Опусти куттар, о Шакунта, опусти этот проклятый куттар!.. 9 page

– Собирался же ты сам как‑то выйти отсюда? – не поверила ему Джейран.

– Ну да, но я же – горный гуль! Я бы вошел в тело часового и отвел его куда‑нибудь на край скалы, и сбросил вниз, если бы не видел иного пути… А как быть с десятком шумливых мальчишек и с возглавляющей их ущербной разумом?

– Иди, и входи в чье хочешь тело, и бросай часовых со скал, а мы выберемся и без тебя, клянусь псами! – возмутилась Джейран, но, когда Хайсагур с насмешливым поклоном отступил, собираясь удалиться куда‑то вглубь замка, сама же и бросилась за ним следом.

– Постой, о Хайсагур!

– Стою, о красавица, – сказал гуль и подождал, пока она подошла к нему.

– Когда ты спустишься вниз, найди наш лагерь, а мы остановились в заброшенном селении у подножия гор, и отыщи там Ситт‑Шакунту, и скажи ей, что это ты вызволил ребенка, чтобы она и Хашим заплатили тебе за него.

– С чего это я стану брать деньги за ребенка, который теперь принадлежит мне? – удивился гуль. – Я заберу его, и мы уйдем своей дорогой. Как ты полагаешь, неужели я выводил его отсюда ради твоей Ситт‑Шакунты?

Джейран онемела.

Она сразу же вспомнила, как ее тащила за собой по склонам и высоким ступеням женщина‑гуль, как стоял перед ней гуль Хаусаль, непременно желающий взять ее в жены и погубить этим! И лицо Хайсагура, обрамленное коричневой волнистой шерсткой, редкой возле глаз и рта, более густой на подбородке, увенчанное бледными наростами‑рогами, было для нее сейчас звериной мордой!

– Воистину, ты из породы гулей, которые крадут детей Адама! – воскликнула она, справившись с внезапной немотой. – Разве ты имеешь право на этого ребенка? Разве нет у него отца и матери, которые должны вернуть его себе?

– А разве у него есть отец и мать? – вопросом же ответил гуль. – О Джейран, ты сама была брошенным ребенком, никому не нужным и отданным в подарок заезжему врачу! Вот и этот ребенок никому не нужен!

– Как ты до этого додумался? – сердито спросила девушка. – Разве ты не видишь, что из‑за него отряд молодцов осаждает замок?

Хайсагур негромко рассмеялся и заговорил – сперва благодушно, затем, увлекаясь речью, – с угрозой, хотя его голос оставался негромким и благозвучным.

– Я же входил в тела тех, кто знает родителей этого ребенка! Он не нужен своему отцу, ибо сейчас он – соперник своего отца! Он не нужен матери, ибо у нее на уме – как стать женой царя Хиры. Он нужен двум своим бабкам как орудие в склоках и сварах, ибо одна хочет его присвоить, чтобы проучить его мать, а другая – чтобы в случае опасности выкупить им свою жизнь! Скажи, о Джейран, разве не завиднее участь младенца в самом диком и нищем племени бедуинов? Отец и мать любят его, отдают ему лучшее, и он нужен им как дитя, а не как средство для достижения цели! Не становись между мной и этим ребенком. Наконец‑то я нашел дитя, близость которого не нужна никому, кроме меня, – и я заберу его.

Джейран раскрыла было рот, чтобы предложить Хайсагуру взять жен и родить своих детей, но вдруг вспомнила, что говорил он ей в башне Сабита ибн Хатема. Он не хотел быть отцом горного гуля, а отцом человека он стать боялся – ведь крайне редко дочери сынов Адама могли выносить и родить дитя гуля.

Возможно, на долю мгновения Хайсагур вошел в сознание Джейран – во всяком случае, она вдруг поняла, что смотрит ему в глаза примерно так же, как в той башне, перед тем, как он властно вошел в ее плоть и вывел ее в пустыню, к колодцу джиннов.

