Annotation 4 page. Несколько дней спустя мы с братом проснулись от шума и ужасных воплей

Несколько дней спустя мы с братом проснулись от шума и ужасных воплей. Мы выскочит на площадку, вооружившись тем, что оказалось под рукой (я — мокрым ершиком для унитаза, а брат — деревянным рожком для обуви), и увидели, что по ступенькам вверх бежит отец, а за ним взволнованная мать. Отец был бледным и казался похудевшим, как будто за то время, что мы спали, он потерял целый стоун веса. — Я ведь говорил вам, что так и будет? — спросил он, подняв к нам незнакомое безумное лицо. Мы с братом растерянно переглянулись. — Я же говорил, что мы выиграем! Говорил? Я — счастливчик! На мне благословение Господне. Я избранный. — Он опустился на верхнюю ступеньку и зарыдал. Его плечи тряслись, годы сомнений и мук вырывались из груди вместе с громкими всхлипами, и самоуважение вновь вернулось к нему благодаря всего лишь клочку бумаги, который он сжимал между указательным и большим пальцами. Мать погладила его по голове и оставила лежать на площадке. Нас она отвела в родительскую спальню, где все еще пахло сном. Шторы были задернуты, а постель смята. Мы с братом чувствовали странное волнение. — Садитесь, — сказала она. Мы сели на кровать; я угодила на мамину грелку и почувствовала слабое тепло. — Мы выиграли в футбольный тотализатор, — спокойно сообщила она. — Ни фига себе, — сказал брат. — А что с папой? — спросила я. Мать тоже опустилась на кровать и начала ладонью разглаживать простыню. — У него шок, — объяснила она то, что и так было ясно. — И что это значит? — не унималась я. — Чокнулся, — прошептал брат. — Вы ведь знаете, как ваш отец относится к Богу и тому подобному? — спросила мать, не отрывая глаз от разглаженного участка простыни. — Да, — сказал брат, — он во все это не верит. — Ну да, а сейчас все стало сложнее. Он молился, чтобы это произошло, и его молитва была услышана; перед ним как будто распахнулась дверь, но он знает: чтобы в нее войти, придется от чего-то отказаться. — И от чего ему придется отказаться? — спросила я, испугавшись, что, возможно, от нас. — От убеждения, что он дурной человек, — объяснила мать.
Было решено, что наш выигрыш должен остаться тайной для всех, кроме, разумеется, Нэнси. Она в это время отдыхала во Флоренции вместе с новой любовницей, американской актрисой по имени Эва. Мне не разрешили рассказать даже Дженни Пенни, и чтобы как-то намекнуть ей, я постоянно рисовала на листочках стопки монет; в конце концов она решила, что я таким обратом призываю ее стащить деньги у матери из кошелька, что она и сделала, а потом накупила на них шербету. Не имея возможности разговаривать про выигрыш во внешнем мире, мы перестали обсуждать его и во внутреннем, семейном, и скоро из события, способного изменить нашу жизнь, он превратился в событие, которое было и прошло без всякого следа. Мать по-прежнему покупала вещи только на распродажах, и ее бережливость даже усилилась. Она штопала наши носки, ставила заплатки на джинсы, а Зубная фея отказала мне в компенсации за очень болезненно резавшийся коренной зуб даже после того, как я написала ей в записке, что за каждый лишний день буду начислять проценты.
