не понял, что Закон – это символ любви ко всему живому, хотя и закончил юридический факультет. Ни в коем случае Закон не должен служить для эгоистических побуждений фарисеев, обслуживать их идеологию. Что значит Закон для личности, славяне почерпнули по крупицам из Евангелия. «Не думайте, что я пришел нарушить Закон, – говорит Христос, – не нарушать я пришел – исполнять!»

Может, самая большая беда Горбачева заключалась в том, что он не научился отличать добро от подделок под добро. Он любил красоваться в зареве перестройки и национальные пожарища в республиках воспринимал не как бедствие, а как еще один спецэффект для освещения своей фигуры. Поразительно, что Горбачев, имея в доме специалиста по Великобритании, будет прислушиваться к советам М. Тэтчер, какие конституционные реформы необходимо провести в СССР. Хотя студенту юрфака известно: Великобритания отличается от других стран отсутствием писаной Конституции. Внимал Генсек и советам Буша – как ограничить влияние спецслужб на важные решения президента. Горбачев, соглашаясь с Бушем, кивал головой, хотя надобно было знать, что «бесценные» советы он выслушивает от бывшего главы ЦРУ, матерого разведчика.

История падения Горбачева началась с политического флирта с М. Тэтчер, когда Михаил Сергеевич с Раисой Максимовной отправились на «смотрины» в Лондон за год до своего звездного часа. К тому времени «забугорные голоса» вовсю обсуждали геронтологические проблемы членов Политбюро. При этом столичные слушатели забугорного бреда совсем не замечали, что президент США Р. Рейган – ровесник К. Черненко, а Ф. Миттеран разменял восьмой десяток, когда его переизбрали президентом Франции. Не все также догадывались, что это не Брежнев окружил себя старцами под стать себе. Что сей букет из старцев селекционировал по цветочку Андропов, дабы обеспечить себе мощный финиш в борьбе за главную должность в партийной иерархии. Так что «проблема старцев» имела свою подоплеку.

Раиса Максимовна каким‑то седьмым чувством угадала, что именно их семейству сигналят из европейских столиц. Что полный мандат доверия на избрание ее благоверного на пост Генерального секретаря могут обеспечить, как это ни выглядело парадоксально, Тэтчер, Рейган и Буш.

Надо отдать должное, на лондонских «смотринах» Раиса Максимовна весьма преуспела. Это была феерия! Несколько раз на день она меняла наряды. То набросит кокетливо на плечики горжетку, то предстанет перед дипломатами в шитых золотом туфельках. Все ждали, что чета Горбачевых отправится на кладбище поклониться Марксу, ан нет! Мадам Горбачева проложила новый маршрут, неведомый женам других членов Политбюро. И вот уже блицают камеры вездесущих фотокорреспондентов: супруга Горбачева примеряет бриллиантовые сережки в ювелирном магазине на берегах Темзы! Протокольный венок с крепом для Маркса так и не был востребован. Но почему же? Ведь еще школьником сообразительный Миша Горбачев нарисовал портреты Ильича, за что и получил премию на районных смотринах юных дарований.

Пришло время, и чета Горбачевых «посигналила» сильным мира сего – мол, мы ваш намек поняли. Оставалось спровадить Черненко в последний путь…

Флирту своего благоверного с сиятельной особой с Даунинг‑стрит рассудительная Раиса Максимовна придавала огромное значение. В свою очередь, Михаил Сергеевич постарался не заметить прискорбного обстоятельства: «железная леди» в дни фолклендского конфликта отдала приказ потопить аргентинский крейсер «Хенераль Бельграно».

Словом, и «железная леди», и «бриллиантовая дама» из Москвы не переставали восхищаться своим кумиром. Маргарет Тэтчер настолько увлеклась «новым мышлением» Горбачева, что не придумала ничего лучше, как напечатать в стране великого Шекспира последние творения Генсека умопомрачительным тиражом: по три книжки на каждого жителя Лондона, восседающего у камина. Каков успех!