– Ты же понимаешь, почему я делаю это, – сказал Хайсагур. – Я заменю этому ребенку отца и мать. Он уже достаточно большой, чтобы есть пищу взрослых, а через три года я начну учить его грамоте. Может быть, я даже раздобуду еще ребенка, чтобы ему не было скучно в крепости и он не был вынужден искать общества маленьких гулей. Как странно, что я раньше до этого не додумался…

Он подождал возражений, но их не было.

– Если бы хоть кто‑то любил этого ребенка, я не взял бы его, – добавил тогда Хайсагур.

– Но я и мои люди получили деньги за то, чтобы найти, забрать и отдать ребенка Ситт‑Шакунте, – так же негромко и не менее упрямо произнесла Джейран. – И мы должны это сделать, чтобы не сказали: «Умерла верность среди людей!» Мы не можем ее подвести. Она заплатила нам много и не торгуясь. Я хотела, чтобы Хашим передал тебе эти деньги…

– Воистину ты стала предводительницей шайки айаров! – воскликнул гуль. – А что ты скажешь, если я уничтожу всякого, кто посмеет стать между мной и этим ребенком?

– Ты плохо знаешь моих людей! – с неожиданной гордостью заявила Джейран. – Нас было три десятка – а мы увели аль‑Асвада и всех осужденных прямо с помоста для казни, а было это посреди Хиры! И потом, когда мы не поладили с аль‑Асвадом, мы вышли из его дворца с боем, хотя нам противостояла тысяча стражников!

Хайсагур поглядел ей в глаза и увидел, что она не лжет.

Джейран действительно твердо знала, что выдержала во дворце сражение, которое делает седым младенца и плавит своим ужасом каменную скалу. И тысяча стражников стояла перед ее глазами таким образом, что девушка отчетливо видела каждое лицо.

– Хорошо, – сказал тогда Хайсагур, усмехаясь и показывая клыки. – Я отдам тебе ребенка при одном условии – если ты назовешь мне его имя.

Джейран изумилась легкости, с какой гуль отступился от своей добычи.

– Во имя Аллаха, что ты затеял? – насторожившись, осведомилась она. – Ведь я могу узнать это имя у его бабки Шакунты, как только выйду из замка!

– А я очень удивлюсь, если тебе удастся это, – отвечал оборотень. – Она сама не знает имени мальчика. В беседах с Барзахом она его называла просто – «ребенок». И Хайят‑ан‑Нуфус не знает. О царевиче же Мерване и говорить не стоит. Вот какова общая любовь к этому ребенку!

– Его мать Абриза скажет мне это имя! – воскликнула Джейран.

– А хочется ли тебе оказывать услуги Абризе? – спросил гуль. – Ведь это на тебе, а не на ней должен был жениться благородный аль‑Асвад! Теперь же она живет в Хире, в царском дворце, а ты – ты сама знаешь, где ты и каковы твои обстоятельства!

– Будь ты проклят! – потеряв терпение, воскликнула Джейран. – Если я из‑за тебя нарушу клятву, то мои люди убьют тебя, о Хайсагур! Это не мне, а тебе опасно становиться между мной и этим ребенком!

– Ты забыла, что я могу входить в любое тело, о женщина! – высокомерно напомнил гуль.

– А ты забыл, что, пока ты крадешь у правоверных их тела, твое собственное лежит где попало наподобие трупа! Тебе некуда будет вернуться, о гуль!

Хайсагур задумался – Джейран действительно могла послать мальчишек выслеживать его, и они, легкие и гибкие, справились бы с этим, и воистину захватили бы его тело, и связали, а до чего еще додумалась бы эта женщина, он и представить не мог.

– Перемирие, о Джейран! – сказал Хайсагур. – Мы здесь все в ловушке. Давай поступим так – я выберусь отсюда, и разведаю путь, и если нельзя пройти без приключений, найду и приведу твоих людей в подходящее место, чтобы они напали на часовых, перебили их и встретили тебя и десять твоих доблестных айаров! А потом уж будем делить ребенка.

