Непонятная история метиса. Эту историю Игрек рассказал мне 13 июня, когда наш сеанс вместо сорока пяти минут растянулся на целый час

Эту историю Игрек рассказал мне 13 июня, когда наш сеанс вместо сорока пяти минут растянулся на целый час. Я поместила отрывки из нее не потому, что она кажется мне разоблачительной, а потому, что, похоже, была очень важна для Игрека. В его тоне проскальзывали нотки тоски по прошлому безумию. Я решила не указывать точное время каждого параграфа, только расположила их в хронологическом порядке. Внимательный читатель уже наверняка заметил, что в своих рассказах Игрек попеременно употребляет то настоящее, то прошедшее время – возможно, это получается у него непроизвольно, но, на мой взгляд, вряд ли. Во всяком случае, я излагаю все в полном соответствии с магнитофонной записью. У меня создалось впечатление, что описываемая встреча произошла у Игрека совсем недавно, может, на прошлой неделе. Но когда я спросила его, он ничего не ответил и даже не объяснил почему.

1. С пожилыми людьми свои проблемы. В их дома труднее проникнуть, так как они очень осторожны, всегда запирают окна и двери. Они не доверяют людям, им повсюду мерещится опасность. Зато, если вы уже пробрались внутрь, наблюдать за стариками не представляет никакого труда. Они не слышат ваших шагов, не замечают изменений в обстановке. Беда в том, что они никуда не ходят, разве только в магазин или в клинику, а так сидят себе дома чуть не целую неделю. Для меня это было все равно что работать в две смены без оплаты сверхурочных.

2. Однажды я наблюдал за старой женщиной, которая уже не вставала и, можно сказать, умирала у меня на глазах. Она так и скончалась однажды утром, как раз в День благодарения. Я решил задержаться в ее доме, пока кто‑нибудь не обнаружит труп, чтобы видеть реакцию этого человека. Мне было интересно, почувствует ли сразу пришедший, что находится в квартире, где лежит покойница. Проверит ли он пульс у старушки? Заплачет ли? Особенно меня занимало, будет ли этот человек разговаривать с умершей, как нам показывают по телевизору. По телевизору люди всегда разговаривают с покойником: «Не умирай, черт возьми! Подожди, не умирай!» или «Нет, бабушка, не оставляй нас!». Но через два дня я стал подозревать, что никто и не думает ее проведывать, а находиться в спальне стало очень тяжело. Смерть утрачивает свою поэтичность, если долго ощущать ее запах. Я понял, что оставаться там бессмысленно. В субботу я ушел из дома и оставил входную дверь открытой настежь. Думаю, я поступил правильно.

3. А вот один старик‑метис, один из родителей которого был мексиканец, мне очень понравился. Я искренне полюбил его. Он жил недалеко отсюда, прямо за кладбищем Маунт‑Калвари. Такой коренастый метис плотного сложения, с седыми усами. Я пробрался к нему в дом утром, когда он вышел полить лужайку. Помню, он пил воду прямо из шланга. На вид ему было лет восемьдесят, хотя у метисов трудно определить возраст. Он был в шлепанцах и в подтяжках и ходил, сильно сутулясь. Эти подробности не так уж важны, но я их помню. Несмотря на солидный возраст, он был в отличной физической форме.

4. И дом у него был очень уютным и красивым. На стенах висело много фотографий. Должно быть, у него была не одна жена, потому что там были фото трех разных женщин и, по‑видимому, его детей, и во многих проглядывало что‑то свое, не похожее на других его потомков. Один или двое выглядели почти альбиносами! У него было и несколько своих фотографий в рамках, но их он держал в ванной. Уж не знаю, о чем это говорило – об ироничном к себе отношении или о тщеславии. Прямо над унитазом висел его портрет, где ему лет девятнадцать‑двадцать. В юности он был очень красивым. Помню, я еще подумал: «Да, этот парень наверняка был нарасхват!» Он стоял перед «шевроле» с зажженной сигаретой, зажатой в уголке рта, и с бутылкой пива «Лоун стар» в той позе, в которой снимались люди в то время: лицо серьезное, одна рука на бедре, бровь слегка приподнята. Все старики кажутся нам бравыми молодцами, когда мы рассматриваем их черно‑белые фотографии, где они сняты в юности. Человеку свойственно смотреть на старые фото с неким восхищением. Это происходит помимо нашей воли. Мы тоже хотим запечатлеть себя красивыми и сильными в надежде, что наши потомки будут с таким же восторгом рассматривать наши фотографии, случайно найденные на чердаке в старом потертом чемодане. Но этот старикан в молодости действительно был чертовски обаятельным, даже его сигарета казалась какой‑то особенной.

