Опусти куттар, о Шакунта, опусти этот проклятый куттар!.. 1 page

* * *

И они, придя таким образом к соглашению, привели в порядок свою одежду и пошли искать хозяина хана, и впереди шел Барзах, а за ним – Шакунта, ибо она здраво рассудила, что из‑за ее спины пленник сможет подать хозяину какие‑то знаки, и даже в большом количестве, сама же она, стоя за его спиной, сможет подать только один знак – но это будет весьма ощутимый укол острием джамбии в поясницу или даже еще ниже.

Когда же они отыскали хозяина, а точнее говоря – вызвали его из женских покоев, где он, по его словам, предавался послеобеденному сну, а Аллах лучше знает, выяснилось, что Барзах совершенно не умеет вести речь с такими людьми.

– О друг Аллаха! – вещал он. – Сколь отрадно человеку, удрученному бедствиями, встретить на своем горестном пути подобного тебе, ибо таких, как ты, цари приберегают на случай бедствий! И обстоятельства мои таковы, что мое спасение придет лишь через тебя, ибо я страдаю от зарослей колючек в полях невзгод! Сам Аллах поставил тебя на моем пути, и как же разумно сказано о его вмешательстве в дела сынов Адама!

Ты тот, кто людей всех вверг в великие тяготы,

Сотри же заботы ты и бедствий причины!

Мне жадности не внушай к тому, чего не добыть,

Сколь многих желающих желания не сбылись!

А между тем душа моя обременена неким желанием, и осуществление его – в твоей власти, о друг Аллаха, ибо Он, милостивый и милосердный, отметил твое чело печатью разума…

Хозяин хана, сидя напротив Барзаха, лишь согласно кивал, не в силах уразуметь, к чему клонит этот беспредельно образованный, но избыточно велеречивый человек. Его оторвали от весьма приятного занятия и он жаждал поскорее вернуться к незавершенному делу, а прервать столь тонкую и причудливую нить рассуждений было бы неприлично.

Шакунта же, сидя за спиной оратора, тоже принялась было кивать, но вовремя заметила, что если эти речи продлятся еще немного – то ее сморит сон, и вместо плотной спины Барзаха перед ее взором возникнут пестрые пучки сновидений, что будет уж вовсе некстати.

Она встряхнулась – и услышала слова весьма мудрые, позаимствованные в Коране, но не имеющие никакого отношения к предмету беседы.

– Ибо сказано: есть пять вещей, которых не знает никто, кроме Аллаха великого, – объяснял хозяину хана Барзах, упиваясь своим сладкогласием. – Поистине, у Аллаха знание последнего часа, и Он низводит дождь, и знает Он о том, что в утробах, и не знает душа, что она стяжает себе завтра, и не знает душа, в какой земле умрет!

– Знает… – проворчала Шакунта, но так, чтобы ее услышал лишь Барзах. – Вот в этой самой земле и вот от этой самой джамбии…

Барзах окаменел, не в силах закрыть рот.

Он ощутил поясницей то самое острие, о котором напрочь забыл!

Хозяин же, не слыша дальнейших рассуждений, но видя возведенные к небу глаза (а беседа происходила в одном из внутренних двориков хана, так что над головами собеседников было доподлинное небо), решил, что таким образом собеседник изъявляет почтение к пророку Мухаммаду, сообщившему людям эти прекрасные слова. И, разумеется, не стал нарушать столь благоговейного молчания.

Шакунта сперва не поняла, что произошло, потом же, не отнимая джамбии от спины Барзаха, наклонилась вбок и посмотрела на хозяина хана.

Его физиономия, окаменевшая от ожидания дальнейших речей, сильно ее озадачила. Но не родился еще тот хозяин хана, который сбил бы с толку Ястреба о двух клювах.

Опершись левой ладонью о ковер, она переместилась вперед так, чтобы тоже сидеть напротив хозяина, правая же рука Шакунты осталась за спиной Барзаха, только острие джамбии от этого движения сползло чуть ниже.