– Честно говоря, я предпочла бы видеть его в крепости горных гулей, чем в объятиях Шакунты и Барзаха, – проворчала Джейран. – Пока эти двое разберутся в своих делах, ребенок без присмотра сломает себе шею или станет добычей торговцев невольниками! Но я не хочу, чтобы сказали: «Умерла верность среди людей!»

– Подобных тебе цари приберегают на случай бедствий, но в мирное время таких, как ты, нужно держать под замком, о красавица, – ответил Хайсагур.

* * *

– Почему ты врываешься в мои покои, о аль‑Асвад? Почему ты пугаешь моих женщин и избиваешь моих невольников? – гневно спрашивала Абриза, стоя перед Ади и для смелости ухватившись за рукоять джамбии.

– Я должен говорить с тобой! – воскликнул аль‑Асвад. – Ради Аллаха, не перечь мне! И пусть твои женщины уберутся куда‑нибудь! И невольники – с ними вместе, чтоб их не носила земля и не осеняло небо!

– Да не даст Аллах тебе мира и да не продлит он твою жизнь! – Абриза возмутилась до последней степени. – Если ты так же правишь Хирой, то твое правление надолго не затянется! Мои невольники – это мои невольники, и никто, кроме меня, не может раздавать им оплеухи!

– Если ты собираешься вводить в моем хариме обычаи франков, то твое пребывание в нем тоже надолго не затянется! – пообещал гневный Ади. – Я прикажу собрать караван и отправлю тебя к твоему отцу Берр‑ан‑Джерру!

– А я призову франков, и приведу войско в Хиру, и твоя казна будет нашей добычей! – уже совсем потеряв чувство меры, пригрозила Абриза.

– А я убью вашего царя, и отправлю его в адское пламя, и всех его эмиров – с ним вместе, клянусь Аллахом!

Аль‑Асвад топнул, да так, что подскочили скамеечки черного дерева и покачнулись драгоценные кувшины.

– Посмотрим, как ты убьешь нашего царя, который не выезжал из Афранджи! – тут Абриза сочла нужным рассмеяться. – Ты даже не знаешь, где сейчас наш царь и его эмиры! И кто ты такой, чтобы грозить царю Афранджи? У моего отца под началом больше всадников, чем у твоего Джудара ибн Маджида, а у царя Афранджи сто таких эмиров, как мой отец!

Абриза напрочь забыла о том, что рассказала ей мать про подмену детей в колыбелях, и в этот миг искренне считала себя дочерью полководца франков.

– Разве я не видел франкских всадников и разве я не рубил их, так что клинок выходил, блистая, из их спин? – крикнул свирепый аль‑Асвад. – Не говори мне о них – они даже не умеют сидеть на конях, и клонятся назад, как будто им мешают животы, и не знают, что такое замах и удар!

И он в гневе принялся перечислять все признаки убожества франков, совсем забыв, что перед ним – прекрасная женщина, подобная драгоценной жемчужине или луне в ночь ее полноты, невысокая ростом и стройная станом, с выдающейся грудью, насурьмленным оком и овальным лицом, с худощавым телом и тяжкими бедрами, и ее ноги делают немым звон ее ножных браслетов.

Как ни странно, именно эта речь несколько усмирила аль‑Асвада, он проклял всех франков наихудшими проклятиями и как будто успокоился, а последние их прегрешения привел уже с презрительной улыбкой, словно рассказывал о проделках черных рабов.

Невольницы и евнухи, которых он, ворвавшись, разогнал по углам и закоулкам, осмелились и появились из‑за ковров и дверных занавесок. Мудрый евнух Масрур, пока длились бурные речи молодого царя, послал маленького раба на дворцовую кухню – и, стоило Ади перевести дух, как несколько юных невольников внесли подносы, словно Абриза предвидела приход аль‑Асвада и приготовилась к нему, как полагает благородной обитательнице харима.

