Действующие лица 23 page. Я всмотрелся во тьму, благодаря Ангелов за то, что мое ночное зрение как будто восстановилось

Я всмотрелся во тьму, благодаря Ангелов за то, что мое ночное зрение как будто восстановилось. Ни стало ни гладкого золота, ни блеска рубинов – только чернота, кровь и грязноватая медь. Это меня вполне устраивало.

Единственная проблема заключалась в том, что двое, которых я высматривал, были невидимы для меня. Шум приблизительно выдавал их местонахождение, да толку! Всего‑то и было что промельк обнаженного подбородка, маслянистый след багряных одежд да тускло‑золотистый блеск стали. Никак не четкая панорама битвы, не говоря о самих противниках, но я хотя бы лучше понимал, где и что.

И как мне, черт побери, поступить?

Я вытянул из сапога длинный нож. Затем тронулся с места, выслушивая добычу не меньше, чем высматривая.

Хрипы и шум борьбы. Глухой топот ног по траве, соударение плоти. Они вышли за пределы фехтования в область кулачного боя, захватов и подножек. На самом деле ничего удивительного: гнева и ярости было столько, что вряд ли хватило бы стали. Дело дошло до вещей бесхитростных – кровь и кости, губы и пот.

Любовь слетела с лезвия ножа, оставив нетронутым клинок, остро заточенный ненавистью.

Затем я увидел их за десять шагов от меня. Сгусток наполовину зримых теней, которые размыкались и сходились, попеременно недосягаемые и доступные моему зрению. Кто‑то на ком‑то, один вцепился, другой сопротивлялся.

Я бросился вперед. Старик был либо сверху, и мне открывалась его спина, либо на земле, и у меня было время выбрать позицию для смертельного удара. Мне оставалось надеяться, что я успею разобраться, кто был кем, пока вопрос не станет академическим.

Я находился шагах в пяти от них, когда фигура сверху отпрянула. Она впечатала то, что я почел за кисть, в обнаженное, не тронутое краской и зримое горло противника и отвалилась во мрак. Это наглядно показало мне, кто был кем. Догадка подтвердилась, когда обнаружил Арибу лежавшей на земле в полуотключке и задыхавшейся.

– Спокойно, – шепнул я, садясь рядом на корточки. – Я думаю… умм!

Старик был проворен. Я полагал, что он отошел перегруппироваться или создавал дистанцию между собой и двумя противниками, однако он сделал круг и подкрался ко мне со спины – все за несколько вдохов и выдохов. И вот он потуже затянул на моей шее гарроту.

Будучи застигнут врасплох, я булькнул горлом и выронил засапожный нож. Тогда я хватался за удавку, руки убийцы, землю – только бы уцепиться за окружающий мир. Все, чего я добился, – грязи под ногтями.

Он отшатнулся, натягивая гарроту и оттаскивая меня от Арибы. Я проковылял пару шагов и упал на колени. Все это время он был вплотную ко мне.

– Не тревожься, – прошипел он на ухо. – Ты все еще нужен мне живым, имперец. Поспишь немного, и все. – Затянул сильнее. – Твое вмешательство в семейные дела недопустимо.

Я мог бы сравнить ощущения с огненной чертой, перечеркнувшей горло, но убедился на собственном опыте, что все было иначе. Незамутненная боль и паника – чувство, как будто что‑то застряло в трахее, и если исторгнуть помеху, я снова смогу дышать. Отчаянная потребность не устранить боль, но просто наполнить легкие воздухом.

Гаррота затянулась слишком туго, чтобы подсунуть не то что ладонь – палец. Я завел руку назад и нащупал его одежду, кожу и щетину. Провел ногтями, словно граблями, остался с его куфией, отшвырнул ее, попробовал снова. Старик отвел голову, удерживая меня на расстоянии вытянутой руки, и уперся мне в поясницу коленом.