Однажды в июне, через несколько месяцев после выигрыша, отец приехал домой в абсолютно новом серебристом «мерседесе» с затемненными стеклами — на таких, наверное, ездили дипломаты. Все соседи стали свидетелями этого вызывающего поступка. Когда дверь машины распахнулась и из нее показался отец, наша улица отозвалась характерным стуком: это разбивались упавшие на землю челюсти. Отец попытался улыбнуться и пробормотал что-то насчет неожиданно полученного «хорошего бонуса», но, неведомо для себя самого, он уже начал восхождение по ведущей к элитным вершинам лестнице и уже смотрел сверху вниз на знакомые, добрые лица людей, много лет деливших с ним жизнь. Мне стало стыдно, и я ушла в дом. В тот вечер мы обедали в полном молчании. Разумеется, думать все могли только об «этой машине», и еда казалась невкусной. Наконец мать не выдержала и, поднимаясь из-за стола, чтобы налить себе стакан воды, спокойно спросила: — Зачем? — Не знаю, — ответил отец. — Я мог ее купить — вот и купил. Мы с братом посмотрели на мать. — Но это уже не мы. Такая машина — это не мы. Такая машина — это все злое и уродливое, что есть в этом мире, — сказала она. Теперь мы смотрели на отца. — Я еще никогда в жизни не покупал новую машину, — жалобно сказал он. — Ради бога, дело ведь не в том, что она новая! Дело в том, что большинство людей за такие деньги могли бы, например, купить дом или хотя бы сделать первый взнос. Эта чертова машина делает нас совсем другими людьми, не такими, как мы есть. Это вообще не машина, это символ всего гадкого в нашей стране. Я никогда в нее не сяду. Выбирай: либо я — либо она. — Выберу, — пообещал отец, поднялся и вышел из кухни. Ожидая, пока отец сделает выбор между Женой и Машиной, мать исчезла, оставив нам только короткую записку: «Не волнуйтесь за меня. — (До этого мы и не волновались, но тут начали.) — Я буду очень скучать по моим дорогим детям». Тот факт, что она при этом не упомянула отца, еще долго отравлял воздух в доме, как гнилостный запах «стилтона» после прошлого Рождества.
В период этой временной разлуки отец держался мужественно и ездил на работу в свой Пункт бесплатной юридической помощи на «мерседесе», что придавало непривычно гламурный вид парковке, которую их офис делил с дешевой забегаловкой. Пришедшие за консультацией преступники дружно требовали предоставить им того юриста, «чья тачка стоит там у ворот». Они явно считали машину символом жизненного успеха и даже не подозревали, что ее владелец чувствует себя в данный момент полным неудачником. Как-то вечером он задержал меня на кухне и заговорил о машине: — Она ведь тебе нравится, Элли? — Вообще-то не очень. — Но почему? Она такая красивая. — Но такой больше ни у кого нет. — Так это ведь хорошо — быть другой, непохожей на остальных. — Не знаю. — Я-то как раз очень хорошо знала о своей тайной потребности слиться с остальными, стать их частью или попросту спрятаться. — Я не хочу, чтобы люди знали, что я от них отличаюсь. Я подняла глаза и увидела, что в дверях стоит брат.
~

Вместе с семейной покатилась под откос и моя школьная жизнь. Я с удовольствием забросила учебники и сочинения, ловко намекнув учителю, что у нас дома не все ладно, и теперь нередко развлекала себя мыслью, что, возможно, тоже стану ребенком из неполной семьи. Дженни Пенни я сообщила, что мои родители, похоже, скоро разведутся. — Надолго? — спросила она. — На столько, на сколько потребуется, — ответила я словами матери, которые она бросила отцу, перед тем как захлопнуть за собой дверь. Мне нравилась моя новая жизнь: в ней были только я и Дженни Пенни и мы часто сидели в старом сарае, подальше от хаоса и несчастий, принесенных в наш дом неожиданным богатством. В сарае, оборудованном братом, было уютно, имелся даже маленький электрический обогреватель, перед которым любил сидеть бог, грея шкурку, отчет та начинала кисло пахнуть. Я устраивалась в ободранном кресле, когда-то украшавшем гостиную, а Дженни Пенни — на старом деревянном ящике. Воображаемый официант приносил нам мартини с водкой: по утверждению брага, напиток людей богатых и искушенных. Годы спустя именно с этого коктейля я начну праздновать свой восемнадцатый день рождения. — Твое здоровье! — сказала я, поднося бокал к губам. — Твое здоровье, — откликнулась она. — Что-то случилось? — Ничего. — Ты