– О друг Аллаха! – сказала она. – Хотя говорят, что поспешность от шайтана, а медлительность от Милосердного, сегодня у нас все будет наоборот. Нам нужно нанять две десятка или более лихих молодцов, мне и этому человеку. А если ты поможешь нам в этом, то, благодарение Аллаху, у нас найдется чем вознаградить тебя. Вот и все, что мы оба хотели тебе сказать.

– О молодец! – обратился хозяин к Шакунте, введенный в заблуждение ее нарядом и уверенным голосом, хотя, если бы он пригляделся внимательнее, то понял бы, с кем имеет дело. – Для дел какого рода нужны вам эти люди? Хотите ли вы, чтобы они охраняли ваш караван? Собрались ли вы похитить из богатого дома невольницу? Или у вас иная нужда?

– Если бы нам требовалось всего лишь уберечь сокровища, то для этого хватило бы наших невольников, – отвечала Шакунта. – Нам нужны люди, искушенные в науке нападать и обороняться, умеющие во всякой крепости отыскать врата предательства, знающие, как изменить свою внешность, владеющие многими наречиями. И если ты приведешь нам предводителя таких людей, то в этом будет прибыль для тебя.

– Ибо сказано: «Клянусь мчащимися, задыхаясь, и выбивающими искры, и нападающими на заре!» – вставил, опомнившись, Барзах.

Но хозяин хана уже не желал слушать его премудрости.

Он задумался, и если бы Шакунта могла подслушать его мысли, то наверняка бы прервала их, и способ для этого избрала не самый милосердный.

«Эти двое не внушают никакого доверия, – сказал сам себе хозяин хана. – Один сам не знает, чего хочет, а другой говорит так прямо, что это даже неприлично, клянусь Аллахом! Откуда мне знать – а вдруг это соглядатаи, которым велено выследить доблестных айаров, чтобы их захватили и казнили? Если гибель к отряду айаров придет через меня, то лучше бы мне вовсе не рождаться на свет, ибо мщение найдет меня даже на островах Индии и Китая! Но если этим людям действительно нужно нанять лихих молодцов, то они могут, не получив от меня разумного ответа, пойти к другим людям, так что прибыль пройдет мимо моих рук! Они – чужие в наших краях, и не будет греха в том, если я немного обману их…»

– О друзья Аллаха! – сказал наконец он. – У меня есть то, что вам нужно. Я знаю, где сейчас находятся благородные айары и их предводитель. Они остановились в караван‑сарае, принадлежащем моему дяде, и это в трех фарсангах отсюда. Что вы скажете об отряде в три десятка молодцов, каждый из которых, невзирая на крайнюю молодость, осилит пятерых мужей? Они владеют любым оружием, и беспрекословно повинуются своему предводителю, и взбираются на отвесную стену при помощи арканов, и нет среди них ленивого или слабого! Хотите ли вы, чтобы я привел сюда их предводителя, или отвести вас к нему?

– Приведи его сюда, ради Аллаха! – потребовал Барзах. – И награда – за нами!

– Но если мы не сумеем договориться с этим человеком, ты получишь четверть награды, – добавила Шакунта, не называя, впрочем, всей суммы.

Хозяин хана, прищурившись, рассмотрел ее одежду и одежду Барзаха.

Судя по виду и поведению, оба они были людьми зажиточными. Он представил себе, какова могла бы быть его прибыль в этом деле, и заранее обрадовался.

– Если будет угодно Аллаху, вы договоритесь, – сказал он. – Но я хочу вас предупредить – сам предводитель неразговорчив, и он скрывает свое лицо, а говорить следует с его помощником, которого он называет дядюшкой. Тот воистину во многом осведомлен! И предводитель ничего не делает, не посоветовавшись с ним, и молодцы почитают его, так что ваше дело – в его руках.