Я заполошно глянул на Арибу. Лунный свет, пробивавшийся сквозь листву, окрашивал ее янтарем, который сверкал на ее лице и одновременно растягивал под нею кроваво‑красную тень. Сейчас она лежала на боку, держась за горло и дыша отчаянно и прерывисто.

Наши глаза встретились, и мы оба поняли: ей не поспеть. Нечего и пытаться. Дед задушит меня до потери чувств, после чего, возможно, убьет ее и доставит меня в какой‑нибудь подвал, наиболее подходящий для возобновления переговоров с джинном.

И все‑таки Ариба стронулась с места. Она поползла, впиваясь пальцами в грязь, обшаривая ее в поисках чего‑то. Благо я усмотрел, как она подняла искомое и швырнула в мою сторону: клинок с теневой кромкой.

Я не поймал его, нечего и мечтать, но ухитрился накрениться достаточно, чтобы рухнуть мертвым грузом, утянув за собой старого ассасина. Я выпростал руку, пытаясь нащупать невидимое.

На периферии зрения образовалось черное кольцо, которое ширилось. Я видел только траву передо мной и древесные корни, горбившиеся над земной поверхностью. Я моргнул, но круг лишь разросся. Вспыхнули искры. Казалось, что голова вот‑вот отвалится. Легкие горели огнем, изнемогая.

Я не помню, как нашел клинок, хотя и ощутил его в руке – секундой раньше пусто, а в следующую моя быстро слабевшая кисть сжимала твердый и гладкий предмет. Он был тяжел настолько, что я усомнился в своих силах оторвать его от земли.

Я не полоснул. Даже в таком состоянии я был не дурак, чтобы лезть вперед, и понимал, что угол неудачен, что мне не хватит запала сделать что‑либо осмысленное. Вместо этого я рубанул по земле – по кляксе кровавой тьмы, которой была наша общая тень в лунном свете, и взмолился, чтобы случившееся в подвале – то, что сделала с тенью волхва Ариба материнским клинком, – теперь повторилось с ее дедом. Чтобы Ангелы, Семейство, или кто там следил за нами, дозволили мне рассечь его тень. Чтобы я убил его, или себя, или нас обоих. Потому что будь я проклят, если умру так, как хотелось ему.

Клинок поразил цель. Ассасин издал вопль. Я тоже, если на то пошло.

– Вставай!

– Что… – Я отвлекся на кашель, потер шею. – Что такое?

Ариба с силой дернула меня за руку и заставила сесть.

– Ты должен уходить, – сказала она. – Мы должны уходить. Мы наделали слишком много шума. Кто‑нибудь явится.

Ее голос охрип и огрубел, и я заметил, что она сглатывала после каждой фразы. Из раны около уха струилась кровь, а левая половина рта уже начала распухать. Тюрбан исчез, и под ним оказалось тугое гнездо волос, черных как смоль и заколотых латунными шпильками. Я прикинул, не оснащены ли те стальными наконечниками, но решил, что сейчас это не играет роли.

Она выглядела примерно такой же ослабленной, каким я ощущал себя. Но глаза были суровы, а хватка крепка, и я не стал спорить. Мне было отлично известно, как важно сохранять тишину, не говоря о памяти, которая оставалась, если это не выгорало.

Я шевельнулся, чтобы подобрать под себя ноги, и ощутил помеху. Взглянув, обнаружил, что ее дед навалился на мою правую ступню. Его заботы о сохранении тишины остались в прошлом.

– Да, – прошипел Ариба. – Он мертв. Идем же. Плоха же я буду, если уволоку его прочь и оставлю тебя лежать, пока не наткнется охрана. Поднимайся!

Я подчинился и скривился от боли, пронзившей правый бицепс. Взглянув, заметил аккуратный разрез, прошедший через материю и кожу.

Я поморщился. Только я мог умудриться порезать ножом ту самую руку, в которой его держал. Гребаные тени!

Затем я встал во весь рост и чуть не повалился опять, задохнувшись от взрывной боли в башке.