ведь знаешь, что можешь рассказать мне обо всем. — Я знаю, — сказала Дженни Пенни и притворилась, что допивает мартини до конца. — Тогда что случилось? — снова спросила я. Она казалась печальней обычного. — Что со мной будет, если твои мама и папа разведутся насовсем? С кем я останусь? — спросила она. Что я могла ей ответить? Я и сама еще не выбрала. У меня имелось множество доводов за и против каждой стороны, и список был еще далеко не полон. Вместо ответа я положила ей на колени бога, который уже начал заметно попахивать. Он быстро ее утешил и даже покорно терпел энергичную, не слишком деликатную ласку ее толстеньких пальцев, из-под которых на пол летели клочки шерсти. — Ох, — вздохнул он, — нельзя ли поаккуратнее? Вот ведь засранка! Ох. Я наклонилась, чтобы взять с пола свой бокал, и тогда заметила лежащий под креслом журнал. Еще не открыв его, я по обложке догадалась, что будет внутри, но все-таки открыла и быстро пролистала страницы с изображениями голых тел, делающих разные штуки со своими половыми органами. Я и не подозревала что вагины и пенисы можно использовать подобным образом, но в своем возрасте все-таки уже догадываюсь, что людям нравится прикасаться к ним. — Смотри-ка, — сказала я и протянула Дженни Пенни открытый журнал. Но она не стала смотреть. И не засмеялась. И ничего не сказала. Вместо этого она вдруг заплакала и убежала. Я нашла ее в тени миндального дерева в темном переулке, где мы однажды видели дохлую кошку, наверное отравившуюся чем-то. Теплый ветерок только взбалтывал и усиливал стоящий здесь запах мочи и дерьма. Переулок обычно использовали в качестве туалета или помойки. Вид у Дженни Пенни, скорчившейся под деревом, был сиротский и при этом воинственный. Я опустилась на корточки рядом с ней и убрала назад волосы, прилипшие к ее губам и бледному лбу. — Я хочу убежать из дома, — сказала она. — Куда? — В Атлантиду. — Где это? — Этого никто не знает, но я ее найду и убегу туда, вот тогда они заволнуются. Она смотрела прямо на меня, и ее темные глаза как будто плавились в глубоких глазницах. — Поехали со мной, — взмолилась она. — Ладно, только на этой неделе я не могу. — Я помнила, что записана к зубному. Она согласилась, и некоторое время мы посидели молча, прислонившись к ограде и вдыхая запах креозота, которым она была недавно покрыта. Дженни Пенни заметно успокоилась. — Атлантида — это необыкновенное место, Элли. Я узнала о ней недавно. Ее накрыла огромная волна, давно еще. Это хорошее место, и там живут хорошие люди. Потерянная цивилизация, и она до сих пор существует. Я слушала, зачарованная уверенностью, звучащей в ее голосе; это было похоже на гипноз или на магию. В тот момент все казалось возможным. — Там много красивых садов, — продолжала она, — и библиотеки, и университеты, и там вес люди красивые и умные, и не ссорятся, и помогают друг другу, и они многое умеют и знают все тайны Вселенной. И мы сможем делать там все, что захотим, и быть кем захотим, Элли. Это будет наш город, и мы там будем очень счастливы. — И нам надо только найти его? — Только найти, — подтвердила она, будто ничего проще на свете не было. Наверное, она заметила у меня на лине сомнение, потому что именно тогда сказала: — Гляди-ка! — и продемонстрировала свой волшебный фокус с монетой в пятьдесят центов. Она вытянула ее прямо из своей пухлой руки пониже локтя и протянула мне: — Держи. Монета, окровавленная и теплая, была будто частью самой Дженни Пенни, и мне казалось, что она вот-вот исчезнет с моей ладони, растворится в этом необычном вечернем воздухе. — Вот, теперь ты будешь мне верить? — спросила она. И я сказала, что буду, и никак не могла отвести взгляд от этой странной монеты с еще более странной датой на ней.
Мама вернулась через восемь дней после этого, еще более свежая, чем тогда, когда ей удалили опухоль. Нэнси возила маму в Париж, и там они жили в предместье Сен-Жермен и встретились с Жераром Депардье. Она привезла с собой несколько сумок с одеждой и новой косметикой и, казалось, помолодела на десять лет, и когда, глядя в глаза отцу, она сказала: «Ну?» — мы уже точно знали, что он проиграл. Он ничего не ответил, но с того дня мы ни разу не видели этой машины. Мы старались даже не упоминать о ней, потому что отец в таких случаях замолкал и на него вроде бы нападала амнезия.
