С морского дна

На темном влажном дне морском,

Где царство бледных дев,

Неясно носится кругом

Безжизненный напев.

В нем нет дрожания страстей,

Ни стона прошлых лет.

Здесь нет цветов и нет людей,

Воспоминаний нет.

На этом темном влажном дне

Нет волн и нет лучей.

И песня дев звучит во сне,

И тот напев ничей.

Ничей, ничей, и вместе всех,

Они во всем равны,

Один у них беззвучный смех

И безразличны сны.

На тихом дне, среди камней,

И влажно‑светлых рыб,

Никто, в мельканьи ровных дней,

Из бледных не погиб.

У всех прозрачный взор красив,

Поют они меж трав,

Души страданьем не купив,

Души не потеряв.

Меж трав прозрачных и прямых,

Бескровных, как они,

Тот звук поет о снах немых:

«Усни –усни – усни».

Тот звук поет: «Прекрасно дно

Бесстрастной глубины.

Прекрасно то, что все равно,

Что здесь мы все равны».

Но тихо, так тихо, меж дев, задремавших вокруг,

Послышался новый, дотоле неведомый, звук.

И нежно, так нежно, как вздох неподводной травы,

Шепнул он «Я с вами, но я не такая, как вы,

О, бледные сестры, простите, что я не молчу,

Но я не такая, и я не такого хочу.

Я так же воздушна, я дева морской глубины,

Но странное чувство мои затуманило сны.

Я между прекрасных прекрасна, стройна, и бледна.

Но хочется знать мне, одна ли нам правда дана.

Мы дышим во влаге, среди самоцветных камней.

Но что если в мире и любят и дышат полней!

Но что если, выйдя до волн, где бегут корабли,

Увижу я дали, и жгучее Солнце вдали!»

И точно понявши, что понятым быть не должно,

Все девы умолкли, и стало в их сердце темно.

И вдруг побледневши, исчезли, дрожа и скользя,

Как будто услышав, что слышать им было нельзя.

А та, которая осталась,

Бледна и холодна?

Ей стало страшно, сердце сжалось,

Она была одна?

Она любила хороводы,

Меж искристых камней,

Она любила эти воды,

В мельканьи ровных дней.

Она любила этих бледных

Исчезнувших сестер,

Мечту их сказок заповедных,

И призрачный их взор

Куда она идет отсюда?

Быть может, там темно?

Быть может, нет прекрасней чуда,

Как это – это дно?

И как пробиться ей, воздушной.

Сквозь безразличность вод?

Но мысль ее, как друг послушный,

Уже зовет, зовет

Ей вдруг припомнилось так ясно,

Что место есть, где зыбко дно.

Там все так странно, страшно, красно,

И всем там быть запрещено.

Там есть заветная пещера,

И кто‑то чудный там живет

Колдун? Колдунья? Зверь? Химера?

Владыка жизни? Гений вод?

Она не знала, но хотела

На запрещенье посягнуть.

И вот у тайного предела

Она уж молит: «Где мой путь?»

Из этой мглы, так странно красной

В безлично‑бледной глубине,

Раздался чей‑то голос властный:

«Теперь и ты пришла ко мне!

Их было много, пожелавших

Покинуть царство глубины,

И в неизвестном мире ставших,–

Чем все, кто в мире, стать должны.

Сюда оттуда нет возврата,

Вернуться может только труп,

Чтоб рассказать свое „Когда‑то“–

Усмешкой горькой мертвых губ.

И что в том мире неизвестном,

Мне рассказать тебе нельзя.

Но чрез меня, путем чудесным,

Тебя ведет твоя стезя».

И вот колдун, или колдунья,

Вещает деве глубины:

«Сегодня в мире новолунье,

Сегодня царствие Луны.

Есть в Море скрытые теченья,

И ты войдешь в одно из них,

Твое свершится назначенье,

Ты прочь уйдешь от вод морских.

Ты минешь море голубое,

В моря зеленые войдешь,

И в море алое, живое,

И в вольном воздухе вздохнешь.