– Возьми. – Ариба вложила мне в руку пузырек и шагнула во тьму. – Выпей.

Я сделал, как было велено, едва не поперхнувшись от горечи, которая растеклась по языку и устремилась дальше мимо места, которое казалось мне бороздой, навеки впечатанной в горло.

– Ангелы, да что это такое? – выдохнул я, когда Ариба вернулась с моими рапирой, кинжалом и засапожным ножом.

– Травы, отвар ахрами, специи и немного каффы – мы пользуемся ею для бодрости и приглушения боли.

Отплевываясь, я обменял пустой пузырек на мое оружие. Привкус был неистребим. Однако буря в голове уже начинала ослабевать.

Ариба заключила мое лицо в ладони и осмотрела меня при свете луны, поворачивая голову так и сяк, – шлепнула раз‑другой, потом запрокинула.

– Сколько ты видишь лун?

– Две? – предположил я. – Полторы?

– Сойдет. – Она отпустила меня и нагнулась. Когда выпрямилась, в руке у нее была дедова куфия, а на поясе – материнский нож. – Дойдешь, куда хотел? – спросила она, обернув и повязав голову тканью.

Я шагнул в сторону и прикинул расстояние до соседнего холма. Оно показалось больше, чем раньше, но оставалось безлюдным. До поры.

– Да, если не будет сюрпризов. – Поворотившись, я обнаружил, что от нее остался только шепот.

– Хорошо. Тогда действуй. – Я моргнул, опознав ее в тени перед собой. Ариба уже преклонила колени подле деда, спеленывая его одеждой и ее собственным тюрбаном. – Если потороплюсь, я сумею пронести дедушку мимо стражников.

– Уверена? – Я изучил сперва ее, потом труп.

– Другого выхода нет.

– Я мог бы…

– Нет, – возразила она голосом надтреснутым и одновременно резким. – Ты не можешь. Не в этом деле. Это моя ноша. Я должна быть одна.

Ее тон исключал пререкания, и я не настаивал, сочтя за лучшее прошагать к месту исходной беседы и поискать запястный нож. Когда я нашел его и оглянулся, Ариба уже усадила труп и пристраивала себе на плечи. Крякнув, она распрямилась, пошатнулась, затем обрела равновесие. Я различил в темноте только ее глаза.

– Я… сожалею, – проговорил я, не в силах с ходу подыскать другие слова.

– Не больше меня. – Повлажневшие глаза мигнули раз‑другой. – Удачи с отысканием твоей правды, имперец.

И она пошла прочь. Я провожал ее взглядом, но мигом позже от нее остался только намек на движение. Еще два шага, и она исчезла.

Я постоял, созерцая тьму. Размышляя.

Глаза джинна?

Будь ты проклят! Будь ты дважды проклят за то, что мертв, Себастьян!

Я повернулся и начал спускаться по склону. Хочешь не хочешь, а дел еще хватало.

Во время визита к Хирону мне не представился случай исследовать его конуру, и сделать это сейчас тоже не было времени. Быстрый осмотр показал, что безопасность при постройке здания учитывалась не меньше, чем эстетика: окон было множество, но все доступные оказались узкими, похожими скорее на забранные стеклом бойницы для лучников, чем на прорези для света и воздуха. Окна пошире и балконные двери, располагавшиеся выше, были защищены узорными железными решетками поверх деревянных ставней с такой же искусной резьбой. Что касалось дверей на уровне земли, то все они отличались красотой и прочностью, будучи оборудованы замками, которые, судя по травленным кислотой покрытиям, казались упражнениями на хитроумность.