Родители в столовой писали поздравительные открытки к Рождеству, брага не было, а собственная компания мне наскучила, и я решила прогуляться в сарай и досмотреть журнал, который в прошлый раз аккуратно вернула на прежнее место, под кресло. В саду было темно, и тени деревьев наклонялись ко мне, пока я шла по дорожке. На остролисте краснели твердые ягоды, и все говорит, что скоро должен пойти снег. В моем возрасте ожидаемый снег был ничем не хуже настоящего. Отец уже сделал мне новые санки, и сейчас они стояли у стены сарая, поблескивая отполированными полозьями. Проходя мимо окна, я заметила, что в сарае вроде бы мелькает луч фонарика. Прихватив крикетную биту, я на цыпочках приблизилась к двери. Открыть ее бесшумно было почти невозможно, потому что на полпути она задевала за бетонную ступеньку, и вместо этого я резко потянула ручку на себя и успела увидеть Чарли, стоящего на коленях перед моим дрожащим от холода голым братом. Рука брага ласкала его волосы. Я убежала. Совсем не потому, что испугалась — я уже видела похожую картинку в журнале, там на коленях стояла женщина, и, возможно, кто-нибудь третий на них смотрел, хотя в этом я не была уверена, — а потому, что грубо вторглась в их тайный мир, и еще потому, что поняла: в этом мире больше нет места для меня.
Я сидела у себя в комнате и смотрела, как стрелка отсчитывает тягучий вечерний час, а снизу до меня доносилась рождественская песня. Это мать подпевала хору по радио. Теперь, разбогатев, она стала петь громче и увереннее. Когда они пришли, я уже спала. Брат разбудил меня, а он делал это, только когда собирался сказать что-то действительно важное. Подвинься, сказали они и уселись на мою кровать, принеся с собой холод с улицы. — Никому не рассказывай, — сказали они. — Не расскажу. — Обещаешь? — Обещаю, — подтвердила я и призналась брату, что уже видела такое на картинке в журнале. Он сказал, что журнал не его, и тогда мы с ним молча переглянулись, внезапно поняв, что, возможно, журнал служил тихим утешением нашему отцу. Или матери. Или им обоим. Может быть, именно в этом сарае и была разыграна романтическая сцена моего зачатия, и я вдруг почувствовала себя виноватой за те неудержимые позывы, корень которых скрывался в моем родословном древе. — Теперь я хочу спать, — сказала я, и они, поцеловав меня на ночь, на цыпочках вышли из комнаты. В темноте я размышляла о картинках из журнала и о мистере Голане и ощущала себя очень старой. Может, это и имел в виду отец, когда сказал, что Нэнси слишком быстро повзрослела; кажется, я начала понимать.
~

Флаги реяли в небе, столбик ртути в термометре забирался все выше, а за спинами у нас развевались капюшоны, сшитые из «Юнион-Джека». Наступили последние выходные мая 1977 года. Никогда еще наша королева не была так популярна. «Секс пистолз» вопили из проигрывателя, который миссис Пенни взяла в заложники сразу же, как только присоединилась к вечеринке полчаса назад. Появление ее было весьма эффектным: пошатываясь, она медленно приближалась к расставленным на улице столам в расстегнутой шелковой блузке, которая, по словам нашей соседки мисс Гобб, напоминала «пару мятых раздвинутых занавесок. А ведь никому не интересно знать, что происходит у нее в гостиной». Миссис Пенни остановилась у первого стола и торжественно водрузила на него коробку: — Сама испекла. — Сами? — нервно переспросила Оливия Бинсбери. — Нет, украла! Пауза. — Шутка. Шутка, — захихикала миссис Пенни. — Это бисквит «Виктория», в честь старой королевы. Все засмеялись. Чересчур громко. Как будто чего-то боялись. Она подпрыгивала, пританцовывала, плевалась, размахивала руками, а один раз ее чуть не убило электрическим током, когда четырехдюймовый каблук ее туфли напугался в ветхом удлинителе и тот уже начал дымиться. Только хорошая