При всем при этом позволю себе сделать комплимент домашнему философу Горбачева. Будущие историки наверняка уловят некоторое сходство Раисы Максимовны с Маргарет Тэтчер. Последняя, взглянув на портреты своих предшественников в знаменитом доме на Даунинг‑стрит изрекла: «Не беспокойтесь! Я сдвину их всех вниз!»

И Раиса Максимовна не церемонилась: раздражающие ее политические фигуры убирала!..

* * *

Разглядел Горбачева среди минеральных источников и деревянных орлов Ставрополья Юрий Андропов, он и привел его чуть ли не за ручку в Кремль. Юрий Владимирович был опытным политическим тяжеловесом‑борцом, по своему усмотрению создавал политическую ауру вокруг «дорогого Леонида Ильича». Это Андропов осмотрительно согнал на обочину молодых претендентов на высший партийный пост в государстве: Шелепина, Шелеста, Полянского, обвинил в барских замашках и Романова.

Андропов понимал прекрасно, что понятие «враг народа» раздражает общественность, куда более благозвучно звучит «диссидент». Не разобрать: то ли это осуждение, то ли награда, признание заслуг перед другим государством. Вот почему на закате хрущевской эпохи, когда формировался политический сленг брежневского времени, и укоренилось слово «диссидент».

Сегодня диссиденты «от Андропова» почти все при регалиях, должностях, а кое‑кто из них обороняет смятые перестройкой рубежи марксизма.

Поразительно: больше всех пострадали и сегодня не востребованы те, кто остался в стране. Это известные русские писатели, публицисты, философы. И здесь, как мне кажется, необходимо вернуться к так называемому делу «русистов», ибо из «дела писателей» будущим политикам предстоит черпать нравственные ориентиры. Поможет сей экскурс в «дело писателей» взглянуть иными глазами и на фигуру Андропова.

В кремлевском деле «русистов» было больше политики, чем литературоведческих изысков. Первую страничку в этом нашумевшем деле открыл сам Юрий Владимирович. И потому западные политологи постарались представить это дело как танковую атаку державников в так называемой бескровной «филологической войне». К тому времени в некоторых республиках посчитали зазорным изучать даже язык Пушкина. Вслед за филологическими спорами в республиках получили распространение разные виды сепаратизма: от экономического до политического. К неописуемой радости нынешних столичных демократов свой гнев Андропов обрушил прежде всего на русских писателей: В. Ганичева, С. Куняева, С. Семанова, В. Сорокина, В. Чалмаева, А. Никонова. Сокрушительной критике подвергли и книгу В. Белова «Лад».

Пожалуй, этой позорной войне с русскими писателями не найти аналога в мировой истории. Мне трудно представить, чтобы государственные деятели Франции или Норвегии развернули беспощадную борьбу со своей национальной литературой, с писателями, повязанными обоюдно «самой жгучей, самой смертной связью». Неужели Юрий Владимирович не знал о «дружеском» напутствии наркома внутренних дел Ягоды М. Шолохову: «А все‑таки вы – контрик». И вот о чем я подумал: если бы Юрий Владимирович жил в эпоху Л. Толстого, Ф. Достоевского, он так же бы боролся с русской литературой? Почему Андропов запретил Никите Михалкову снимать художественный фильм «Дмитрий Донской» по сценарию известного русского писателя Юрия Лощица? Впрочем, бытует и другое мнение: кто‑то же должен был отвечать за всесоюзную политическую наружку. В Кремле стояла ненастная погода, и нет ничего удивительного, что Юрий Владимирович прогуливался по Дзержинке под зонтиком идеологии. Шербургские были явно не в моде. И разве возвращение еще одного расстрельщика русской литературы А. Яковлева из Канады на кремлевский Олимп не штрих в биографии Юрия Владимировича?