Я не пришел в восторг от перспективы осваивать в спешке новый замок, тем более что в голове продолжали стучать молоты, а дыхание вырывалось толчками. Отомкнуть можно любой замок, но это не означает, что каждый мастер работает по шаблону. Все илдрекканские замочники обладали индивидуальностью, и то же самое относилось к их изделиям; в Илдрекке я мог уверенно сказать, что механизм из лавки «Железной Руки» всегда проворачивался по часовой стрелке, тогда как в доринианском замке применена двухоборотная система, а Котлодел имел привычку вставлять штырек‑обманку, который при неправильном ударе замыкал весь механизм. Но здесь, в Эль‑Куаддисе, в имении падишаха? Я знать не знал, насколько прост или сложен бывал замок, не говоря о частных особенностях изделия или его создателя. Скорее всего, я рано или поздно простучу и обойду все препоны, за исключением худших, какие только найду, однако я не сильно возбуждался при мысли о представителе Опаловой Гвардии или кого похуже, кто мог застигнуть меня за этим занятием.

Поэтому я предпочел старый добрый способ, усвоенный с юности: постучал в парадную дверь.

Хотя на мою долю выпало много событий, час был еще не такой поздний, как мне хотелось. Дворецкий, который ответил мне, не зевал и не тер глаза, но отворил достаточно быстро. Мы были на королевской земле, окруженные стенами, стражами и Ангелам ведомо чем еще, – кому пришло бы в голову ждать гастролера? Явно не ему.

Когда дверь уже начала распахиваться, рукоять моего кинжала впаялась ему в висок, сбив тюбетейку.

Он зашатался, и я не промедлил со следующим ударом, теперь по затылку. Одновременно я простер свободную руку и направил его падение, чтобы не перекрыл проход. Он очутился на полу синхронно с тюбетейкой.

Я признаю, что это был не очень изящный заход, но с лучшими способами это не редкость. Кенты гораздо чаще устраивают налет с дубинкой или кулаком, чем тратят время на возню с замками или подрезание кошельков. Иные Светляки считают нас улыбчивым, талантливым жульем, но правда в том, что большинство Кентов немногим лучше мокрушников из трущоб. И хоть мне нравилось полагать себя выше моих собратьев, я должен признать, что за годы отмыл от крови немало монет, прежде чем потратил. Бывает, что спрыснуть землю кларетом попросту выгоднее.

Я втащил дворецкого в прихожую и притворил за собой дверь. Затем присел на корточки, прислушиваясь и обшаривая его, пока тот вяло отталкивал мои руки. На ремне не стало кольца с ключами, на шее – маленького свистка. Сам ремень я снял и стянул дворецкому руки, проворно заведя их за спину. Затем усадил его возле двери в тени и отвесил пару легоньких оплеух, чтобы проникся вниманием.

– Сколько еще человек в доме? – Я показал ему кинжал.

Он мутно взглянул на лезвие, испытывая явные трудности с фокусировкой.

– Никого, – промямлил он.

– Если это окончательный ответ, а я кого‑то найду, они умрут.

– Двое.

– Где? – Я кивнул.

– Наверху.

Я распустил его кушак, завязал на конце узел и загнал ему в рот. Остатком дважды обмотал голову.

– Сиди тихо.

Лучше бы он полностью вырубился, но я не хотел забить его до потери чувств; существуют понятия, и не обязательно нарушать их чохом ради простого удобства.

Я повторил былой маршрут и отыскал сперва библиотеку, а после ключ на кольце дворецкого. Дом откровенно готовился отойти ко сну, и лишь несколько свечей горели в ожидании хозяина. Ритмичный скрип этажом выше уведомил меня о занятии, которому предавались двое других слуг. Я вернулся к парадной двери на помощь дворецкому.

Тот пытался встать на ноги, но получалось плохо, судя по землистому цвету лица и взопревшему челу.

– Полегче, – посоветовал я ему и поддержал. – Блевать с кляпом во рту не рекомендуется. Верный способ подавиться насмерть.

Он обдумал эти слова и слабо кивнул. Я отвел его в библиотеку, свернув по пути только за свечкой. Внутри я усадил его посреди комнаты на пол и запер дубовые двери.