реакция моего отца помешала ей превратиться в кучку пепла прямо у нас на глазах: он галантно оттолкнул ее в сторону, она упала на сложенные штабелем бескаркасные пуфики, а ее микроюбка задралась до самой талии. — Ох, Элфи, ну вы и хулиган! — захохотала она и скатилась в канаву, а когда отец попытался поднять ее, потянула его на себя, и он свалился прямо на ее рваные ажурные чулки и кожаную юбчонку, про которую мисс Гобб сказала, что она больше похожа на сумочку, чем на предмет одежды. Отец вскочил на ноги и начал отряхиваться. Наверное, пытался избавиться от запаха ее духов, который цеплялся за него, как утопающий за последнюю соломинку. — Попробуем еще раз, хорошо? — сказал он и на этот раз поднял ее на ноги. — Вы мой спаситель, — промурлыкала она, облизывая пухлые накрашенные губы. Отец нервно рассмеялся: — Даже не подозревал, что вы такая роялистка, Хейли. — В тихом омуте, Элфи, в тихом омуте… — Она потянулась было к папиным ягодицам, но натолкнулась там на руку моей матери. — О, Кейт, я и не видела тебя, милая. — Вы не могли бы помочь Грегу Харрису бороться с машинами? — Уж я ему, голубчику, помогу, — согласилась она и засеменила к самодельной баррикаде, которая на время вечеринки перегораживала нашу улицу и накрывала проезд на Вудфорл-авеню. Нам с Дженни Пенни поручили накрывать составленные вместе столы. Мы застелили их бумажными скатертями с изображением государственного флага и расставили по краям бумажные стаканчики и пластмассовые ножи с вилками. Потом пришла очередь тарелок с печеньями, кексами и шоколадными рулетами, которые тут же начали плавиться на солнце. — Я один раз написала королеве письмо, — сказала Дженни Пении. — О чем? — Спрашивала, нельзя ли мне жить у нее. — И что она ответила? — Что подумает. — Интересно, она и правда подумает? — А почему нет? У нас за спиной сердито загудела машина. Мы услышали громкий голое матери Дженни Пенни: — Вали отсюда в задницу, идиот! Нет, я не собираюсь. Сдавай-ка назад, здесь ты не проедешь! Новые раздраженные гудки. Дженни Пенни побледнела. Кто-то, скорее всего моя мать, сделал музыку погромче, чтобы заглушить поток ругани. — Ух ты. — Я услышала первые звуки «Богемской рапсодии». — Это моя любимая. Дженни Пенни прислушалась. Улыбнулась. — Я знаю все слова, — похвасталась она. — Я запеваю. «И вижу маленький силуэт. Скарамуш, Скарамуш, ты станцуешь фанданго?» — Нет, ты здесь не проедешь! — вопила миссис Пенни. — «Гром и молнии очень пугают МЕНН-Я-Я!» — пела я. К нам подскочил мистер Харрис: — Где твой отец, Элли? — «Галилео, Галилео, Галилео». — «Фигаро!» — подхватывала Дженни Пенни. — Твой отец, Элли? Где он? Это серьезно. Там сейчас будет драка. — «Я бедный малый, и никто меня не любит», — выводила я. — Да пошли вы, — плюнул мистер Харрис и ушел. — А вот это передай своему брату из полиции! — орала миссис Пенни и, распахнув блузку, продемонстрировала водителю подпрыгивающие груди. Мимо нас пробежал мой отец, закатывая на ходу рукава рубашки. — У-нас-пробле-ма, — приговаривал он по слогам — привычка, которую я терпеть не могла. — «Отпусти его!» — пела Дженни Пенни. — «Я тебя не отпущу», — вторила ей я. — Вы просто не так поняли, — втолковывал водителю отец. — Отпусти меня! — взвизгнула миссис Пенни. — Давайте выпьем чаю и все обсудим, — уговаривал отец. — «Я тебя не отпущу!» — «Отпусти его…» — ДА ВЫ ОБЕ ЗАМОЛЧИТЕ КОГДА-НИБУДЬ? — завопит мистер Харрис и выдернул вилку проигрывателя из розетки. Он взял нас за руки и отвел в тень большого платана. — Сядьте здесь и не шевелитесь, пока я не разрешу, — приказал он и вытер выступивший у него под носом пот. Дженни Пенни тут же шевельнулась. — Не смей, — сказал он и, открутив крышечку у фляги, одним глотком выпил, наверное, половину ее содержимого. — Кое-кто тут занимается делом. Важным делом.