Повара знали толк в украшении накрытой скатерти – и они переложили сирийские яблоки, турецкую айву и персики из Омана жасмином и дамасскими кувшинками, а египетские лимоны и султанийские апельсины – анемонами, фиалками и душистым шиповником.

– Наконец‑то я вижу достойный прием, – все еще сопя и пыхтя от возмущения, сказал аль‑Асвад. – А теперь отошли всех своих людей и женщин, ибо я должен задать тебе важный вопрос.

И опустился на ковер.

По другую сторону подносов с фруктами, напитками и сластями села Абриза, готовая к наихудшим схваткам.

– Задавай свой вопрос, о аль‑Асвад, – отвечала она. – И я постараюсь удовлетворить твое любопытство.

– Мое любопытство, о женщина? – молодой царь снова начал закипать, но сдержал порывы. – Хорошо, ради Аллаха, пусть будет так! Удовлетвори мое любопытство, о владычица красавиц, и объясни – почему меня покинул аль‑Мунзир? Может быть, ты скажешь также, почему вслед за аль‑Мунзиром скрылся бегством Джеван‑курд, верный, надежный? А если милость твоя надо мной продолжится, то ты известишь меня и о том, куда девался мой почтенный наставник Хабрур ибн Оман! Клянусь Аллахом, в этом деле не обошлось без тебя!

В тоне аль‑Асвада была явственная издевка.

Абриза помолчала, составляя достойный ответ.

О том, что аль‑Мунзир скрылся в неизвестном направлении, ей рассказал Масрур, которого она не однажды посылала за новостями. Исчезновению Джевана‑курда Абриза попросту не придала значения – она как‑то осведомилась о нем, но Масрур ничего связного не мог ответить, и они вместе решили, что он выполняет обязанности владельца немалого харима. Про Хабрура же она даже не догадалась спросить.

Сейчас, когда яростный аль‑Асвад перечислил все эти три имени вместе, Абриза поняла, что и все три исчезновения каким‑то образом связаны между собой.

– Почему ты называешь меня владычицей красавиц, о счастливый царь? – напустив на себя скорбь и печаль, спросила она. – Разве я не покинута и заброшена всеми? Вот уже который день я живу в твоем хариме, а ты лишь теперь вспомнил обо мне и навестил меня, да и то затем, чтобы задать свои вопросы! Теперь я вижу, что красота моя поблекла, и прелесть моя увяла, и достоинства мои потускнели…

Вздохнув, Абриза подняла глаза к потолку и произнесла стихи:

Аллахом клянусь, в разлуке с тобой нет стойкости,

И как мне быть стойкою, расставшись с надеждами?

И после любимого могу ль насладиться сном,

И кто наслаждается, живя в унижении?

– Это – из сочиненного тобой, о госпожа, или из переданного? – осведомился аль‑Асвад, вспомнив о манерах благовоспитанного собеседника и сотрапезника.

– Из переданного, – призналась красавица, но с некоторым сомнением.

После того, как болезнь сочинительства оставила ее, Абриза, тяжко переживая свое выздоровление, старалась избегать стихов, ибо чужие напоминали ей о безвозвратно утерянном даре и сопутствующей ему славе, а свои – о диковинно вспыхнувшей и так же диковинно иссякшей страсти к аль‑Асваду.

Но сейчас ей нужно было сбить Ади с толку, чтобы выиграть время, разумно построить оборону и перейти к нападению. И ей это удалось, ибо благородные арабы не упускают случая насладиться прекрасными стихами.

– Твоя прелесть и красота все еще при тебе, о госпожа, и нет тебе нужды жаловаться на унижение, – достаточно мирно сказал аль‑Асвад. – Но до меня дошли странные слухи, и я хотел бы из твоих уст услышать подтверждение или отрицание.

– Если ты веришь слухам, то мое подтверждение или отрицание для тебя равнозначны, – стараясь выдержать достойную печаль в голосе, заметила Абриза.

– Мне передавали, что тебя посетил мой брат аль‑Мунзир, и после этого он собрался и в большой спешке покинул Хиру! Было ли это посещение?