– Твоя жизнь зависит от твоего молчания, – сообщил я ему, повернувшись. – Не пинаться, не сбрасывать вещи, вообще никакого шума – и будешь жить. Но если хоть пикнешь, то я обещаю, что даже если выломают двери, то обнаружат только одного человека, который будет дышать. Понятно?

Дворецкий злобно сверкнул глазами и кивнул.

– Полагаю, – я выпрямился и посмотрел на полки, – тебе неизвестно, где твой хозяин держит книги о Деганах?

На сей раз дело ограничилось яростным взглядом.

– Я так и думал.

Я начал с отсека, откуда Хирон извлек труд Симонис Хионатес, и отыскал его довольно легко. Беглый просмотр выявил четкий текст, с которым много работали; заметки на полях были написаны как минимум двумя разными почерками. Еще занятнее было то, что рядом я обнаружил более раннюю, черновую версию текста, начертанную той же рукой, что и позднейший. Исходные записи и окончательный труд? С ума сойти, какое открытие для ученых, но мне с него не было проку, поскольку тексты не имели отношения ни к Дегану Слоновая Кость, ни к первоначальным порядкам в ордене.

Соседствовавшие книги представляли собой мешанину из общих имперских исторических хроник и дневников людей, имевших дела с Деганами; еще там были два тома выцветших писем, несколько руководств по боевым искусствам – включая Гамбоджи, о котором однажды пренебрежительно отозвался Деган, а также потрепанный, со множеством загнутых страниц, опус Уссериуса «О природе божественности императора» и сборник, который можно было описать сугубо как смесь фантастических преданий и коротких баллад, переплетенных в единый том. Он был озаглавлен как «Приключения, героические деяния и опасные испытания, выпавшие благороднейшему ордену Деганов» за авторством «А. Джентльмена», которое после взгляда на текст казалось оскорблением для всякого джентльмена, достойного своего звания.

Это было намного меньше того, что я надеялся найти, и явно не единственной подборкой материалов о Деганах, в чем я уверился после того, как битый час перелистывал кипу книг. Хирон заявил, что всегда был страстным коллекционером, а этой темой увлекался особенно, но фолианты, которые лежали передо мной, представлялись позорищем, а не предметом похвальбы. Возможно, меня испортили тома, проходившие через руки Балдезара, или даже те, что возвращались из его мастерской в Илдрекку, но Хирон говорил о Деганах слишком толково, чтобы я счел его знания ограниченными этой подборкой. Слоновая Кость в ней почти не упоминался, а орден раннего образца – тем паче.

Нет, здесь должно находиться что‑то еще, и не только потому, что мне так хотелось.

Я посмотрел на дворецкого. Он отключился – отчасти, несомненно, после моей взбучки. Впрочем, даже если бы он бодрствовал, я был не настолько глуп, чтобы рассчитывать на его помощь.

Я начал обыскивать шкафы и полки, листая тома и высматривая новые, которые могли бы иметь отношение к предмету поисков. Присутствие здесь книги Симонис не означало, что Хирон не мог держать материалы о Деганах и в другом месте; библиотекам, как и замкам, присуща индивидуальность.

Теория была хороша, однако она не помогла мне найти книгу, где явно или косвенно говорилось бы о Деганах. Быстрее, чем мне хотелось, я вновь очутился перед полкой с Симонис и «А. Джентльменом».

Я оглядел помещение, прикинув наскоро, не составил ли Хирон каталог. Наверное, нет: он был достаточно самонадеян, чтобы хранить список в памяти. И если попасть сюда оказалось проще, чем я полагал, у меня не было иллюзий насчет того, что я сумею припереть секретаря к стенке и убедить его выложить, где хозяин держал материалы о Деганах. Он представлялся крепким орешком.

Но все‑таки внешность бывает обманчива, и у меня не было большого выбора. Вряд ли меня в обозримом будущем пригласят испить кофейку и перекусить. Что же касалось повторения сегодняшней выходки, то умная Отмычка не вламывается дважды в одно и то же место, особенно когда оно находится во владениях королевской особы. Такие люди располагают достаточными возможностями, чтобы сделать вторую попытку фатальной.