– Что он за человек? Из благородных ли он? – спросил Барзах.

– Я видел его лишь раз, и я не расспрашивал его о происхождении. Это старец малого роста, и во всех семи климатах вы не найдете подобных бровей. Они торчат на целых два пальца, предохраняя от солнечных лучей не только щеки, но даже нос! – сообщив эту примету, хозяин хана зычно расхохотался.

– Впервые слышу, чтобы большие брови входили в число достоинств айаров, – заметила Шакунта. – Откуда ты знаешь, на что способны эти молодцы? Они сами рассказали тебе о себе?

Тут хозяин хана оказался перед выбором – солгать ради прибыли или сообщить правду. Но он оказался бы недостоин своего ремесла, если бы не сумел извернуться.

– Разве айары рассказывают кому‑то о себе? – осведомился он. – Я знаю, что они прибыли в караван‑сарай с немалой добычей, и предводитель со своим советником возили ее в Эдессу продавать, а сами молодцы времени зря не теряют, и тот, кто видел, как они карабкаются по горным склонам, затевая поединки, и как они плавают в заводи, обгоняя друг друга, не станет спрашивать, на что они способны!

– Я хочу посмотреть на них! – решительно, пока Барзах еще только раскрывал рот, сказала Шакунта. – Ты поедешь с нами, о друг Аллаха, и если это – те, кого мы ищем, то мы останемся с ними, а ты вернешься сюда с прибылью, и возьмешь наши вещи, и будешь хранить их до нашего возвращения. Во имя Аллаха – идем!

Она резво вскочила с ковра.

Барзах поднялся медлительно, с великим неудовольствием на лице.

Впрочем, уже и то было хорошо, что Шакунта больше не колола его в поясницу джамбией.

А хозяин хана, увидев, как один из его собеседников засовывает за пояс клинок, который во все время их разговора был зачем‑то обнажен, лишился на мгновение употребления ног. Он понял, что один из этих двоих, говорящий кратко и решающий стремительно, – сам благородный айар, так что дело его прибыли повисло на волоске. А когда выяснится, что он морочил голову обладателю джамбии, сводя его с людьми неизвестного происхождения и ремесла, то ангелы Мункар и Накир, ожидающие всякого правоверного за могилой, переглянутся между собой и протянут руки к своим страшным палкам…

А повадки Шакунты воистину за долгие годы сделались таковы, что не только бестолковый горожанин или безграмотный бедуин, но и опытный в своем ремесле хозяин хана принял бы ее за айара, хотя ей самой это в голову не приходило.

Тот же кое‑как встал и, мучительно изобретая предлог, чтобы уклониться от путешествия к дяде, забормотал нечто невразумительное о хворостях, заботах и обстоятельствах.

Шакунта и Барзах не поняли, в чем дело, и потребовали выполнения договора, причем Барзах воздействовал словами из Корана, а Шакунта, которая никогда не была особенно сильна в богословии, предпочла молча показать джамбию, и это оказалось вразумительнее.

И они сели на верблюдиц и погрузили сундук с оружием Шакунты, причем лошадей, которых дал ей аль‑Сувайд, невольники повели в поводу следом. И они благополучно добрались до караван‑сарая, где надеялись встретить айаров и их предводителя. И они увидели, как на склоне горы резвятся дочерна загорелые юноши, подобные ловким обезьянам.

– Но это же почти дети! – шепнул Шакунте Барзах.

Но ей это обстоятельство пришлось даже по вкусу.

– Тем лучше, о сын греха! – отвечала она. – Дети, которых обучают воинским искусствам, покорны учителю и доверяют ему, а мне есть чему научить их!

– Ты собираешься преподавать мастерство драки айарам? – ушам своим не поверил Барзах.

– Почему бы и нет? Ведь преподали же его однажды мне, и я была тогда ненамного старше этих мальчиков.