5. Я нарочно не стал выяснять, как его зовут. Какая разница? Вернувшись в дом, он снял с себя намокшую фланелевую рубашку и, оставшись в майке без рукавов, развернул газету. Он читал все подряд, с первой до последней страницы. И я понял, что обычно одиноко живущие люди уделяют больше внимания прессе. У них нет других интересов.

6. Вот вы слушаете меня, и я вижу, что вы ожидаете каких‑то событий и гадаете, зачем я рассказываю вам эту историю. Не стоит ломать голову, успокойтесь. Вы же не гадалка.

7. Я смотрю, как он готовит себе ланч. Он надевает передник и уверенно орудует на кухне. Он обжаривает в сковороде кусочки курицы с апельсинами и желтым перцем. Аромат просто сказочный! Я думал, он завернет все это в тортилью, а он съел все прямо из сковороды, стоя над раковиной. Будет он еще возиться с лепешками! «Этот парень соображает, что к чему!» – подумал я.

8. Погода такая же жаркая, как сегодня, настоящее пекло. Но он не включает кондиционер и не открывает окна, хотя пот буквально струится у него по лицу. Сильно сутулясь, он подходит к телевизору и вручную включает его. Идет бейсбольный матч, но звук слабый, и он практически не следит за игрой. Этот чудной старик в одиночку играет в игру, которую я видел только в плохих ковбойских фильмах: он ставит свою шляпу с широкими полями на пол в гостиной и, как в корзину, бросает в нее одну за другой карты. Такое впечатление, что он совершает какой‑то священный ритуал, не вызывающий у него вдохновения. Я сижу в другом конце комнаты и смотрю, как он все бросает и бросает карты. Около трех часов он вдруг поднимает взгляд, но не на меня, а на потолок. «Я знаю, ты там», – говорит он. Это было как удар по почкам. Я ошеломлен. Такого никогда не случалось. «Я знаю, что ты там, – снова говорит он, на этот раз уже не глядя вверх. – Ты не можешь ставить себе в заслугу то, что произошло со мной».

Это становилось интересно.

9. В течение следующего часа я стараюсь сидеть еще тише, едва дышу. Я пытаюсь понять, как этот метис угадал мое присутствие – я ведь был очень осторожен. Конечно, и я могу в чем‑то ошибиться, но не по беспечности. Я всегда соблюдаю осторожность. Я жду, что он снова обратится ко мне или вызовет полицию. Если придется, я, конечно, сбегу, но лучше бы обошлось без полиции. Мне хочется понять, что с ним происходит. Примерно в шесть часов он начинает готовить ужин. Продукты те же, что и в ланч – курица и перец, обжаренные в той же сковороде. Тарелками он не пользуется. Только теперь у него на десерт банан. Очищая его, он снова заговорил: «Это было не смешно. Все это сплошное вранье. На самом деле все не так. У нас нет диктаторов в этой стране». Вот уж этого я никак не ожидал услышать. «Нечего врать», – говорит полумексиканец, ни к кому не обращаясь.

Раздается телефонный звонок. Невероятно пронзительный – сигнал поставлен на самую большую мощность, а аппарат находится прямо у меня над головой. Он медленно подходит к телефону и снимает трубку. Я окаменеваю. Он стоит в трех шагах от того места, где я скрючился на полу. Если сегодня днем он знал, что я у него в доме, как он мог не знать, что сейчас я прямо рядом с ним? Это не укладывается у меня в голове.

– Перестань мне надоедать! – говорит он в трубку и кладет ее.