Из этого следовало, что мне придется ждать. Я не был настроен на ожидание.

Забавы ради я обыскал рабочий стол на предмет тайников – исключительно на случай, если ошибся, заподозрив Хирона в самонадеянности. Нет, не ошибся. Затем я простучал задние стенки полок с томами о Деганах и обследовал подозрительные швы и лепные украшения на стенах. Ничего.

Если и было что‑то спрятано в библиотеке Хирона, то нам с Кристианой следовало у него поучиться.

Проверив, дышит ли дворецкий, я перешел к «мемориальной» стене и уставился на цветы, веер и меч. Повинуясь порыву, придвинул стул, взобрался на него и осторожно снял веер со штырьков.

Он был велик даже для погребального, и мне пришлось брать его обеими руками. Вблизи я рассмотрел сквозь черный газ, скрывавший веер, изобилие золотых листьев и даже несколько драгоценных камней. Спицы были из полированного эбенового дерева и удерживались в развороте стержнем, проложенным с тыла.

Стена за веером была пустой и ровной: ни ключей, ни подробного каталога книг, ни удобного тайного отделения для бумаг многовековой давности. Только белая штукатурка и свежие обрывки паутины.

Ничего не попишешь, надежда всяко была безрассудной.

Когда я устанавливал веер на место, траурная ткань соскользнула и спланировала на пол, оставив по себе облачко пыли. Я чихнул, отвернувшись как из почтения к вееру, так и потому, что не хотел опрокинуться навзничь с моего постамента. Стул все‑таки качнулся, и веер предательски дрогнул в моих руках, но оба мы удержались. Я с облегчением повернулся закончить дело и ахнул.

То, что предстало передо мной, даже начерно не описывалось словом «изысканно». Каллиграфия была произведением искусства, и каждый символ, каждый штрих являлся образчиком высочайшей техники – непринужденной и в то же время стилистически безупречной. Казалось, что расписная сефта сверкает, ибо мельчайший жемчужный порошок, смешанный с красками, улавливал и отражал свет лампы, находившейся позади меня, оживляя начертанные на шелке письмена. История женщины как будто не хотела быть просто прочтенной и стремилась сойти с веера в танце.

Изображения поражали не меньше: фигуры, горы и аллеи обозначались минимумом штрихов, но были отчетливо узнаваемы. Цвет по традиции преобладал черный, но толика красок была добавлена там и тут, выделяя отдельные воспоминания и эпизоды: иссиня‑зеленая кромка моря, миндальное дерево в розовом цвету, песочное брюхо парящего сапсана.

Это была жизнь, изложенная с целью не только запомнить и оплакать, но и прославить. Для наслаждения. Ради любви.

Но мое дыхание пресеклось не под влиянием каллиграфии, живописи и рвения преданности: причиной было имя, изящно выведенное золотом по верхней части веера: Симонис Хионатес. Имя женщины, которая написала исторический труд двухсотлетней давности, стоявший позади меня на полке. Женщины, разжегшей в секретаре интерес к Деганам.

И женщины, которая, как явствовало из развернувшихся передо мной эпизодов ее жизни, вышла замуж за человека по имени Хиронестес Каркаппадолис. Того, кто был изображен на веере держащим меч с рукоятью слоновой кости в обществе других мужчин и женщин, вооруженных клинками с металлическими узорами.

Человека, которого я узнал даже уменьшенным и в старинных одеждах, которые носили два века назад.

Человека, который был Деганом. Слоновой Костью.

Хирона.

Двери библиотеки распахнулись, впустив Хирона в сопровождении двух мужчин в доспехах, переливавшихся белой эмалью. Эти двое вошли с клинками наголо – сверкающие кривые сабли, которые, как ни были красивы, явно предназначались для дела.

Опаловые Гвардейцы – догадаться легко.