– Было, о счастливый царь, – согласилась Абриза. – Брошенная всеми и даже тем, кто оказал мне в своем дворце гостеприимство, я хотела узнать о событиях и позвала человека, которого хорошо знала и которому доверяла – ведь мы год прожили под одной крышей. И он рассказал мне о том, что я хотела знать, и ушел своей дорогой.

– А не убежал ли он своей дорогой? Люди видели, как он выскочил в зал, взволнованный до крайности, и как беседовал с Хабруром ибн Оманом и Джударом ибн Маджидом. После чего Хабрур ибн Оман и Джеван‑курд плели мне о его отъезде какую‑то околесицу – якобы он проведал нечто о твоем ребенке и вынужден был спешить. Я бы поверил им, если бы вскоре и они не исчезли. Тогда я стал расспрашивать людей. Что произошло между тобой и аль‑Мунзиром? Почему я в эти нелегкие дни своего правления лишен поддержки своего брата, своего наставника и Джевана‑курда, для которого я был как бы наместником пророка на земле?

– Разве я отвечаю за поступки твоего наставника и сумасбродного курда?

– Что ты сказала аль‑Мунзиру? – строго спросил Ади аль‑Асвад. – Ради Аллаха, объясни мне, что заставило его бежать из Хиры?

– Может быть, тебе следовало спросить, что он сказал мне?

Аль‑Асвад помолчал.

– Если ты собираешься сейчас оклеветать аль‑Мунзира, то лучше бы тебе и на свет не рождаться, о госпожа, – негромко, но очень внятно произнес он. – Знаешь ли ты, что бывает, когда женщины вмешиваются в дела мужчин?

– Да, знаю, – отвечала Абриза. – Они сводят мужчин с помоста для казни и делают их царями!

Аль‑Асвад провел рукой по золотой маске.

– Ты бы могла и солгать тогда! – и упреки полились с его прикрытых золотом уст подобно ливню над пустыней. – Ты же видела, что все мы зашли в тупик, а твое слово оказалось решающим! А теперь Джейран ушла со своими людьми неведомо куда, и моя клятва не выполнена, и я не ввел ее в свой харим! Разве ты такая праведная христианка, что слово лжи, произнесенное ради спасения многих людей, было для тебя запретно? Чему же тогда учит ваша вера? Я хотел заключить брачный договор наилучшим образом, и тогда уж разослать людей на поиски твоего ребенка, и найти его, и возвести на престол Хиры! А что получилось? Мои самые надежные приближенные исчезли неведомо куда – и я еще раз клянусь Аллахом, что в этом деле не обошлось без тебя!

Абриза молчала не потому, что не нашла бы подходящих слов для ответа. Она пыталась понять, этому ли человеку она посвящала изумительные стихи. И все яснее становилось, что наваждение той любви, породившее те стихи, давно схлынуло, и все участники похода на Хиру, спешившие на помощь Ади и сражавшиеся за него, были как бы во хмелю, и вот протрезвели… Они несли ему, как дар, прекраснейшую женщину – и кто теперь помнит об этом? Она сама – и то сомневается, была ли та бешеная скачка, была ли та внезапная и опьяняющая страсть…

– Что же ты не отвечаешь? – спросил аль‑Асвад.

– А что я могу тебе ответить?.. – тут Абриза как бы опомнилась. Во всей длительной речи аль‑Асвада не прозвучало ни слова о ее замужестве с ним, и нужно было положить конец этому унизительному положению.

– Ты хочешь знать правду? – голос Абризы сделался таким пронзительным, что Ади под маской поморщился. – Тебе непременно нужна правда, о счастливый царь? Ну так вот она – я призналась аль‑Мунзиру в любви, а он отказался от меня и скрылся!

– Ты призналась в любви аль‑Мунзиру? – ошарашенно повторил Ади аль‑Асвад. – Ты – бесноватая, или твой разум поражен?