Хозяин хана велел невольникам позвать своего достойного дядю, и дядя вышел, и радостно обратился к путникам с прекрасными словами:

– Привет, простор и уют вам, о друзья Аллаха!

Когда же он увидел печальную образину племянника, то забеспокоился.

Племянник же заговорил таким образом, что лишь многолетняя привычка к льстивой улыбке спасла дядю от того, чтобы открыть от изумления рот.

– Я привез сюда этих господ, о дядюшка, чтобы устроить им встречу с предводителем доблестных и благородных айаров, которые живут в твоем караван‑сарае! И я не хотел отпускать их одних, потому что нрав айаров горяч, и при намеке на опасность они сперва наносят удар, а потом думают, зачем это было нужно! Подтверди мои слова, о дядюшка, что у тебя поселились самые доблестные и удачливые айары, каких ты только видел в жизни!

– Клянусь Аллахом! – ничего не понимая, воскликнул дядя.

– И ты рассказывал мне об их достоинствах, и об их щедрости, и об их отваге! – продолжал врать хозяин хана.

– Клянусь Аллахом! – несколько озадаченно подтвердил дядя.

– Так прикажи же кому‑либо из черных рабов найти их предводителя, о дядюшка! – попросил повеселевший племянник, и тут лишь дядя понял, что родственник исхитрился переложить ответственность за сведения со своих плеч на дядины. Но возражать было поздно – он поклялся Аллахом…

И раб был послан известить предводителя благородных айаров, что к нему прибыли некие почтенные горожане, обладатели тугих кошельков, и раб вернулся со словами, что наставник и помощник предводителя должен первым выслушать, в чем состоит предложение почтенных горожан, и если они хотят иметь с ним дело – то он примет их в своей комнате, а если нет – пусть их унесет холодным сирийским ветром!

Шакунта и Барзах посовещались и решили, что предводитель наверняка будет подслушивать беседу из‑за занавески, подавая при нужде своему помощнику знаки. И они согласились на условие.

Когда их ввели в комнату, навстречу с ковра поднялся старец малого роста, и сказать, что он далеко зашел в годах, значило вовсе ничего не сообщить о нем. Старость сделала его тело – хрупким, а лицо бледным, почти прозрачным. Руки старца, видневшиеся из‑под коротких и широких рукавов джуббы, утратили плоть и были похожи на птичьи лапы, а нос оказался длинным и острым, подобно клюву. Хозяин хана несколько преувеличил величину его пегих бровей – они не защитили бы от солнца этого носа, хотя были куда гуще усов и жидкой, торчащей вперед, бородки.

– Простор, привет и уют вам! – сказал он, не называя, впрочем, незнакомцев друзьями Аллаха. – Располагайтесь, разделите со мной трапезу, а потом мы поговорим о деле.

– Да хранит тебя Аллах и да приветствует, о благородный айар! – отвечал, садясь, Барзах.

Старец как‑то загадочно хмыкнул.

– Так вы нуждаетесь в услугах айаров, о почтенные? – осведомился он.

– О слезинка, мы испытываем тебя, лишь будучи в затруднении, – сказала, садясь, и Шакунта. – Мы хотим нанять для некого дела отряд молодцов, и мы хорошо платим, а решение принадлежит вам.

– Мы служим лишь тому, кто очень хорошо платит, – сразу заявил старец. – За малые деньги наш предводитель не станет даже затягивать на себе пояс.

– Доводилось ли вашему предводителю брать приступом укрепленные башни? – видя, что этот человек не нуждается в цветах красноречия, спросила Шакунта.

В этот миг невольник внес столик, уставленный мисками, и там было жаркое на поджаренных лепешках, и горошек с мясом и луком, и посыпанный сахаром рис, и кунафа, и финики, и кувшин с вином, – словом, все, необходимое для достойной мужей сытной трапезы.

Явление этого прекрасно накрытого столика отвлекло Шакунту и Барзаха от лица старца. А если бы они взглянули на него, то увидели бы примерно такое выражение, как у человека, который на пиру слушает смешную историю о простаках, но сдерживает громкий хохот из уважения к сотрапезникам.