Все трое остановились, узрев меня сидящим на стуле прямо под веером, связанного дворецкого в моих ногах и обнаженный меч со стены, покоившийся у меня на коленях. В руке была раскрытая книга Симонис.

Хирон оценил ситуацию с первого взгляда и поднял руку, не дав гвардейцам сделать следующий шаг.

– Оставьте нас, – приказал он.

Гвардейцы замялись и с сомнением переглянулись за его спиной.

– При всем уважении, господин, мы…

– Это недоразумение, – сказал Хирон, встретившись глазами со мной. – У меня была назначена встреча с этим человеком. Я забыл.

Опять переглядывание.

– Я не знаток этикета, но это не объясняет, почему ваш слуга лежит связанным и с кляпом. Вы уверены, что не…

– Заберите его с собой, – перебил Хирон. – Развяжите. И если он скажет хоть слово… – Тут секретарь опустил взор и перехватил взгляд дворецкого. – Если он скажет хоть что‑нибудь, убейте его. Понятно ли я выразился?

Гвардейцы и дворецкий кивнули. Через минуту за ними закрылась дверь, и мы с Хироном остались наедине.

Ночь у него явно выдалась долгая и неприятная. Волосы растрепались, лицо осунулось, в одежду въелись пепел, пот и местами – чья‑то кровь. Он словно пережил маленький бой на поле брани или большое побоище в кабаке.

– Полагаю, у тебя есть вопросы, – молвил он.

– Не просто есть, а до хрена.

– Да, понятно. – Он углубился в помещение. – Могу ли я хотя бы попросить тебя отложить мой меч?

– Только не говори, что боишься.

– Ограничимся тем, что в твоих руках он выглядит… эстетически неуместным.

– А если я откажусь?

– Ты в самом деле хочешь, чтобы я его отобрал? – Хирон вздохнул.

– Так лучше? – Я прислонил меч к стулу.

– А теперь книгу, с твоего позволения.

– Которую? Черновик жены с твоими пометками на полях, – спросил я, заведя руку за спину и вытянув раннее издание в кожаном переплете, облицованном лавровой фанерой, – или окончательный вариант с рукописным посвящением тебе внизу фронтисписа? – Я поднял книгу, которую держал, когда он вошел.

Общения с Балдезаром в Илдрекке хватило мне, чтобы усвоить азы искусства подделки: определить возраст документа; различить между подлинными признаками износа и обманками, при помощи которых Фальшак умеет состарить документ; распознать естественный почерк автора, отличный от нерешительного в позднейших вставках поддельщика. Почерк Симонис был одинаков в обеих книгах – четкий, с нажимом и строгих форм. Классический, если угодно. Второй человек писал расслабленно и плавно, предпочитая сокращения и размывание символов, ценимые писцами и секретарями. И в данном случае почерк был идентичен тому, что фигурировал в других бумагах Хирона, которые я обнаружил на полках.

Хирон перевел взор с книг на веер поверх моей головы и снова взглянул на меня. Теперь в его глазах горел тщательно сдерживаемый огонь.

– Ты положишь обе.

Я закрыл тома и пристроил их к себе на колени.

– Слоновая Кость? – осведомился я.

– Да, было время. – Он поклонился.

– Тот, что основал орден Деганов?

– Давным‑давно, сейчас я просто Хирон.

Я ждал такого ответа, но все равно не понимал и даже не знал, вполне ли верил. Что сказать человеку, которому удалось то, чего не сумел даже император?

Решил начать с вопроса «как‑такое‑возможно?».

– Я покинул орден и отрекся от моего имени.

– Ты знаешь, о чем я спрашиваю.

– Да, знаю.

Мы долго смотрели друг на друга. Я запоздало прикинул, позволят ли мне выйти отсюда с учетом моих открытий.

– Ты подобен ему? – спросил я.

– Кому?

– Императору.

– Ты имеешь в виду перевоплощения? – Хирон усмехнулся и покачал головой. – Нет. Все намного сложнее.