Официально празднование началось в два часа дня, и открыл cm мистер Харрис с помощью оставшейся в его фляге жидкости и корабельного свистка. Он произнес вдохновенную речь о высоком значении монархии и о том, как благодаря ей мы выгодно отличаемся от всего остального нецивилизованного мира. Особенно от американцев. Мои родители во время этой речи смотрели себе под ноги, а в конце пробормотали что-то довольно резкое, что было на них совсем не похоже. Он сказал, что королева — это неотъемлемая часть нашего культурного наследия (тут мой брат и Чарли засмеялись) и что, если монархия когда-нибудь рухнет, он лично пойдет и повесится, чего и желала ему его первая жена. — За его величество. — Он поднял бокал и просвистел в корабельный свисток.
Нэнси пришла на праздник в костюме Елизаветы Первой. Так она скрывалась от репортеров, потому что совсем недавно вышел ее новый фильм и они гонялись за ней, надеясь поймать в какой-нибудь компрометирующей ситуации. — Привет, красавица! — окликнула она меня. — Нэнси, — позвала Дженни Пенни, прокладывая путь через толпу гостей. — Можно тебя спросить? — Конечно, милая. — Скажи. Ширли Бэсси — лесбиянка? — Думаю, что нет, — засмеялась Нэнси. — А что? — А Элис Купер? — Нет. Точно нет. — А Ванесса Редгрейв? — Нет. — А «АББА»? — Кто из них? — Все. — По-моему, нет. — Ни один? — Нет. А почему ты спрашиваешь, детка? — Мне надо для школьной работы. — Правда? Нэнси вопросительно посмотрела на меня. Я пожала плечами. Я понятия не имела, о чем говорит Дженни Пенни. Лично я писала работу о пандах и слонах, а общая для всех тема была «Исчезающие и редкие животные».
Темнота накрыла землю стремительно. Над столами витали запахи сахара, сосисок, лука, несвежих духов и, подогретые свечками, голосами и дыханием, смешивались в один общий аромат весеннего вечера, то накатывающий, то отступающий подобно приливу. На плечи уже были наброшены кофты или свитера, и соседи, еще недавно замкнутые и застенчивые, нашептывали друг другу в уши свои пьяные тайны. Нэнси помогала Джо и Чарли у стола с напитками: она разливала по чашкам безалкогольный пунш «Серебряный юбилей» и его гораздо более популярную алкогольную разновидность «Юребряный себилей», а все остальные танцевали, шутили и смеялись, празднуя юбилей женщины, с которой ни один из них не был знаком. Улицу наконец-то открыли для машин, и они медленно проезжали мимо, приветствуя нас сигналами, уже не раздраженными, а веселыми, мигая аварийными огнями, а доносящиеся из их открытых окон музыка, смех и пение мешались с нашим праздничным шумом. Таких пьяных людей, как миссис Пенни, мне еще никогда не приходилось видеть. Спотыкаясь и раскачиваясь, как ходячий мертвец, она пыталась танцевать и время от времени исчезала в темном проходе, где избавлялась от порции рвоты или мочи, после чет опять появлялась на площадке посвежевшей и почти трезвой, только для того чтобы проглотить очередную чашку ядовитого пунша. Однако в тот вечер соседи смотрели на нее не с осуждением, а с сочувствием, и руки, придерживающие ее за талию, чтобы довести до безопасного места — стула, стены или даже чьих-то колен, — были ласковыми и заботливыми. Все уже успели услышать, что последний кавалер покинул миссис Пенни, прихватив с собой сумку не только со своими, но и с частью ее вещей — об этом она, правда, узнает позже, когда постепенно будет обнаруживать отсутствие взбивалки для яиц или баночки консервированной вишни для коктейлей. Когда я осторожно проходила мимо ее танцующей тени, она вдруг крепко схватила меня за руку и невнятно пробормотала какое-то слово, похожее на «одиночество».