– А почему любовь к аль‑Мунзиру свидетельствует о моей бесноватости? – напустилась Абриза на аль‑Асвада примерно так же, как только что – он на нее. – Разве аль‑Мунзир – не лучший среди детей арабов? Разве доблесть не сверкает между его бровей, свидетельствуя за него, а не против него? Разве он один не идет среди арабов за пятьсот всадников? Разве он не красив, не статен, не строен и соразмерен, не умен, не знаток адаба? Что в нем ты нашел такого, что мешало бы женщине полюбить его?

– Опомнись, о женщина! – грозно сказал аль‑Асвад, вскакивая с ковра. – Вспомни, в чьем хариме ты находишься! День моей свадьбы с Джейран должен был стать и днем моей свадьбы с тобой! Во имя Аллаха милостивого, милосердного, прекрати эти речи!

– А откуда мне было знать, что это – день и моей свадьбы? – Абриза тоже поднялась. – Разве ты говорил мне о своей любви? Разве ты просил моей близости, о аль‑Асвад? Откуда вообще взялась эта общая ошибка – будто я почему‑то непременно должна стать твоей женой?

– Об этом знали все… – не очень уверенно ответил аль‑Асвад.

– Об этом знали все, кроме невесты? – Абриза торжествующе рассмеялась. – О аль‑Асвад, из‑за этого нелепого слуха я лишилась близости аль‑Мунзира – и ты еще хочешь, чтобы я признала себя твоей невестой? Аль‑Мунзир не захотел встать между мной и тобой – и вот в чем причина его бегства!

– Но зачем аль‑Мунзиру такая жена, как ты? – с не меньшим торжеством спросил молодой царь. – Он же знал, что я непременно женю его на дочерях своих вельмож, и это будут очень полезные для него браки. А до заключения договоров он на те деньги, что я подарил ему, приобрел себе двух невольниц, высокогрудых дев, и он разрушил их девственность и насладился их юностью!

– О царь, я повторяю – мы провели год под одной крышей, и он не отходил от меня ни на шаг, и его взгляды были выразительнее его слов! Он мог бы приобрести хоть двадцать красивых невольниц, это его право, но отказался от меня он лишь потому, что был уверен, будто ты хочешь взять меня в жены!

Абриза приводила доводы, как всегда, уже не зная, что в них правда, а что – ее домысел. И, желая прекратить свою речь красиво и достойно, произнесла стихи:

Мы были как пара веток ивы в одном саду,

Вдыхали мы запах счастья, жизнь была сладостна.

Но ветвь отделил одну нож режущий от другой –

Кто видел, что одинокий ищет такого же?

– Значит, ты останешься в моем хариме на правах знатной гостьи, а не войдешь в него как жена? – спросил аль‑Асвад.

– Если ты желаешь мне блага, сделай так, чтобы я соединилась с аль‑Мунзиром, – кротко попросила Абриза, с притворным смирением опустив голову. Она чувствовала, что ее игра сильно раздражает молодого царя, и наслаждалась этой женской победой.

– Я не знаю, что было между вами из близости тогда, когда он охранял тебя, о госпожа, но прекрасно помню, как он отзывался о тебе во время нашего последнего совместного пира, – заявил аль‑Асвад. – И это не были речи человека, сжигаемого любовью!

– А мог ли он говорить при тебе иначе?

– Он мог говорить при мне все, что угодно, клянусь Аллахом! И если бы он пожелал тебя – он сказал бы мне прямо, и я подарил бы тебя ему, ибо…

– О аль‑Асвад, разве я – твоя невольница?

– А разве ты не в моей власти?

Они стояли друг против друга – и Абриза снова ухватилась за рукоять джамбии, подаренной Джабиром аль‑Мунзиром, а аль‑Асвад, видя это, изготовился, по всей видимости, вывернуть красавице вооруженную руку.

– С каких это пор я в твоей власти? – прошипела Абриза. – Я могу покинуть этот дворец, когда захочу!