– Тогда расскажи. Объясни, каким образом человек – Деган – способен прожить больше двухсот лет, когда Стефану Дорминикосу, в распоряжении которого пребывают вся мощь империи и отряд Эталонов, пришлось разделить свою душу и превратиться в перерождающуюся троицу.

– Легко, – отозвался Слоновая Кость, скрестив руки. – Дорминикос хотел сохранить свою душу, а я был готов отдать.

– Отдать твою… – Я встряхнул головой. – Это бессмыслица.

– Да неужели? Почему?

– Потому что… это твоя душа. Она нужна Эталонам, чтобы практиковать имперскую магию; ее части нужны императорам, чтобы реинкарнировать; она нужна людям…

– Чтобы Ангелы взвесили твою жизнь? – подхватил он.

– Ну хотя бы, – согласился я. – По крайней мере, так думают люди. Сам я уже ни в чем не уверен.

С тех пор как я разоблачил для себя ложь императора насчет того, что Ангелы избрали его вечным правителем Дорминиканской империи, и осознал их полное бездействие в ответ, Ангелы пали в моих глазах еще ниже – хотя не скажешь, что я и раньше их особенно почитал.

– И ты считаешь, что человеку не прожить без души? – спросил Слоновая Кость.

Такой вопрос мог завести в области, куда мне отправиться не хотелось, а потому я сказал:

– По‑моему, ты разглагольствуешь о теологии, вместо того чтобы ответить.

– Но это же отчасти одно и то же? – На лице Слоновой Кости заиграла усталая улыбка. – Однако тебе это не интересно – ты хочешь знать, каким образом я стою здесь через двести одиннадцать лет после того, как помог основать орден Деганов.

– Хорошая отправная точка.

– Ответ довольно простой: Клятва.

– Которая? – спросил я.

Не скрою, я улыбнулся, когда озадаченный Слоновая Кость непроизвольно шагнул назад.

– Что ты имеешь в виду? – осведомился он слишком поздно, чтобы утаить свой промах.

Я встал.

– Речь о том, – отозвался я, выступая вперед, – какая эта Клятва? Исходная, которую ты составил для ордена, или Клятва, которую Деганы давали клиентам до твоего ухода. Или ты сочинил другой завет? Для императора, может быть, или Эталона? Клятву служения в обмен на двухвековую жизнь?

Теперь я пересек библиотеку наполовину, а Слоновая Кость стоял столбом на другом конце. Мне даже издали было отчетливо видно, как неуверенно подрагивали уголки его глаз. Он хорошо скрывал это чувство – неудивительно, коль скоро он два столетия прожил имперцем в Джане, – но я заметил, потому что умел высматривать. Это было и оставалось частью моей профессии.

– Мне говорили, что тебя постигло глубочайшее разочарование, – произнес я, наскоро вспоминая разнотолки и складывая разрозненные фрагменты, чтобы создать новые картинки, предъявить новые обвинения. Только бы его проняло. В конце концов, четыре жизни – слишком долгий срок, чтобы сидеть тишком. – Но в нем ли дело? Может быть, причина не в теологии; может быть, это политика. Возможно, твой орден представлял слишком серьезную угрозу для императора. Или для его Белых Кушаков, – осенило меня. – Они ведь тоже, как ни крути, поклялись его защищать. – Я остановился в двух шагах от Слоновой Кости, чтобы удобнее было смотреть в глаза. – Они пожаловались на тебя? Не преступил ли новый клуб какую‑то черту?

– Не позорься. Ты понятия не имеешь…

– Я знаю людей, – перебил его я. – Особенно наделенных властью – насколько они не жалуют новаторов и выскочек, которые угрожают их мелочному порядку. Не может быть, чтобы ты вложил столько сил в организацию Деганов и просто ушел; ты не мог поклясться защищать фигуру уровня императора и бросить ее. Что‑то заставило тебя уйти.