Через десять секунд телефон снова издает оглушительный трезвон. Он снимает трубку, не дожидаясь, когда звонок умолкнет.

– Послушай, – спокойно говорит он, – если ты не перестанешь меня преследовать, я перебью всю твою семью. Я сожгу твой дом и порублю всю мебель. Я не стану молиться ни за тебя, ни за твоих детей, ни за твоих внуков. Я стану тебе сниться. Я свяжусь с Роберто Дюраном.[38]Мы с ним были близкими друзьями. Ты это знаешь? Ты меня понимаешь? Хорошо.

Он снова кладет трубку без каких‑либо признаков волнения или раздражения. У него на лице одно и то же выражение, для которого в английском языке нет названия. Что‑то вроде застывшего сочетания скуки, сожаления и чувства собственного достоинства. Может, в немецком языке есть подходящее определение.

Старик медленно поднимается на второй этаж. Я крадусь следом и уже ничего не боюсь.

10. Я иду за ним в спальню, которая выходит на открытую веранду. И снова его дом поражает меня своим великолепием – дорогая мебель, шторы, обои и покрывала выдержаны в синих и золотистых тонах. И все это старинное и слегка запущенное, но роскошное. Не знаю, кто декорировал дом, но уверен, что не сам старик. Здесь наверняка обитала женщина, может, не так давно. Повсюду вышитые подушки.

Полумексиканец сидит на балконе. Тут два пластиковых кресла, и я осторожно занимаю свободное кресло. Мы сидим и смотрим вокруг. Невыносимая жара к вечеру сменяется приятной прохладой. Его дом выходит на запущенный парк. В центре парка видна старая баскетбольная площадка – кольца без сеток, потемневшие деревянные щиты, покрытие площадки все в трещинах. На площадке играют два человека, больше в парке никого нет. Они играют один на один и носятся по всей площадке. Они играют увлеченно, хотя не соблюдают правила и редко попадают в кольцо. Один из них черный, другой – белый. Оба будто поменялись местами: белый парень худой и спортивный, но часто промахивается и слишком нервничает. Черный ловко забрасывает мяч прямо в кольцо и знаком с правилами, но слишком медленно и предсказуемо перемещается по площадке, почти не отрывая ног от земли. Ни одного, ни другого не назовешь способным игроком. Оба уже в том возрасте, когда трудно играть в команде, поэтому они играют друг с другом. Они промахиваются по пять раз подряд. Задыхаются от напряжения, поэтому не разговаривают.

Мы со стариком наблюдаем за игрой. Точнее, он следит за игрой, а я – за ним. Глаза его бегают из стороны в сторону, становятся живыми и острыми. Понятия не имею, почему ему так интересно. Хотелось бы мне влезть к нему в голову и посмотреть на игру его глазами. Что он видит? До меня вдруг доходит, что я никогда этого не узнаю, сколько бы за ним ни наблюдал. Я начинаю серьезно сомневаться в своем проекте. Вот я сижу рядом с человеком, который находится в одиночестве, сижу совсем рядом, вижу, что в голове у него роятся какие‑то мысли… и, однако, я ничего, ровным счетом ничего не узнаю о нем.

– Напрасно ты это делаешь, – вдруг говорит он.

«Он обращается к игрокам», – думаю я. Как будто он ответил на мои вопросы.

– Не стоит этого делать, – продолжает он. – Однажды это уже пробовали провернуть, еще в семидесятых, с Картером[39]и Эчеверриа.[40]Только всем на это наплевать.

«Нет, это он не им говорит».

Может, он вообще ни к кому не обращается.

– Согласен, – говорит он. – Я согласен, кретин. Эх ты, лицемер треклятый!