Надеюсь, теперь понятно, почему М. Горбачев не воспользовался услугами русской партии и сервировал свою политическую кухню блюдами с тель‑авивского стола, усадив за этот стол помощников и референтов Андропова. К тому времени политическая и финансовая столица из США переместилась в Израиль…

Начинал свои экономические реформы Горбачев активно и вдохновенно. Основные ее положения он косноязычно считывал с американского листа, ни в чем себе не отказывая в политической борьбе. И здесь не обойтись без замечания немецкого профессора Шубарта: «Когда Наполеон взял Берлин, немцы встали навытяжку, когда же он взял Москву, русские подожгли свою столицу».

Похоже, история повторилась, но в ее трагическом варианте: когда последний Генсек завез в Москву демократию, как ее понимали Рейган и Буш, то порешил, что нашел панацею от всех бед, и на радостях подпалил всю экономику России и братских республик. Вскоре от них остались одни руины. Отныне мы живем в своем Отечестве подобно погорельцам, по всему миру бродим с сумой. Гитлер ограбил Германию, дабы почти 100 миллионов марок вложить в броню, пушки и самолеты. Наши же «новые русские» разворовали Россию, чтобы укрепить могущество других государств.

* * *

…Туман на дороге с рассветом становился плотнее. Над островерхими елями краснело, как огромный раскаленный жернов, солнце. Колонна остановилась. Никто ничего не объяснял. К машине, в которой ехал А. И. Тизяков, поспешили две женщины. Я узнал их– это были врачи, они‑то и сделали укол Тизякову прямо в машине. Видимо, от высокого давления, оно беспокоило его и раньше.

Деревни, деревни… Проехали Завидово. Поворот влево на Козлов. Фары высветили дорожные знаки. Вот здесь в мае произошла авария.

19 мая 1991 года… Как будто кто‑то требовал от меня расслабиться, побыть с женой, поехать куда‑нибудь, подышать воздухом на природе. Был чудесный день, туман полз из леса к дороге, по которой юрко сновали «Жигули», «Волги» и наши две машины, как два вороненых крейсера. Мы неслись в сторону Твери, в Завидово, шутили, смеялись, а Грей, английский кокер‑спаниель, сидел на самом почетном месте, положив мне лапы на колени.

В Завидовском заповеднике нас встретили Вадим Кузнецов и Тамара, повели к пруду, где резвилась форель. Каждый раз мы радовались, когда пестрая, с ярко‑красными крапинками форель кувыркалась в сочной зеленой траве.

Ближе к обеду мы поблагодарили радушных хозяев и поехали в Москву. И опять рваные серые облака, скользкая дорога. Какой‑то, как бы предупредительный, монолог произнес Петр Сергеевич Акимов в адрес водителя: «Ты помнишь про езду Брежнева? Сколько было аварий». И все это бы не касалось нас, думалось, что застрахованы от всех напастей.

И вдруг! Перед самым поворотом на Ленинградское шоссе молоковоз, огненно‑красный, как зловещий призрак, ударил в бок багажника. Нашу машину понесло через дорогу на большой скорости. Передние колеса перепрыгнули через глубокий кювет, а задние осели.

Больше всех пострадала Эмма Евгеньевна. Правая нога в нескольких местах оказалась сломана, а левая рука, которой она ухватилась за поручень, оторвалась и держалась только на коже. Мы перенесли Эмму Евгеньевну в связную машину и помчались в Москву. Еще в машине мне удалось дозвониться до Андрея Демьянова, дежурившего в приемной министра обороны. Попросил встретить нас в красногорском госпитале. Был воскресный день, многие хирурги уехали на дачу, но к нашему прибытию их всех собрали в хирургической.

И началась операция. Первая, через три дня – вторая. Телефон не умолкал, нам спешили выразить сочувствие. Позвонил и Валентин Иванович Варенников. Он предложил мне положить на гипсовую руку Эммы Евгеньевны гвоздику… И так было каждый день, пока Эмма Евгеньевна сама не подняла упавшую на пол гвоздику…

…Колонна остановилась. Полковник из охраны предложил мне, не вылезая из машины, накинуть плащ‑палатку, дескать, крестьяне глазастые, любопытные, уж они‑то опознают Язова. Я ответил, что мне в машине не холодно, а что касается любознательных, во всяком случае мне не стыдно, что меня везут арестованного в Кашин.