Но, прежде чем в безвестность глянешь,

Ты будешь в образе другом.

Не бледной девой ты предстанешь,

А торжествующим цветком.

И нежно‑женственной богиней,

С душою, полной глубины,

Простишься с водною пустыней,

Достигнув уровня волны.

И после таинств лунной ночи,

На этой вкрадчивой волне,

Ты широко раскроешь очи,

Увидев Солнце в вышине!»

Прекрасны воздушные ночи,

Для тех, кто любил и погас,

Кто знал, что короче, короче

Единственный сказочный час.

Прекрасно влиянье чуть зримой,

Едва нарожденной Луны,

Для женских сердец ощутимой

Сильней, чем пышнейшие сны.

Но то, что всего полновластней,

Во мгле торжества своего,–

Цветок нераскрытый,– прекрасней,

Он лучше, нежнее всего.

Да будет бессмертно отныне

Безумство души неземной,

Явившейся в водной пустыне,

С едва нарожденной Луной.

Она выплывала к теченью

Той вкрадчивой зыбкой волны.

Незримому веря влеченью,

В безвестные веруя сны.

И ночи себя предавая,

Расцветший цветок на волне,

Она засветилась, живая,

Она возродилась вдвойне.

И утро на небо вступило,

Ей было так странно‑тепло

И солнце ее ослепило,

И Солнце ей очи сожгло.

И целый день, бурунами носима

По плоскости стекла,

Она была меж волн как призрак дыма,

Бездушна и бела.

По плоскости, изломанной волненьем,

Носилась без конца.

И не следил никто за измененьем

Страдавшего лица.

Не видел ни один, что там живая

Как мертвая была,–

И как она тонула, выплывая,

И как она плыла.

А к вечеру, когда в холодной дали

Сверкнули маяки,

Ее совсем случайно подобрали,

Всю в пене, рыбаки.

Был мертвен свет в глазах ее застывших,

Но сердце билось в ней.

Был долог гул приливов, отступивших

С береговых камней.

Весной, в новолунье, в прозрачный тот час,

Что двойственно вечен и нов,

И сладко волнует и радует нас,

Колеблясь на грани миров,

Я вздрогнул от взора двух призрачных глаз,

В одном из больших городов.

Глаза отражали застывшие сны,

Под тенью безжизненных век,

В них не было чар уходящей весны,

Огней убегающих рек,

Глаза были полны морской глубины,

И были слепыми навек.

У темного дома стояла она,

Виденье тяжелых потерь,

И я из высокого видел окна,

Как замкнута черная дверь,

Пред бледною девой с глубокого дна,

Что нищею ходит теперь.

В том сумрачном доме, большой вышины,

Балладу о Море я пел,

О деве, которую мучили сны,

Что есть неподводный предел,

Что, может быть, в мире две правды даны

Для душ и для жаждущих тел.

И с болью я медлил и ждал у окна,

И явственно слышал в окно

Два слова, что молвила дева со дна,

Мне вам передать их дано:

«Я видела Солнце»,– сказала она,–

«Что после,– не все ли равно!»

ДОЖДЬ

В углу шуршали мыши,

Весь дом застыл во сне.

Шел дождь, и капли с крыши

Стекали по стене.

Шел дождь, ленивый, вялый,

И маятник стучал.

И я душой усталой

Себя не различал.

Я слился с этой сонной

Тяжелой тишиной.

Забытый, обделенный,

Я весь был тьмой ночной.

А бодрый, как могильщик,

Во мне тревожа мрак,

В стене жучок‑точильщик

Твердил: «Тик‑так. Тик‑так».

Равняя звуки точкам,

Началу всех начал,

Он тонким молоточком

Стучал, стучал, стучал.

И атомы напева,

Сплетаясь в тишине,

Спокойно и без гнева

«Умри» твердили мне.

И мертвый, бездыханный,

Как труп задутых свеч,

Я слушал в скорби странной

Вещательную речь.

И тише кто‑то, тише,

Шептался обо мне

И капли с темной крыши

Стекали по стене.