Когда замолчала последняя пластинка и был съеден последний ролл с сосиской, Дженни Пенни, я и мать отправились на поиск миссис Пенни. Улица уже совершенно опустела, а столы были составлены на краю тротуара, чтобы утром из забрала муниципальная служба. Мы медленно прошли по улице, думая, что миссис Пенни уснула в кустах или в незапертой машине. Но только возвращаясь обратно, мы заметили нетвердо двигающуюся в нашу сторону пару, а когда они подошли поближе, мы увидели, что это мистер Харрис, поддерживающий мать Дженни. Вид у нее был смущенный, и она поспешно вытираю рот. Смазанная помада, лицо как у клоуна. Не веселого, а грустного. Дженни Пенни молчала. — Я просто помог этой женщине, — объяснил мистер Харрис, торопливо засовывая рубашку в брюки. Надо же, «этой женщине»! А весь вечер называл ее «очаровательной Хейли». — Да, конечно, — недоверчиво откликнулась мать. — Девочки, помогите Хейли дойти до дома, а я догоню вас через секунду. Когда мы немного отошли, поровну распределив вес Хейли на своих детских плечах, я обернулась, увидела, как мать сердито тычет мистеру Харрису пальцем в грудь, и услышала, как она говорит: — Если вы, напыщенный ублюдок, еще когда-нибудь попробуете воспользоваться таким состоянием женщины, то увидите, что я с вами сделаю! Мои родители не успели довести миссис Пенни даже до лестницы, потому что ее вырвало прямо посреди прихожей. Дженни Пенни отвернулась, умирая от стыда, но мой отец ободряюще ей улыбнулся, и, кажется, она почувствовала себя лучше. Все время, пока продолжалась уборка, она молчала и только покорно, как преданный ученик, выполняла указания моей матери. Таз с горячей водой, полотенце, простыни, одеяло, пустое ведро. Стакан воды. Спасибо, Дженни, ты молодец. Отец уложил миссис Пенни на диван и прикрыл ее лиловой простыней. Она сразу же уснула. Мать погладила ее по голове и даже поцеловала. — Дженни, я останусь у вас на ночь, — сказала мать, — а вы с Элли и Элфи идите к нам. За маму не волнуйся, с ней все будет в порядке. Я о ней позабочусь. Такое случается, когда взрослые веселятся. Она не сделала ничего плохого, Дженни. Просто она веселилась. И людям было с ней весело, правда? Но Дженни Пенни молчала. Она знала, что слова моей матери — это всего лишь леса, поддерживающие стену, которая уже готова обвалиться. Наши медленные шаги отдавались эхом по всей пустой улице. Дженни Пенни взяла меня за руку. — Жаль, что моя мать не такая, как… — Молчи, — резко прервала ее я. Я знала, что она хочет сказать, и знала, что после этих слов мое сердце просто разорвется от чувства вины.
~

Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что решение о переезде родители приняли еще до того, как вернулись из Корнуолла, с пасхальных каникул. Нэнси сказала, что для них это был второй медовый месяц. Что им надо было заново узнать и понять друг друга, и, когда они вошли в дверь, загорелые и просоленные, от них веяло новой энергией, которой я никогда раньше не ощущала; они были добры друг к другу не по обязанности и не по привычке, а когда отец усадил нас в гостиной и объявил, что увольняется с работы, я почувствовала огромное облегчение, оттого что груз неясных ожиданий, давящий на нас вот уже полтора года, наконец-то начал воплощаться в действия. К концу июня отец отработал положенный срок и, счастливо избегнув официальных прощаний и празднований, сел в свою машину, стоявшую на опустевшей парковке, и проплакал до середины ночи. Там его и обнаружила полиция: он сидел, опустив голову на руль, и глаза у него были красными и опухшими, будто нарывали. «Простите меня. Простите меня, пожалуйста», — только и мог сказать отец, а для молодого полисмена, совсем недавно закончившего училище и с одинаковым увлечением читающего детективные романы и учебники по криминалистике, эти слова были равносильны признанию. Он решил, что отец кается в убийстве своей семьи, и потому вызвал целый батальон полицейских, которые на нескольких машинах подлетели к нашему дому. Они едва не выбили кулаками дверь, и мать, еще не проснувшись и ничего не понимая, бросилась вниз по лестнице, уверенная, что безжалостный рок опять нашел дорогу к ее двери. — Что? — сказала она тоном, в котором не было ни желания помочь, ни покорности судьбе. — Вы миссис Кейт Портман? — Да. — Вам знаком некий мистер Портман? — Конечно знаком. Это мой муж. Что с ним? — Ничего серьезного, но, похоже, он немного расстроен. Вы не могли бы проехать со мной в участок и забрать его? И мать поехала с ним и обнаружила отца, дрожащего и мертвенно-бледного в свете флуоресцентных ламп, под присмотром добродушного сержанта. Отец кутался в серое одеяло, а в руках держал кружку с чаем. Кружку украшала эмблема болельщиков «Уэст-Хэма», и от этого, по словам матери, отец выглядел еще более жалко. Она забрала у него кружку и поставила ее на пол. — Где твои туфли? — спросила она. — Они их забрали, — объяснил отец. — Так положено. Чтобы я что-нибудь над собой не сделал. — Например, что? Не подставил сам себе подножку? — спросила мать, и они оба засмеялись и поняли, что все будет хорошо, по крайней мере, на какое-то время. Потом они пешком дошли до парковки, и там мать остановилась, повернулась к нему и с казала: — Оставь все это здесь, Элфи. Уже пора. И ее оставь здесь. Ее звали Джин Харгривз.