– Откуда вам известно, куда вас везут? – взметнулись брови полковника.

– Посмотрите на указатель, на нем написано «На Кашин». Об этом городке, как и о древней Тверской земле, я кое‑что знал. Например, что вдова Михаила Святого, князя Тверского, Анна после его убийства в Золотой Орде удалилась в Кашинский монастырь. В Кашине княжил один из сыновей Анны. В монастыре Анна прожила почти 30 лет, намного пережив своего недруга – князя Владимирского, больше известного как московский князь Иван Калита.

Перед въездом в город возвышался обелиск со славянской вязью: «1289 год». Обратил я внимание и на старинные, из красного кирпича лабазы, около которых стояли длинные очереди – визитные карточки эпохи Горбачева. Остряки шутили: «Это люди обсуждают новое мышление Горбачева!»

Вдруг на высоком берегу незнакомой мне речушки показалась церквушка, чуть поодаль стоял монастырь. В этом святом месте и располагалась тюрьма. Со скрипом отворились тяжелые створки ворот, и уже неласковым лаем поприветствовали правительственный кортеж Степанкова местные волкодавы.

Машины въехали на грязный тюремный двор, мне же предложили пройти в одноэтажное здание. Обыскивали тщательно, долго вертели в руках фуражку, прощупали все швы на кителе, выписали квитанцию на форму, отдельно на часы и на зажим для галстука. Взамен мне выдали широченные зековские брюки и куртку с нашивкой на рукавах: «ЗМИ». Не знаю, что это обозначало, но было ясно, что отныне я зек.

В моей комнате – две металлические кровати, металлический стол, в углу – чаша «генуя» – вот и все удобства. Чуть позже охранник принесет тощий матрас, рваные застиранные простыни, тонкое дерюжное одеяло.

Окно в камере было разбито, тюремный пейзаж заключала рамка из толстой металлической решетки. Вот и первая весточка, кто‑то о себе оставил бесценные сведения: «Пенза – Николай», «Тверь – Иван», «Петр – Кострома», «Фомич из Орла». Я еще подумал, что за решетку угодили русские города, не стыдно будет подписать и Язово! А вот и неожиданная встреча: на стене среди оборванных наклеек «огоньковский» портрет Новодворской с роскошными нарисованными вахмистерскими усами Буденного. Валерия Ильинична выглядела как заправская надзирательница за славянами. Она денно и нощно бдила…

Иуда‑глазок в двери постоянно открыт– он тоже бдит. Закрывается глазок лишь на секунду, когда по коридору мимо камеры ведут заключенного. Первая ночь в кашинской тюрьме показалась вечностью. Тяжелы и беспросветны мысли зека. Все счастливое рушится грудой обломков, сплошные утраты.

* * *

Утром 24 августа в камеру завели человека с большущим черным мешком. Наголо остриженный, он приветливо улыбнулся еще на пороге: «Юрий! Механик из Минска».

Говорил он не умолкая, к тому же оказался зятем Петра Мироновича Машерова. Первое, что я подумал: подсадная «кряква», психолог‑оперативник.