– Наш предводитель – воистину лев пустыни, – сообщил старец. – И только о нем сложены прекрасные стихи:

Я тот, кто всем известен в день сраженья,

И джинн земной моей боится тени!

Мое копье! Коль на него посмотрят –

Увидят там зубцы, как полумесяц!

Барзах одобрил стихи, но для Шакунты свидетельства джиннов было недостаточно. Она пожелала узнать кое‑что о подвигах предводителя.

Старец осведомился, относятся ли подвиги айаров, свершенные недавно, к тем, о которых нужно повествовать на городских площадях. И намекнул, что царь некой страны обязан победой над братом‑соперником лишь этому отряду айаров.

Шакунте показалось странным, что цари используют для этой надобности не войско, а «босяков», как презрительно называли айаров в городах Ирака и Ирана. Но возражать она не стала, ибо такое невинное хвастовство как бы входило в условия сделки.

Тем более, что и старец ей понравился. Он несомненно был опытен и умен – а для дела, которое ей предстояло, ум и опыт значили больше, чем прочные арканы, которые закидывают на зубцы башен.

Она посмотрела на Барзаха, как бы предлагая ему начинать торг, и он для начала предложил по десяти динаров каждому из айаров лишь за то, что они оседлают своих коней и верблюдов, чтобы двинуться в путь.

Старец полюбопытствовал, будет ли доля предводителя равна доле десяти айаров, как это ведется, а его собственная – пяти, или же расчет будут вести на иной лад.

Барзах, который за годы своего правления царством Салах‑эд‑Дина привык заниматься расчетами, принялся перечислять дорожные и прочие расходы, одновременно предлагая старцу решить, что для айаров выгоднее: получать немалую поденную плату, но питаться и кормить скот из этих денег, или получать поденную плату вдвое меньше, но без заботы о еде, корме и многом ином.

Старец сражался за каждый динар, всякий раз призывая в свидетели своей правоты отсутствующего предводителя, красу бойцов, хмурого льва, повергающего скалы, который среди арабов идет за пятьсот всадников и в битве неуязвим.

А предводитель айаров лежал за стеной, свернувшись так, что нос уткнулся в колени, кое‑как растирая себе рукой живот, тяжко вздыхая и ровно ничего не понимая в этом споре.

То бедствие из бедствий, что постигло предводителя, мешало ему не только предаваться расчетам, но даже и связно мыслить.

Воистину, прав был пророк, объявив во всеуслышание, что подтверждается сурой «Корова»: «Они спрашивают тебя о месячных очищениях. Скажи: „Это – страдание“».

Джейран не раз слышала от банщиц эти слова, удивлялась им, но только теперь доподлинно поняла, что они означают…

И никогда еще ей не было так тяжко!

* * *

Абриза приказала принести с кухни самое лучшее, что только там готовилось, и ей накрыли скатерть, уставив ее блюдами и мисками в таком количестве, что хватило бы на влачащееся войско. Красавица посмотрела на все это великолепие и испытала жгучее желание схватить подставку для курильницы и что есть силы ударить по скатерти.

В курильнице испускало ароматный дымок самое дорогое алоэ, какое только могли найти в Хире, – какуллийское. А возле, на столике, стояла шкатулка с драгоценностями, которые оставил индийский купец, чтобы Абриза могла выбрать для себя самые ценные…

Аль‑Асвад честно выполнял долг гостеприимства по отношению к Абризе.

Но вот уже три… нет, даже четыре дня она не видела молодого царя и не выслушивала посланцев от него.

Разумеется, Абриза могла позвать толстого евнуха Масрура, чья шея пострадала‑таки от рук Джейран, и отправить его с письмом к аль‑Асваду. Более того – он бы взялся и разведать, по какой причине Ади не навещает Абризу. Но гордость мешала ей дать евнуху такое тонкое поручение.