В то время отец работал в адвокатской конторе, и ему была поручена защита мистера X, обвиняемого в сексуальном насилии над малолетним. Это было одно из первых дел, доверенных отцу. Воодушевленный такой ответственностью и недавним рождением собственного ребенка, он взялся за него с жаром, намереваясь отдать все силы защите мистера X от страшного дракона клеветы. Мистер X был человеком известным, респектабельным и благородным, и отца возмущало уже то, что такой выдающийся член общества вынужден отбиваться от столь гнусных обвинений. Мистер X был женат более сорока лет. Никто и никогда не слышал сплетен о его изменах или неладах в семье. Его брак служил образцом, к которому всем следовало стремиться. В семье было двое детей: сын выбрал армию, дочь занималась финансами. Мистер X входил в совет директоров нескольких компаний; он покровительствовал культуре и искусствам и учредил несколько стипендий для бедных студентов университета. Но главное, он был именно таким человеком, каким хотел бы быть мой отец. И вот в один прекрасный день молодая женщина по имени Джин Харгривз зашла в полицейский участок Паддингтон-Грин и впервые рассказала о том страшном и унизительном, что случилось с ней тринадцать лет назад и с тех пор то и дело мучало ее по ночам. Ей было тогда десять лет, и пока ее мать прилежно отмывала дом мистера X, хозяин дома подвергал ее маленькую дочку извращенному надругательству. Полиция вряд ли стала бы связываться с этим сомнительным обвинением, если бы не одно обстоятельство: Джим Харгривз в точности описала кольцо с гербом на мизинце у преступника и даже заметила на нем крошечную трещинку. В тот момент, когда Джин Харгривз вышла вперед для дачи показаний, все для нее уже было кончено — так гораздо позже рассказывал мне отец. Он не оставил от ее показаний камня на камне, и когда, растерянная и опустошенная, она вернулась на свое место, то не была уверена ни в чем, включая собственное имя. После этого присяжным потребовалось совсем немного времени, чтобы признать мистера X невиновным, и вот он уже тряс своей твердой и холодной рукой ладонь моего наивного отца. А потом случилось страшное. Отец провожал клиента к выходу, и вдруг они увидели сидящую на скамейке в коридоре Джин Харгривз: она ждала свою лучшую подругу, которая вышла, чтобы найти такси. Отец пытался удержать мистера X, но это было так же бесполезно, как оттаскивать гончую от окровавленной лисы. Он стряхнул руку моего отца, неторопливо прошагал по коридору, надменно стуча каблуками, а проходя мимо Джин Харфивз, не закричал и не дал воли своему гневу, а вместо этого наклонился, прошептал что-то ей на ухо и подмигнул, и в этот момент отец понял все. Нэнси рассказывала, что он замер и потянулся рукой к стене; что он как будто хотел освободиться от собственной кожи, и, кстати, именно это он пытался сделать всю свою жизнь после того. Через две недели Джин Харфивз покончила с собой, выбросившись с двадцатого этажа, а отец потерял веру во все и главное — в самого себя.
Он стоял на коленях, а мимо проезжали машины. Их шум мешался с его прошлым. Июньский ветерок шевелил рубашку и охлаждал влажную кожу — ощущение было приятным, и он стыдился этого. Мать гладила его по волосам. — Я люблю тебя, — сказала она, но отец на нее не смотрел. Это была последняя глава его падения, момент, когда стакан окончательно опустел, и сама его пустота сулила возможность выбора.
~