Хорошо придумали с «зятем» Машерова. Любому захочется узнать, как убрали Петра Мироновича. Циркулировали слухи, мол, ниточка вела в Кремль. Хотя и нет доказательств справедливости этой версии, но именно Машеров разрешил опубликовать антисионистскую книгу В. Бегуна в Минске. В Москве публицисту отказали буквально все издательства, даже «Политиздат», который увлекался этой темой. А если учесть, что сам Андропов возглавил кампанию по борьбе с «русистами», писателями славянофильского крыла, эта версия не лишена исторической правды, более того, сегодня она обрастает новыми подробностями. Вызывает удивление и то факт, что проводить в последний путь Машерова поехал в Минск М. Зимянин, хотя он и не был членом Политбюро, а это явное нарушение протокола, который обитателями Кремля тщательно соблюдался. Так что есть над чем поразмыслить…

Ну что же, послушаем твою версию, утеночек «подсадной». Когда у тебя, «зятек», началась командировка? Как только вертухай запустил в камеру? Открой профессиональную тайну: день «заезда» в камеру и «выхода» на волю в твоей конторе оплачивают за одни сутки, как и мастерам сцены? Будучи командующим Центральной группой войск в Чехословакии осенью 1980 года, мне довелось отправлять из Карловых Вар супругу Петра Мироновича, поэтому я знал кое‑какие подробности о гибели Машерова.

Юрий обстоятельно обрисовал мне детали последней поездки Петра Мироновича. Бронированный «ЗИЛ» вдруг посчитали неисправным и Машерову предложили «Чайку». Ехали по Московскому шоссе с приличной скоростью, по осевой линии, до Жодино оставалось 14 километров. Навстречу шел «МАЗ», водитель, заметив кортеж из трех машин, затормозил. Но за «МАЗом» шел самосвал, он и протаранил «Чайку». Удар был настолько сильным, что Петр Миронович, его охранник майор В. Чесноков и водитель Е. Зайцев погибли мгновенно.

Я заметил сокамернику, что почти при таких же обстоятельствах погибли Председатель Президиума Верховного Совета Белорусской ССР и командующий армией ПВО, дважды Герой Советского Союза генерал‑лейтенант А. Беда. Что это было? Цепь нелепых случайностей или определенная закономерность? Не будем забывать: неспокойно было в Кремле, постоянно шла подковерная борьба за выживание. Политические «селекционеры» не дремали, они все чаще задумывались над своим будущим, понимали: Брежнев не вечен, и кадры подбирали себе под стать…

А в новые времена мне больше всего запомнился траурный митинг, когда хоронили Кричевского и его компанию. Конечно, было жалко ребят, они были пешками в политической игре сильных мира сего. Чаще всех на митингах слышался голос Елены Боннэр, оперативная кличка – Лиса. Она сравнивала путчистов с фашистами. Думаю, Елена Георгиевна догадывалась: идет соревнование, кто больше грязи выльет на «путчистов». Ораторы спешили пролезть в самые высшие эшелоны власти.

Не скрою, к Елене Георгиевне я относился более терпимо, чем к другим демократическим пассионариям, все‑таки она была фронтовичкой, разделяла невзгоды с академиком Сахаровым.

Андрей Дмитриевич Сахаров воевал со всеми, и нет ничего удивительного в том, что и с Сахаровым воевали все и продолжают воевать и поныне, при этом аргументы выбирают в споре с академиком самые сокрушительные, убойной силы. «Академик Сахаров, – пишет один из казахских политологов, – испытывал водородную бомбу на родине Абая и Ауэзова, великих казахских писателей». Но на это обстоятельство Андрей Дмитриевич даже не обратил внимания. Не дрогнул! И я хочу спросить межрегионалов: как бы они отнеслись к Сахарову, если бы он взорвал водородную бомбу на родине Шагала, Гроссмана, в окрестностях дачных владений Ростроповича? Да мало ли где можно было взорвать бомбу?! Полистайте справочник Союза писателей и – взрывайте, испытывайте! Почему сия доля выпала родине Абая и Ауэзова? Разве академик не располагал данными о последствиях взрыва атомной бомбы в Хиросиме и Нагасаки? Ведь многим интеллектуалам хорошо известно, что когда президент Трумэн принял решение сбросить одну из атомных бомб и на древнюю столицу японцев – Киото, то бывший посол США в Японии встал на колени перед президентом США, умоляя его помиловать древнюю столицу. И тогда Трумэн на атомную казнь пригласил Нагасаки. Прекрасный сюжет для фрески в стенах ООН: коленопреклоненный посол уговаривает своего президента помиловать народ.