Ведь Абриза получила в Хире все, чего могла пожелать женщина из благородного семейства, – прекрасные покои, украшения, наряды, лакомства и невольниц в таком количестве, что три дня ушло на запоминание имен.

Она получила все, кроме того, за чем мчалась по пустыне во главе воинов, подстегивая коня и выкрикивая полные страсти стихи.

Аль‑Асвад ни словом не обмолвился о том, что желал бы видеть ее своей женой. Он поселил ее в хариме на манер благородной гостьи – и только.

И все вышло не так, как можно было ожидать.

Абриза по дороге в Хиру вообразила себе столь прекрасное завершение всей этой истории, что душа ее воспарила. Но сперва обнаружилось, что спасла аль‑Асвада и каким‑то непостижимым образом получила от него обещание взять в жены банщица из хаммама! Затем из‑за этой банщицы во дворце произошел переполох, в результате чего Абриза лишилась совершенно безопасной для нее соперницы, но оказалась в уединении, весьма смахивавшем на заточение. Далее бедствия продолжали сменять друг друга – прибыла женщина, что вырвала ее из когтей похитительницы, ее мать, на которую она была похожа, как две капли воды, и что же? Сообщив, что Абриза происходит из почтенного купеческого рода, эта обезумевшая мать наговорила с таким трудом обретенной дочери множество гадостей и скрылась неизвестно куда! Скрылся также царевич Мерван, о мести которому Абриза мечтала весь долгий путь через пустыню. А о поисках ребенка Абризы, которому предназначено стать в будущем царем Хиры, все как будто забыли!

Было и еще одно бедствие, как бы венчающее собой все предыдущие.

Любовь к аль‑Асваду, злость на аль‑Асвада и все прочие чувства, владевшие душой Абризы, никак не могли выплеснуться наружу. Казалось бы, совершенно невероятным делом было сочинение стихов на полном скаку, однако же Абриза помнила, как они ей удавались. Теперь же перед ней стояла чернильница, принадлежавшая самому царю и изготовленная из большого рубина, и лежали правильно заточенные каламы, кончики которых были старательно очинены толстым евнухом Масруром по длине ногтя его повелительницы, и лежала также дорогая китайская бумага, гладкая и плотная, но если в голову приходила строка бейта – то Абриза не могла подобрать рифму, а если приходила пара блистательных рифм – то не было мысли, которую можно было оснастить этими рифмами, подобно тому, как стрелу оснащают перьями.

И она с ужасом думала, что в тот день, когда Ади все же навестит ее, у нее не будет такого сильного оружия против него, как прекрасные стихи о прекрасной любви. А разве не за стихи восхищалось Абризой все войско? Разве не об этом рассказали аль‑Асваду его друзья, потому что говорить о красоте будущей жены царя было как‑то неприлично – такими словами говорящий подтверждал бы, что эту невесту все видели без изара и без покрывала, хоть и поневоле. Вот если бы Абризу скрывали даже от дневного света, если бы о ее лице и бесподобных родинках узнали за плату от хитрых старух, тогда в воспевании ее красоты, стройности, прелести и соразмерности для детей арабов не было бы дурного…

Так разве утешит скатерть, уставленная лакомствами, после всех этих несуразных событий?

Абриза была умнее, чем полагалось бы дочери франкского эмира, воспитанной без искусных учителей, целыми днями занятой одним лишь вышиванием. Она, сердясь и негодуя, все же вспомнила шаг за шагом все, что сложилось в неприглядную картину ее бедствий, и поняла, что, если ей нужен был аль‑Асвад, то ни в коем случае не следовало допускать, чтобы Джейран покинула дворец.

Пока эта странная девушка была в Хире – все говорили о свадьбе, и само собой разумелось, что Ади женится на них обеих разом. Стоило Джейран уехать вместе со своим бесноватым войском – как разговоры о свадьбе стихли, ибо негоже было напоминать аль‑Асваду, что он снова не сдержал слова.