Я прихожу в замешательство. Если старик безумен – а похоже на то, – я не узнаю ничего ценного, слушая его бессвязный бред. Наше общество всеми силами старается постичь образ мыслей сумасшедших. Мы анализируем причины, подтолкнувшие человека к самоубийству, разговариваем с серийными убийцами. Безнадежное дело. Речи сумасшедших лишены здравого смысла, потому их и называют безумными. Так что такого важного дадут нам попытки извлечь смысл из бессвязного бреда? Это все равно что использовать математические методы для изучения истории или анализировать сны. Я не собирался еще целые сутки наблюдать за безумцем, который несет какую‑то чушь. Но тут мне пришла в голову одна интересная мысль, которую стоило проверить. Этот старик слышит голоса людей, которых нет. Он не видит этих людей, потому что в действительности их нет. А что, если он услышит голос человека, которого он тоже не видит, но который существует, находится здесь, рядом с ним? Осознает ли он разницу? То есть этот человек живет в воображаемом мире, верно? И общается с выдуманными им людьми. Но было ли для него важным то, что он говорил именно с воображаемыми людьми? Потому что, если да, это означало бы, что – до какой‑то степени – он сумеет уловить разницу между голосом, который звучит у него в голове, и голосом человека, чье присутствие абсолютно непонятно, необъяснимо.

Мне было очень интересно это узнать.

Я встал и тихонько занял место за креслом старика. Я не хотел, чтобы звук моего голоса исходил со стороны моего кресла… Не знаю почему, но мне показалось, что лучше встать у него за спиной.

Я ужасно волновался. А вдруг он от испуга выбросится с балкона? Помню, я об этом подумал. Но, похоже, он был не робкого десятка. Несмотря на возраст, он сохранил ту твердость и силу духа, что придавала его облику на снимке в ванной такую притягательность. Я был уверен, что он выдержит.

Я глубоко вздохнул и сказал:

– Интересно, кто выиграет этот матч?

Он молчал.

Я снова сказал:

– Интересно, кто выиграет этот матч?

– У черного ни малейшего шанса, – констатировал старик.

И больше ничего, никакой реакции. Я вдруг сообразил, что слишком долго раздумывал, стоит ли с ним заговорить, но не подумал, о чем именно.

– Как вас зовут? – спросил я.

– А что вы делаете в моем доме? – вместо ответа поинтересовался он.

– Я не причиню вам зла, – произнес я как можно спокойнее. Понятия не имею, почему вдруг я заговорил как какой‑то библейский персонаж.

Секунд двадцать он молчал.

– У черного нет ни шанса, – повторил он. – Слишком толстый. Сразу видно, сладко живет. Небось жена хорошо готовит. А гуэро (белый парень) неуклюжий как корова, зато бегает резво.

– Гуэро, – сказал я. – Вы говорите – гуэро. Вы из Мехико?

– Нет, – ответил он. – Я не мексиканец. Только наполовину. Моя мать была мексиканкой. А отец – тот был ирландцем. Не каким‑нибудь пьяницей, а боксером.

– У вас очень красивый дом, – заметил я. – Откуда у вас такой красивый дом?

– Я занимался нефтью, – ответил он. – Давно уже.

– Вы занимались нефтью? Вы ее добывали?

Ответа нет.

Я понял, что он хотел сказать. Глупо было уточнять.

Мы еще около пяти минут следили за игрой и молчали. Просто вслушивались в отдаленные звуки – дробный стук мяча по площадке, отскок мяча после промашки. Тук‑тук… тук… тук‑тук… Стало темнеть. Взмокшие от пота приятели наконец прекратили игру. Согнувшись, они тяжело дышали как загнанные лошади и улыбались друг другу. Было непонятно, кто из них выиграл. Вряд ли они вообще вели счет очкам.

– Нечего вам тут оставаться, – сказал полумексиканец. – Я не хочу, чтобы вы здесь ночевали. Только не в моем доме. У меня и без вас достаточно проблем.

– Не волнуйтесь. Я уйду. Я хочу уйти, – заверил его я.

На самом деле мне не хотелось покидать его.

– Уходите через заднюю дверь, – сказал он. – И больше не звоните.

– Я вам не звонил, – возразил я. – Это был не я.

– Нет, вы, – заявил он. – Вы звонили мне и смотрели, как я ем. Два раза. Вы два раза смотрели, как я ем. Вы извращенец.

– Можно мне перед уходом воспользоваться туалетом?