– Нет, клянусь Аллахом! Вся Хира твердит о том, что я ввел тебя сюда, но не женился на тебе, – а что скажут люди, если ты покинешь дворец?

– А что они сказали, когда его покинула Джейран? Только то, что женщины не хотят царя Хиры и убегают от него без оглядки!

Абриза чересчур увлеклась спором, чересчур возжелала победы – и последние ее слова явно были излишними.

– Я не могу ударить женщину, как бы ни желал этого, – с немалым трудом совладав со своей яростью, сказал аль‑Асвад. – Но повторяю – ты в моей власти! Я прикажу собрать караван, и тебя отвезут к твоему отцу, и ты не достанешься ни аль‑Мунзиру, ни мне. Это будет справедливо, клянусь Аллахом! Мой брат узнает об этом и вернется ко мне, а вместе с ним, очевидно, и Хабрур с Джеваном! Готовься к отъезду! А до того часа тебя будут строго охранять.

– Как ты полагаешь, о аль‑Асвад, разве любовь моя такова, что ее можно вытравить из сердца приказами? – осведомилась Абриза. – Ты можешь отправить меня к отцу – но я по пути сбегу, и отправлюсь искать аль‑Мунзира, и непременно найду его, и мы о чем‑нибудь договоримся! Ибо любовь к аль‑Мунзиру – это как колодец со сладкой водой, внезапно появившийся в пустыне, это как дорогое вино, навеки опьянившее душу! Ни одна женщина не любила тебя так, о счастливый царь, и, я надеюсь, не полюбит!

– Какой прок утоляющему жажду от сладкой холодной воды, если он утонул в ней? – насмешливо спросил аль‑Асвад. – Какая сладость пьющему чистое вино, если он им подавится? У тебя не осталось больше пути к аль‑Мунзиру! Если ты найдешь его, он не прикоснется к тебе, пока не снесется со мной! А я сделаю все, чтобы спасти его от тебя, о пятнистая змея!

– Да, я люблю того, кто ко мне несправедлив, и хочу того, кто меня не хочет, и при этом я испытана наблюдением соглядатаев! – пылко воскликнула Абриза. И так велико в этот миг было ее чувство к Джабиру аль‑Мунзиру, что Абриза словно взлетела ввысь на гребне высокой волны, как те волны, которые она видела, когда плыла на венецианской галере в земли арабов. И она заговорила стихами:

Коль впрямь ты простил меня, о тот, к кому я стремлюсь,

Мне дела нет до всех тех, которые сердятся!

И если появится прекрасный твой лик, мне нет

Заботы о всех царях земли, если скроются!

Хочу я из благ мирских одной лишь любви твоей,

О тот, к кому доблесть вся, как к предку, возводится!

Изумленный этим бурным порывом и лицом Абризы, Ади сделал шаг назад.

Ему случалось видеть священную ярость на лицах воинов в сражении и он, будучи сам подвержен такой ярости, ценил ее, поклонялся ей и считал одним из наилучших даров Аллаха. Аль‑Асвад не ожидал встретить подобное чувство в ущербной разумом и нестойкой в вере – однако оно сверкало в ее черных глазах, и воительница на путях любви показалась ему прекраснее и опаснее воителей на путях погонь и схваток.

Абриза же, выкрикнув стихи, окаменела, ибо осознала, что прекрасное безумие вернулось к ней, и сила вновь родилась в ее груди, и продолжается полет, и никому нет дела до того, что крылья несут совсем в другую сторону!

Стихи, желанные стихи вернулись к ней – и по этому безошибочному признаку она поняла, что вся ее замысловатая и порой непонятная ей самой ложь преобразилась в правду, а правда эта была – любовь к аль‑Мунзиру.

И сердце ее наполнилось радостью, и Абриза вдруг расхохоталась, глядя на растерявшегося царя.

Он повернулся и вышел, не прощаясь. Он опомнился уже за порогом комнаты, где все еще звучал смех, но вернуться уже не мог.