Абриза подумала, что правда оказалась для нее крайне невыгодна. И кто бы пострадал, если бы она признала, что в Афранджи некоторые христиане призывают своего Бога именно так – путем целования левой ладони? Сказав эту проклятую правду, она ввергла Ади в новые бедствия – и как она могла забыть, что он поклялся жениться на Джейран? Но, затаившись у разломанной решетки, она думала лишь о том, что Аллах посылает ей возможность сбыть с рук соперницу, а про Ади и его клятвы не думала вовсе…

Поэтому она сидела сейчас в одиночестве, злясь на Ади и не понимая, как вышло, что она его полюбила.

Она вспоминала ночную встречу на берегу реки возле монастыря, и те стихи, что пылко произнес вслед ей аль‑Асвад… и сразу же вспомнила другие стихи, которые прибавил к тем великан аль‑Мунзир…

Абриза вздохнула – кроме нее самой, больше всего нуждался в сочувствии именно Джабир аль‑Мунзир, столько испытавший ради своей верности. Он добровольно вырядился черным рабом – он, кого молодой царь Хиры называл братом! И он выполнял долг без жалоб и сожалений… и, если бы звезды были к нему более благосклонны и от царя Хиры родился именно он, это принесло бы больше пользы городу и стране… Ибо этот человек не давал сгоряча таких клятв, которые он выполнить не в состоянии!

Невозможно было и дальше оставаться в этом непонятном уединении, предаваясь ожиданию неведомо чего. Тем более, что в голове у Абризы наступило некое прояснение и обозначилось понимание одной важной вещи…

Невольницы, видя, что госпожа подобна разъяренному верблюду, попрятались, так что Абризе пришлось звать их дважды, прежде чем за дверной занавеской не показалось приятное маленькое личико с наведенными бровями и подозрительно удачно расположенной родинкой. Это была Нарджис – и Абриза вынуждена была повторить ее имя, прежде чем девушка осмелилась войти в комнату.

– Приехала ли госпожа Умм‑Джабир? – спросила Абриза.

– Она во дворце со вчерашнего дня, о госпожа, – прошептала девушка. – Сегодня ей купили невольниц и черных рабынь.

– Навестил ли ее аль‑Асвад?

– Да, как только ее привезли, о госпожа.

Абриза призадумалась.

Аль‑Асвад поставил от себя начальницей харима женщину, которой полностью доверял, – ведь она кормила его своим молоком. Таким образом он еще оказал уважение Джабиру аль‑Мунзиру, сыну своей кормилицы. Так что место Умм‑Джабир возле аль‑Асвада будет весьма почетным. Вторую начальницу харима должна будет поставить от себя жена аль‑Асвада… Подумав о том, какие порядки навела бы тут пылкая и буйная Шакунта, Абриза усмехнулась.

Она не владела куттарами, как мать, и не испытывала в том нужды. Но и она была воительницей – на свой лад.

– Ступай сюда, о Нарджис, – поманила Абриза невольницу. – Мне нужно приготовить подарки для Умм‑Джабир. Позови Масрура, а сама ступай в покои благородной Умм‑Джабир и скажи – Абриза… нет, Шеджерет‑ад‑Дурр кланяется тебе, о госпожа, и хочет поцеловать землю между твоих рук и поднести тебе подарки.

Нарджис уставилась на госпожу с подлинным восторгом.

Такие поручения в хариме давали только многоопытным и почтенным женщинам, но никак не девушкам в возрасте четырнадцати лет.

Утратив от смятения дар речи, Нарджис, пятясь и кланяясь, вышла. Из‑за дверной занавески донесся ее звонкий голос:

– Госпожа сделала меня старшей и доверенной невольницей!