– Нет, нельзя, – сказал он. – Вот еще! С какой стати я позволю какому‑то извращенцу заходить в мою ванную? Вы что думаете, можете делать здесь все, что захотите?

Он был прав, и я ушел. И больше туда не приходил, хотя мне этого хотелось. Впрочем, кто знает? Может, завтра я снова к нему приду. В этом парне было что‑то такое… Он, конечно, ненормальный, но в Америке полно людей куда ненормальнее его. Просто они больше социализированы. В Северной Америке больше сумасшедших, чем на всех остальных развитых континентах, вместе взятых, кроме разве что Австралии. Я бы сказал, что у двадцати пяти процентов нашего населения безумие в крови. Это генетика. Так сложилось исторически. Ведь какого типа люди эмигрировали в Новый Свет? Не считая рабов, было всего четыре типа эмигрантов. Во‑первых, те, кто не нашел в Европе истинной веры и надеялся обрести ее за океаном. Во‑вторых, люди, которые рассчитывали сколотить здесь состояние. В‑третьих, всякого рода бездельники и неудачники, отвергнутые обществом, которым ничего не оставалось, как покинуть родину. И, в‑четвертых, авантюристы, искатели приключений на неведомых берегах. Вот вам четыре составляющие генетического фонда американцев, и вот вам четыре объяснения всего хорошего и всего плохого, что здесь происходит. Абсолютно всего. Не могу назвать ни единого исключения. Так что этот парень, потомок ирландца и мексиканки, вполне укладывается в общий ряд. И если подумать, не такой уж он ненормальный. Пожалуй, у него больше сходства со мной, чем с вами.

Еще одно ошибочное заключение

Игрек закончил рассказ о старике. И я, как обычно, спросила, в чем, по его мнению, смысл этой истории и почему он придает ей такое значение.

– Это и так понятно, – вот все, что он сказал мне в ответ.

Он ушел около одиннадцати, и я сразу принялась изучать свои записи и увязывать факты. К этому моменту я следовала за Игреком до самого дна кроличьей норы. Я все еще исходила из уверенности, что каждое его слово и каждая мысль очень важны. В 11:20 я вышла на улицу и направилась в расположенный рядом кофе‑хаус «Карибу» (теперь уже закрытый), чтобы выпить своего любимого кофе карамель маккиато и вернуться к работе. Следующий пациент должен был прийти только в час дня. Выйдя на улицу, я с удивлением увидела Игрека, который сидел на скамейке и пил из бутылки кока‑колу. Мы кивнули друг другу, и я направилась домой. Как это принято у психотерапевтов, я не общаюсь со своими пациентами вне офиса. Но поскольку мои отношения с Игреком были далеки от обычных, я вернулась к нему, и мы обменялись несколькими банальными замечаниями о погоде. Я не видела в этом отступлении от правила ничего страшного, так как думала задержаться около него не более пары минут.

Стыдно признаться, но мы проговорили с ним часа полтора.

Ощущение времени исчезло. Я могла бы просидеть на этой скамейке весь день.

Понятно, я не записала эту встречу, поскольку она была совершенно неожиданной. Большая часть разговора выветрилась у меня из памяти – он был оживленным, но больше касался бытовых тем, в частности, мы обсудили стоимость жилья, какие районы в Остине успешно развивается, а какие приходят в упадок, поговорили о строительстве городских дорог. Обсудили мы и этот кофе‑хаус, и вообще о кофе, и Игрек объяснил, почему он не пьет кофе, хотя обожает его аромат.

Однако три момента из нашей беседы живо запечатлелись в моей памяти.

Первый начался с моего вопроса, действительно ли он нуждается в помощи психотерапевта.

– Вот вы целый час практически говорили сами с собой, не обращая особого внимания на мою реакцию, – заметила я.

Я сказала, что, собственно, смысл психотерапии в том и состоит, чтобы в непринужденных разговорах на наших сеансах выявить в его подсознании причины психического конфликта и помочь ему ослабить связанные с ним переживания, чего у нас практически не происходит. Я признала, что моей квалификации недостаточно для успешной работы с человеком, который ведет такую необычную жизнь, хотя вряд ли кто‑то из психотерапевтов учился помогать ученому и преступнику, умеющему делаться невидимым. Сказала, что мне интересно с ним работать, но, может быть, его душевное состояние улучшится, если он напишет книгу о своем опыте хотя бы ради того, чтобы ознакомить общество с теми знаниями, которые он получил благодаря своим наблюдениям.