Ну что тут скажешь? Трудно пробиваться к истине. Смогли же русские писатели отменить поворот сибирских рек, никого не убоялись…

На траурном митинге, посвященном первым жертвам демократии, который транслировали по тюремному радио, выступил и Горбачев. Слушал я выступление Горбачева о событиях 19–21 августа и думал: «Ну вот, еще один зарождается миф. Когда же мы освободим Историю от завалов лжи?»

– Михаил Сергеевич, – разразился тирадой мой сокамерник, – на виду у всего честного мира перебегает из одного политического окопчика в другой! Самый ходовой товар в России – политические румяна. Вот увидите: сначала во всех грехах обвинят коммунистическую партию, а потом на ее развалинах начнется бурное строительство самых разных политических движений.

Мой сокамерник оказался на редкость прозорливым. Я часто его вспоминаю, когда размышляю о печальной судьбе черномырдинского движения «Наш Дом Россия». Нет, не Черномырдин виноват в развале НДР. Виноваты большие и малые вожди, которые пристроили к «Дому» Виктора Степановича свои политические мансарды. Вот дом и обрушился под тяжестью пристроек, все из него выбегают, как во время пожара. Каждый заботится о своей репутации, престиже, дабы возвести свою пристройку к новым, щедро финансируемым политическим хоромам. Когда же мы подпалим нашим миром эти политические притоны и на их месте позволим многострадальному народу построить что‑нибудь и для себя? Чтобы и детей растить с чистой совестью и со светлыми помыслами защищать наш общий дом от ворогов. Когда же мы построим дом с окнами на Родину?

Где‑то во второй половине дня меня и «родственника» Машерова вывели на прогулку. «Полянка» для прогулки находилась на крыше двухэтажного здания и больше напоминала камеру с потолком, увитым колючей проволокой. Над проволочным двориком – настил, по которому ходят охранники с овчарками. Спрашиваю у опытного в тюремной жизни Юрия: «А зачем собаки? Неужто отсюда возможно сбежать?»

– Для чего волкодавы? Чтобы давить на нашу психику. Чтобы мы выглядели ниже четвероногих. И наш долг – не оскотиниться. Поэтому перейдем лучше к культурной части нашей программы. Дмитрий Тимофеевич, что вам известно о Кашине?

– Судя по стеле при въезде в городок, дата основания Кашина– 1289 год, время княжения в Твери Михаила Святого. Отец его, Ярослав Ярославович, был братом Александра Невского. По утверждению историка Сергея Соловьева, князь Михаил родился в 1272 году и был убит в Орде в результате дворцовой интриги. После его гибели Кашинский уезд унаследовал младший сын Михаила Святого – Василий.

Говорили мы с Юрием долго, пора было и вздремнуть, но цепь на двери вдруг заскрежетала, защелкал ключ в огромном замке, со скрипом полуотворилась тяжелая дверь…

– Язов, – послышалось, – на выход с вещами!

Вещи были тюремными, и потому сборы оказались недолгими. Я догадался: на сей раз мы поедем в Москву! Выхожу из блока – снова стоят БТРы, кругом охрана, «Волги». Подошел к машине. В свете фар видно, как ветер рвет и крутит пожухлые листья. В тюрьме, отметил я, осень наступает чуть раньше…

Российский «Маяк», радио «Эхо Москвы» в эти дни стояли у плиты политического варева. Всех, кто ратовал за сохранение СССР, называли «путчистами». А тех, кто вел страну к развалу, именовали последовательными демократами. Наступят иные времена, и демократы начнут грызть друг другу глотки. Таковы нравы стаи.

* * *

Уже 23 августа нас по инициативе генерал‑лейтенанта Махова исключили из партии. Поговаривали, правда, но я в это не верю, дескать, офицеры Главного штаба ВМФ приняли обращение к министру обороны Язову: объявить о своем выходе из ГКЧП, «следовать указаниям всенародно избранного».