И сразу же Абриза вынуждена была заткнуть уши – девушка испустила пронзительный гортанный крик, и ее подруги ответили ей такими же долгими криками, потому что именно так выражали радость их матери и матери их матерей.

Вошел Масрур и поклонился.

– Скажи, о друг Аллаха, какова эта Умм‑Джабир и что следует ей подарить? – спросила Абриза.

– Я знал ее, когда она была приближенной у госпожи Кадыб‑аль‑Бан, о госпожа… – и, увидев, что Абриза тщетно пытается вспомнить это имя, Масрур добавил: – У матери аль‑Асвада. Когда госпожа Кадыб‑аль‑Бан и придворный врач пропали из дворца, аль‑Мунзир прислал людей за своей матерью, чтобы ее увезли и спрятали. Так что я много лет не видел ее. Могу сказать только, что она – из чернокожих женщин, и аль‑Мунзир очень похож на нее.

– В таком случае, она в молодости была очень красива, – пробормотала Абриза. – Как ты полагаешь, хорошо ли будет, если я поднесу ей белые материи, жемчуг и ожерелья из бадахшанских рубинов?

– Я полагаю, что тебе следует в таком случае собрать все свои рубины, о госпожа, ибо это не новая любимица аль‑Асвада, а женщина почтенная, и ей захочется одинаково и красиво одеть своих приближенных женщин, которых будет не менее двух десятков, – подумав, сказал евнух. – И, поскольку она будет искать для них драгоценности, а купцы самое лучшее уже принесли тебе, то будет прилично отказаться ради нее от всех рубинов… или от чего‑то другого, но в большом количестве, поскольку малое количество ей не требуется…

Абриза кивнула.

– Выбери тогда сам все, что нужно поднести ей, о Масрур, найди красивые шкатулки и сложи, – велела она. – И, ради Аллаха, поскорее!

Масрур улыбнулся нетерпению госпожи и взялся за дело. Он поставил перед собой пустые шкатулки, и в каждую положил по шелковому платку с золотой бахромой, и стал раскладывать драгоценности так, чтобы в каждой шкатулке оказалось по паре ручных и ножных браслетов, ожерелье, пояс и серьги.

– Как разумно ты это сделал, о Масрур! – похвалила Абриза.

– Здесь хватит украшений для четырнадцати женщин, – посчитав шкатулки, сообщил Масрур. И сразу же дверная занавеска приподнялась.

– Госпожа Умм‑Джабир кланяется госпоже Шеджерет‑ад‑Дурр! – тонким от волнения голоском выкрикнула Нарджис. – И она ждет ее в своих покоях… и да будет над ней милость Аллаха… над ними – милость Аллаха!..

Абриза вскочила было, чтобы идти, но Масрур удержал ее.

Он позвал четырнадцать девушек, и дал каждой в руки по шкатулке, и построил их вереницей, и сам их возглавил, а Абризе предложил замыкать шествие, велев при этом четырем невольницам сопровождать ее таким образом, чтобы две девушки вели ее под руки, а еще две несли ее длинные рукава. И видно было, что устройство этого шествия доставляет евнуху великое удовольствие.

Умм‑Джабир оказалась именно такой, какой ее представляла себе Абриза, – с лицом почти черным, но с тонкими чертами, и волосы ее не курчавились, образуя надо лбом подобие облака, как у обычных черных рабынь, а были прямые и блестящие, расчесанные на пробор. Аль‑Мунзир был несколько светлее, чем его мать, и от своего белого отца унаследовал вьющиеся волосы.

Она прежде всего одарила невольниц Абризы золотыми динарами и проделала это с видом женщины, привыкшей распоряжаться многими слугами. Абриза поглядывала, как она ведет себя, стараясь понять и запомнить, что может делать женщина из хорошего рода, а чего ей делать не следует. Раньше ей и в голову бы не пришло изучать повадки знатной обитательницы харима, но теперь, когда предстояло вновь склонить к себе сердце и мысли аль‑Асвада, и это могло помочь делу.