– Сомневаюсь, чтобы эта книга кому‑либо понравилась, – ответил он. Я пересказываю его ответ по памяти. – У меня явные нелады с… э‑э… с такого рода творчеством – почему‑то оно вызывает неприязнь ко мне со стороны читателей. Но, знаете, в конце концов об этом будет написано. Только это еще не скоро произойдет, может, через десятки лет. Я ведь лишен возможности делать записи во время наблюдений, так что все подробности моих опытов содержатся только в моей голове. Представьте, если бы у Джейн Гудолл,[41]когда она работала в Танзании, не было ни пера, ни бумаги, ни фотоаппарата, ни коллег. А у меня как раз нет. Я могу только запоминать все, что я вижу, мысленно увязывать эти картины с обстановкой, а потом, когда через несколько дней возвращусь домой, восстановить мои истории. Но большая часть записей в моем дневнике не содержит конкретики. Вообще конкретным деталям придается излишнее значение. На деле они только уводят в сторону от главного. Я стараюсь более подробно записывать те ситуации, в которых мне приоткрывается нечто более серьезное и значительное, чем казалось на первый взгляд. Кроме того, я не хочу приступать к книге раньше, чем полностью закончу весь проект, а на это могут уйти годы и годы, и, возможно, это произойдет, когда мне уже нечего будет видеть. Поэтому в настоящий момент мне нужен человек, который будет напоминать мне, что я делаю нечто важное. Вот за это я и плачу вам.

Он сам рассмеялся над своей шуткой.

Я заметила, что это не является моей работой. Он сказал:

– Ну разумеется, это понятно. Но ведь каждый из нас может взглянуть на это по‑своему, не так ли? И это уже хорошо.

Затем я спросила о том, что не переставало меня интересовать с 9 мая. Мне хотелось понять, каково это – быть невидимым (или, во всяком случае, что я считала «невидимым» – наверняка в разговоре я сказала «замаскированным», чтобы не вызвать у него нового взрыва возмущения). Помню, я испытывала странное чувство от того, что мы говорили с ним на улице, где мимо нас постоянно проходили люди, которым и в голову не приходило, насколько дикие вещи мы с ним обсуждаем. Будто мы с ним оба были уже невидимыми.

– Ну, это невозможно объяснить, – ответил он. – Я хочу сказать, что люди меня не видят, но сам я вижу себя, даже если мои глаза говорят мне обратное. Я знаю, где моя рука. В костюме я вижу свою руку. Это смутные, едва уловимые очертания – можно сравнить с фотографией кисти руки, прикрепленной к стене, а затем заодно с обоями покрытой несколькими слоями белой латексной краски. Гость ничего не заметит, но хозяйка дома всегда различает ее без труда. Вот только очень странно смотреть на себя в зеркало. Я вижу в нем что‑то непонятное, сводящее с ума, потому что мое лицо и фигура дробятся и колеблются в бесчисленном количестве отражений, так что невозможно увидеть что‑либо конкретное и знакомое. Я вижу светлое пятно, имеющее смутные очертания человеческой фигуры, и мне остается только признать, что это светлое пятно и есть я. Но я стараюсь не смотреться в зеркало и даже мимо не проходить.

Это, конечно, странно, сказала я, но меня интересовало другое. Я спрашивала о его ощущениях, нравится ли ему быть невидимым, или он воспринимает это просто как свою работу.