Евнух Масрур склонился перед ним, стараясь заглянуть в лицо – а оно под золотой маской, как догадывался умудренный годами евнух, исказилось от возмущения и злости.

– Шайтан вселился в эту женщину, – сказал аль‑Асвад. – Хорошенько следите за ней, не спускайте с нее глаз, охраняйте ее – она может причинить себе немало бед.

– Хорошо, о господин, мы будем смотреть за ней, – отвечал евнух.

* * *

Договорившись с Джейран о том, какие слова он скажет Хашиму (а не Шакунте с Барзахом), Хайсагур покинул помещение, куда через разрушенный дверной проем забрались по веревке остальные четверо мальчиков, и выбрался наружу известным ему лазом, недоступным для обычного человека. Именно этим путем он проник в Пестрый замок, а знал он тайну лаза от здешних горных гулей, которые и рассказали ему, как их отцы жили в замке и как были изгнаны оттуда новыми владельцами. Но он боялся, что не сумеет пробраться там, будучи обременен ребенком, и потому нашел для мальчика иной сравнительно безопасный путь – тот, которым бы не протиснулся он сам.

Хайсагур собирался внедриться в тело одного из часовых, чтобы в таком благопристойном виде дойти до Хашима и подготовить вместе с ним поход за угодившей в ловушку Джейран. О том, что это именно ловушка, он знал доподлинно – аш‑Шамардаль допросил невольников, уверился, что ребенка из замка еще не вынесли, посмотрел с самой высокой башни на лазутчиков, тех самых, что возвели на престол аль‑Асвада, и приказал не чинить препятствий никаким вооруженным людям, стремящимся проникнуть в замок. А вот любого человека, пусть даже безоружного, стремящегося этот замок покинуть, следовало предавать смерти скорой и беспощадной.

Если бы Хайсагур был один – он бы преодолел препятствие после захода солнца и в облике гуля, ибо ночью он видел не хуже, чем днем, поступь его была бесшумна, а силой его Аллах наделил немалой. Но он не мог явиться к людям в своей истинной плоти, хотя припрятал неподалеку хурджин со своим имуществом. Во‑первых, там не было накладной бороды с усами, а во‑вторых, Хайсагур боялся, что до ночи случится еще много неприятностей.

Он добрался до тех мест, где уже можно было встретить часовых, опустился наземь и полз до тех пор, пока не нашел желаемого.

Прямо перед собой Хайсагур увидел широкую спину, обтянутую коричневым халатом неброского цвета. Мужчина, охранявший с луком и наложенной на тетиву стрелой эту часть окрестностей Пестрого замка, был высок и крепко сложен. Им стоило воспользоваться для того, чтобы пересечь опасное место.

Гуль подкрался, встал за спиной у лучника и тихо свистнул. Тот резко обернулся, был схвачен за плечи и душа его улетела прежде, чем он успел понять, что за клыкастое чудовище с расщепленной головой приблизило свое лицо к его лицу.

Собственное же тело Хайсагура обмякло и свернулось клубочком у ног лучника.

После одного неприятного приключения гуль стал прятать свою подлинную плоть даже в тех случаях, когда на расстоянии десяти фарсангов не наблюдалось угрозы. Тем более, Джейран сгоряча пригрозила, что ее люди могут выследить его, и тело станет в таком случае залогом в деле с ребенком. Вот и сейчас он перевернул себя вверх лицом, приподнял себя снизу за плечи и оттащил туда, где между двумя камнями было узкое пространство. Из этой щели торчали кусты с длинными и удивительно жесткими стеблями, которые можно было выдернуть с корнем, но не сломать. Между ними Хайсагур и спрятал самого себя, придав телу такую позу, чтобы легко было выбираться.

Он вернулся к тому месту, где стоял лучник, и встал точно таким же образом. Глядя со стороны, можно было подумать, что тот отошел по малой надобности и вот явился облегченный.

Как и положено мужу бдительному, Хайсагур обвел местность не только взглядом, но и наконечником стрелы, готовой при малейшей тревоге сорваться с тетивы.