Мне доподлинно было известно, что вечером 21 августа Горбачев по телефону разговаривал с начальником Генерального штаба генералом армии М. А. Моисеевым и приказал ему возглавить Министерство обороны СССР. Но нашлись более «преданные», они‑то и подставили Моисеева и других совестливых генералов, лелея надежду занять сей ключевой пост.

Первым отрапортовал о своей преданности демократам генерал‑полковник Шапошников. Он поспешил заявить, что сегодня, 23 августа, на заседании Военного совета ВВС будет обсуждаться вопрос о его, Шапошникова, выходе из рядов КПСС. Шапошников потом вспоминал, ему позвонил Моисеев и предупредил:

– Евгений Иванович, я в приемной Горбачева. Он просит вас прибыть к нему.

– По какому вопросу?

– Не знаю, – ответил Моисеев и спросил: – А это правда?

– Что правда?

– А то, что ты из партии вышел?

– Правда!

– Ну, ладно, подъезжай…

Кто же взрастил генерала? Кому он обязан своей блистательной карьерой? Если бы Шапошникова спросили об этом в начале 1991 года, Евгений Иванович без колебаний бы ответил: «Партии!» И уточнил бы: «Родной партии!» Одним словом, Шапошников повторил уже не смертельный трюк театрала Марка Захарова.

Но это было только «славное начало». Позже Шапошников сдаст козырную карту, о которой мечтали в германском рейхе. В минуту величайших стратегических размышлений, озарений в борениях с коммунистами, бывшими своими товарищами, Шапошников выдаст перл – дескать, ради торжества демократии не грех сбросить и бомбы на Кремль.

Через три года в интервью программе «Новый взгляд» Шапошников подробно опишет и свой визит в Кремль. «Я не угадал причину вызова к Президенту СССР. Оказывается, в Кремль меня пригласили, чтобы назначить министром обороны Советского Союза. Произошло это в присутствии всей новоогаревской команды – Горбачева, Ельцина, Назарбаева, Кравчука и других. Когда Михаил Сергеевич объявил о своем решении, я немного посопротивлялся. Очень уж неожиданно все случилось, да и авиацию бросать не хотелось. Горбачев, правда, тут же возразил: «У тебя и ВВС останутся, и все другие войска добавятся. Мы сейчас у товарищей спросим, есть ли возражения против твоего назначения?»

Борис Николаевич Ельцин, которого я впервые в жизни так близко видел, сказал: «Какие возражения могут быть? Мы же все решили!»

Бесценную мысль Ельцина подхватил Михаил Сергеевич, он распорядился: «Принесите указ».

– Пока руководитель аппарата Президента Г. Ревенко, – продолжает Шапошников, – ходил за документом, я решил, что нужно до конца прояснить ситуацию. «Михаил Сергеевич, вы не все обо мне знаете. Я только что вышел из КПСС». Немая сцена. Все молча переглядываются и смотрят на Президента СССР, ожидая его реакции. Спустя мгновение Горбачев ответил: «Вышли – значит вышли. Это не самая большая беда», – и подписал указ. После этого пригласил Моисеева. При этом Михаил Сергеевич предупредил Михаила Алексеевича, чтобы тот не делал никаких глупостей, очевидно, имея в виду самоубийство.

Моисеев же, не разобравшись, ляпнул: «Заверяю вас, товарищ Генеральный секретарь, что таких глупостей, как Шапошников, делать не буду и из партии никогда не выйду».

Проинформировало меня тюремное радио и о других кадровых перестановках: начальником Генерального штаба назначен генерал армии В. Н. Лобов, первым заместителем министра обороны – генерал П. С. Грачев.