– Вы просто помешаны на чувствах, ощущениях, – с усмешкой сказал он. – Впрочем, это естественно, принимая во внимание вашу профессию. Вы имеете дело с чувствами, состоянием, настроением людей. И я не из тех бездушных роботов, которые уверяют, что не подвластны каким‑либо чувствам – пока их не хватит удар от какого‑то потрясения. Нет, у меня нет презрения к эмоциям. Но вы кое‑что не понимаете. Люди постоянно думают о себе, но не так, как вам кажется. Они отдают отчет в своих ощущениях, только когда испытывают боль. Все остальное время мы не обращаем внимания на свои чувства, мы словно забываем о них. Лично я абсолютно уверен, что невозможно добиться серьезного успеха в чем‑либо, если постоянно прислушиваться к себе и позволить диктовать чувствам, как вам жить. Вы знаете, мне все кажется, будто вы стараетесь подвести меня к осознанию себя как необыкновенной личности, что вы ждете от меня какого‑то признания. Что‑то вроде: «Это дает мне ощущение своего всемогущества» или «Благодаря этому я чувствую себя исключительным, особенным»… И иногда у меня возникает какое‑то из этих представлений о себе. Но постоянного ощущения моей исключительности и всемогущества у меня нет. Ведь со временем ко всему привыкаешь. Когда я впервые незаметно проник в чужой дом, у меня возникло это чувство своего всемогущества и даже вседозволенности. Я могу убить человека и остаться безнаказанным. Могу изнасиловать женщину, а она решит, что ей это только приснилось. Если вы отличаетесь от всех других людей, эти мысли против вашей воли приходят вам в голову. Вы не можете об этом не думать. Но здесь важно то, что в душе‑то я не насильник, и этого не может изменить тот факт, что у меня в руках средство, благодаря которому я мог бы стать насильником, о преступлениях которого заговорил бы весь мир. Как говорится, свою натуру не изменишь. Ведь я с самого раннего детства – помните, я говорил вам – чувствовал себя особенным, и потому возможность становиться невидимым, то есть отличным от всех других, воспринял довольно естественно. Здесь главное не это, а то, что мне всегда было свойственно неуклонное стремление осуществить невозможное. Мои способности позволяют мне жить так, как я хочу, как мне нравится. Даже если бы я последние двадцать лет только и знал, что напиваться до бесчувствия, я все равно чувствовал бы себя всемогущим, исключительным и особенным. Все это присущие мне от роду качества, но в разное время какое‑то из них становилось главным, выдвигалось, так сказать, на первый план.

Этот заученный панегирик Игрека самому себе привел меня в такой же восторг и волнение, как первая доверительная беседа одного из профессоров колледжа, которой он однажды удостоил меня после занятий. Я готова была слушать его часами, хотя он говорил только о себе и слишком педантично и нравоучительно. Понимаю, это может показаться мазохизмом, но таково влияние сильной личности. Она полностью тебя захватывает, заставляя забыть о здравом смысле. Игрек умел найти неожиданное объяснение сложным личностным проблемам. Он с таким искусством отражал едва ли не все мои попытки опровергнуть его доводы, что, если он вдруг со мной соглашался, я испытывала прилив гордости. Его редкие похвалы я оценивала выше, чем они того заслуживали. Это неравенство сил придавало напряженность каждому нашему разговору, что может объяснить случившееся в дальнейшем. Эта, третья часть нашего разговора на улице запомнилась мне больше всего.

– Мне хотелось бы обсудить с вами один предмет, – сказал Игрек. – Может, говорить об этом и некорректно, но для меня это очень важно.

– Говорите, – сказала я. – Между нами не может быть ничего некорректного.

– Это вы сейчас так говорите, – сказал Игрек. – Но дело вот в чем. Я знаю, что для пациентов вроде меня типичен перенос своих эмоций на своего психотерапевта, у них даже появляется к ним сексуальный интерес. Происходит это оттого, что, как правило, они очень стеснительные и робкие люди, не имеющие опыта близкого общения с другими. Это так?

– Да, практически это неизбежно, – сказала я. – А иной раз сексуальные либо романтические чувства переносятся на отца или мать.

– Да, да! – сказал он. – Так вот, то, что я заговорил об этой проблеме, вероятно, делает совершенно понятным то, что я хочу сказать.

– Да, – сказала я. – Думаю, я знаю, к чему вы клоните.

– К чему же?

– Думаю, вы пытаетесь сказать, что испытываете ко мне неподходящие романтические чувства.

– Да, – сказал он. – Безусловно. Это всем известная типичная реакция переноса. Но меня больше интересует, не отразятся ли мои неподходящие эмоции на нашей работе? Сумеете ли вы справиться с моим влечением? Я ведь отлично понимаю, что это именно неподходящий перенос эмоций.

Это меня смутило в двух отношениях, но я сказала только об одном.

– Ну влечение‑то испытываете именно вы, – сказала я, – и, похоже, понимаете его смысл. Мне не кажется, что оно вызывает у вас растерянность, а у меня не в первый раз случается такое с пациентами мужского пола. Так что лично я не вижу здесь проблемы. Я уже сталкивалась с подобной ситуацией. Сложность может возникнуть, если вы будете чувствовать себя из‑за этого неловко.

– Нет, вы не понимаете, – возразил Игрек. – Для меня это никогда не будет проблемой, потому что, в отличие от других, я не подчиняюсь своим чувствам. Меня беспокоит, что перенос моих эмоций может вызвать неловкость у вас и затруднит наши беседы. И мне будет нелегко сказать вам то, о чем я думаю.

– Что вы имеете в виду? Я не понимаю. – На самом деле я его прекрасно поняла, но хотела услышать то, что он хотел сказать. Признаться, иногда я нарочно притворяюсь непонимающей, чтобы вынудить человека прямо высказать что‑то приятное обо мне.

– Хорошо. Допустим, что я начал о вас думать. Допустим, мне стали сниться о вас сны, причем эротические. Следует ли мне рассказывать вам об этом? При этом имейте в виду, что я не отношусь к сексуально озабоченным типам.

– Конечно, – сказала я.

– Вы говорите так, потому что не знаете, о чем пойдет речь. Но что, если я скажу вам, что мне нравится думать о вас, когда я мастурбирую? Что, если я скажу, что фантазирую о вас и могу испытывать оргазм при одной мысли о вас?

– Мы с вами никогда не говорили о ваших фантазиях, – сказала я, несколько смущенная неожиданным признанием Игрека. – Ваша готовность говорить о таких интимных вещах тем более интересна, что раньше об этом нельзя было и подумать.

Я предпочла бы вести этот разговор у меня в офисе. Странно, но я вдруг заподозрила, что Игрек нарочно подстроил эту встречу на улице, и мне стало страшно.

– Значит, разговор на эту тему не вызовет проблем, так как в этом нет ничего необычного, да? – сказал Игрек.

– Да, – сказала я. – Пожалуйста, спокойно говорите обо всем, что вас волнует.

– Даже если я думаю о чем‑то непристойном? Даже если я скажу что‑то вроде: «Ну, Виктория, увидимся на следующей неделе. А сейчас я иду домой и сразу начну мастурбировать, представляя, как моя рука пробирается к вам под юбку и обнаруживает, что на вас нет трусиков, поэтому касается вашей нежной и теплой плоти». Вы говорите, что хотите слышать от меня подобные откровения?

– Не совсем так, – постаралась я сказать как можно равнодушнее. – У меня нет желания выслушивать подобные откровения. Если только вы не считаете их важными или не чувствуете потребность высказать их вслух, чтобы осознать. Если эти мысли волнуют вас, то мне это тоже важно. А мои желания не имеют значения. Не они определяют наши отношения.

У меня загорелись щеки. Неужели я покраснела? Я молилась, чтобы он этого не заметил. Наш разговор зашел слишком далеко.

– Рад это слышать, Вики, – сказал Игрек. – Это успокаивает, очень успокаивает. Вы – настоящий профессионал. Еще раз прошу прощения, если разговор об этом задел ваше самолюбие. Повторяю, я не из тех сексуально озабоченных людей, о которых пишут в журналах. Просто мне было интересно узнать ваше мнение, оно представляется мне очень важным.

Минут через пять после этого я извинилась и вернулась в офис ждать следующего пациента. Игрек поставил пустую бутылку на тротуар и направился в другую сторону, помахав мне на прощание. Несмотря на возбуждение, на душе у меня кошки скребли. Я понимала, что снова допустила ошибку.