* * *

Я, конечно, догадывался, что в эти дни на самой вершине власти царит что‑то невообразимое. Самозваные «кадровики» подбирали команду. Бывшие денщики советских вождей сбрасывали с вершины власти менее расторопных, более совестливых. Почувствовав себя под сенью какого‑нибудь вождя‑демократа, они называли Россию не иначе, как «империей зла». В те памятные дни 1991 года многие карабкались на танк у стен Белого дома и слезали с брони уже при орденах, чиновниками самой высочайшей пробы. Без зазрения совести они изгнали с дач вдов полководцев, видных военачальников, конструкторов‑оружейников, захватив их собственность под самыми разными предлогами. К сожалению, великий передел нравственности царит и поныне. Но еще Лукреций предупреждал: «На страшное злодейство нас обрекает безнравственность». Увы, не было в Белом доме кабинета с табличкой «Лукреций»!

Вспоминаю А. Бовина, придворного льстеца. Как он удивился, что на пресс‑конференции среди членов ГКЧП сидел крестьянин Василий Стародубцев. Литобработчик статей и выступлений генсеков чуть ли не плакал от досады. Судьбу отныне вершили простые русские мужики. Это Бовин обкормил весь народ бездарным лозунгом: «Экономика должна быть экономной». За свою пылкую любовь к Генсеку потребовал ни много ни мало – место посла в Люксембурге. Брежнев оторопел от подобного проявления чувств преданности к Марксовой идее. «Такой большой Бовин – и на маленький Люксембург?»– умело отказал Брежнев льстецу.

Успешно набирал политический вес и бывший преподаватель, окроплявший марксизмом уральское студенчество, Геннадий Бурбулис, один из редакторов позорного Беловежского документа.

С Бурбулисом чуть позже приключится презабавная история. Возомнив себя вождем‑идеологом при ельцинском дворе, которому и океан по колено, практик‑теоретик на одном из приемов изрядно набрался «коньяков из Парижа». При этом он обрушил все это «богатство» на дивный цветок в горшке, дар японских парламентариев. И как на беду – рядом стояла Наина Иосифовна. Супруга президента, она нашла в себе мужество решить «кадровую» проблему Бурбулиса. Правда, пикантность сей ситуации состоит еще и в том, что несколькими годами позже памятного приема Бурбулис попытается возглавить «Конгресс российской интеллигенции». По‑видимому, ожидался большой завоз икебаны из Страны восходящего солнца. Другой, более светской кандидатуры, дабы возглавить интеллигенцию России, не нашлось…

Среди столпов демократии все чаще встречаются типажи, которые заставляют задуматься: да неужто категория нравственности канула в прошлое? Посмотрите на глашатая столичной демократии Николая Сванидзе, который на российском ТВ поучает нас, как следует понимать права человека. «В СССР я был дворником, – сообщил о себе бесценные сведения служка демократии, – но когда в августе 1991 года Россия вернулась в лоно цивилизации, мои друзья воспрянули духом!»

И я хочу спросить бывшего дворника: «Да неужели кремлевские вожди мешали М. Ромму снимать фильм «Девять дней одного года», Г. Товстоногову работать над «Холстомером», С. Бондарчуку создавать мировые шедевры, Е. Евтушенко А. Вознесенскому сочинять хрестоматийные глянцы: «Казанский университет», «Лонжюмо», и разве Г. Вишневская, поработавшая буфетчицей, свой певческий дар угробила в офицерской гарнизонной столовой?»

Но вернемся к Николаю Карловичу. Стоило ему заполучить свой идеологический «надел» на российском ТВ, как ярый борец с цензурой и притеснениями без зазрения совести закрыл неугодные ему телевизионные передачи. Более тридцати программ «прихлопнул» певец демократических свобод! Да М. Суслов и за всю свою жизнь столько не закрыл. Но если Суслов расправлялся с чужаками, то Сванидзе беспощадно бьет по своим. Не верите – спросите Светлану Сорокину, со всем своим демократическим «скарбом» от глашатая свободы она перешла на другой телевизионный канал.

Может, кто‑то попытается оспорить мое