Глава 10. «Мак‑Кендлесс Билдинг» оказался в точности таким, каким он мне представлялся и какими были все старые

«Мак‑Кендлесс Билдинг» оказался в точности таким, каким он мне представлялся и какими были все старые, бурого цвета здания – пристанища разного рода контор и учреждений.

В коридоре третьего этажа было пусто и тихо; в конце его сквозь окна пробивался вялый свет умирающего дня. Ковер был вытерт, стены в пятнах, а панели, несмотря на все свое былое великолепие, выглядели обшарпанными и жалкими.

Двери контор были из матового стекла, и на них шелушились от времени облезлые золотые буквы названий фирм. Я заметил, это кроме старинных замков, вделанных в ручки, каждая дверь была снабжена еще одним, отдельным, запором.

Я прошелся по коридору, желая убедиться, что тут никого лет. Судя по всему, конторы уже опустели. Наступил вечер пятницы, и вряд ли кто из служащих задержался бы сверх положенного в канун уикенда. А для уборщиц было еще слишком рано.

Контора «Росс, Мартин, Парк и Гоубел» находилась почти в самом конце коридора. Я подергал дверь, но, как я и полагал, она была заперта. Тогда я достал алмаз и принялся за дело. Работа была не из легких. Когда режешь стекло по всем правилам, его следует положить горизонтально на плоскую поверхность и обрабатывать сверху. Такой метод дает вам возможность – если вы достаточно аккуратны – все время нажимать на стекло с одинаковой силой, и тогда алмаз оставит на нем борозду. А здесь я пытался резать стекло, стоявшее на ребре.

Возился я довольно долго, но в конце концов все‑таки умудрился провести на стекле борозды, после чего спрятал алмаз в карман. С минуту я прислушивался, желая окончательно увериться, что в коридоре пусто и никто не поднимается по лестнице. Потом двинул локтем в стекло – очерченный алмазом кусок его раскололся, но не вылетел, удержавшись в дверной раме. Я снова пустил в ход локоть – теперь стекло разбилось Вдребезги, и в комнату посыпались осколки. Отверстие величиной с кулак оказалось как раз над замком.

Стараясь не порезаться острыми осколками стекла, торчавшими из рамы, я осторожно просунул в пробоину руку, нащупал круглую головку замка, повернул ее, и замок открылся. Другой рукой я повернул наружную ручку, нажал на дверь, и Она поддалась.

Я вошел в комнату, закрыл за собой дверь и, скользнув вдоль стены, остановился и замер, прижавшись к ней спиной.

И вдруг я почувствовал, как волосы у меня на голове становятся дыбом и бешено колотится сердце: в комнате стоял тот же запах – запах лосьона, который исходил от Беннета. Впрочем, скорее это был лишь слабый намек на запах: так пахло бы от человека, который пользовался этим лосьоном утром, а вечером повстречался бы мне на улице – и я бы его сразу узнал. Я снова попытался определить этот запах и снова потерпел неудачу: мне не с чем было его сравнить. Я ни разу в жизни не встречал подобного запаха. Он не был неприятным, вернее, каким‑то особенно неприятным, но мне он был совершенно незнаком.

С того места, где я стоял, прижавшись к стене, видны были черные горбатые силуэты каких‑то непонятных предметов, но, когда мои глаза привыкли к полумраку и я вгляделся повнимательнее, моему взору представилась самая обыкновенная контора. Черные силуэты оказались письменными столами, шкафами для бумаг и прочими предметами меблировки, которые вы найдете в любом учреждении.

Я стоял, напрягшись всем телом, и ждал, но ничего не случилось. Снаружи серели поздние сумерки, но свет их, словно застревая в окнах, не проникал в комнату. И здесь было тихо, настолько тихо, что не выдерживали нервы.

Я окинул взглядом комнату и только сейчас заметил в ней нечто странное. В одном из ее углов была задернутая занавесом ниша – довольно‑таки необычная для конторы деталь обстановки.

Напрягая зрение, я тщательно осмотрел остальную часть помещения: мои глаза прощупали чуть ли не каждый дюйм, стараясь не пропустить ни единой мелочи, которая бы не вязалась с обстановкой. Но там больше ничего не было, ничего из ряда вон выходящего, кроме ниши за занавесом. И запаха лосьона.

Я осторожно оторвался от стены и шагнул в комнату. Я не знал, чего именно я боялся, но что‑то жуткое было в этой комнате.

Я остановился у письменного стола, стоявшего перед нишей, и включил настольную лампу. Я понимал, что это неразумно. Мало того, что я вломился сюда, – теперь я оповещал об этом всех, включив свет. Но я пошел на риск. Я должен был немедленно узнать, что находилось в нише по ту сторону занавеса. При свете я рассмотрел, что занавес был из какой‑то темной тяжелой ткани и держался на кольцах, надетых на стальной прут. Пошарив рукой, я нашел сбоку шнур, потянул его, и половинки занавеса плавно разошлись, собравшись в мягкие складки по обе стороны ниши. Передо мной открылся длинный ряд вешалок с аккуратно развешанной на них одеждой.

Я оторопело уставился на весь этот гардероб. Вначале я видел только сплошную массу одежды, но мало‑помалу начал различать отдельные вещи. Здесь висели мужские костюмы и пальто; здесь было с полдюжины рубашек, вешалка с множеством галстуков. А над вешалками, на полке, шеренгой выстроились шляпы. Здесь висели также женские костюмы, платья и какие‑то весьма легкомысленные одеяния в оборочках, которые, пожалуй, можно было бы назвать халатами. Здесь было мужское и женское белье, носки и чулки. А под одеждой, на длинной, стоявшей на полу подставке, была аккуратно расставлена обувь – опять‑таки мужская и женская.

Все это смахивало на какой‑то бред. Если, скажем, в помещении конторы нет стенного шкафа, то какой‑нибудь зануда чиновник вполне мог бы приспособить такую нишу под вешалку для пальто, плащей, пиджаков и шляп. Но здесь ведь был полный комплект одежды для всех служащих конторы – от босса до последней секретарши.

Я ломал себе голову над этой загадкой, но так ни до чего не додумался.

И что самое нелепое, контора была пуста; все ушли, оставив здесь свою одежду. Не ушли же они нагишом!

Касаясь рукой одежды, я медленно двинулся вдоль ряда вешалок: я хотел проверить, из настоящей ли она ткани и существует ли она вообще. Одежда была вполне осязаемой, а ткань – самой обычной.

И в тот момент, когда я неторопливо шел мимо ниши, мне по ногам вдруг ударила струя холодного воздуха. Словно на меня подуло из окна, которое забыли закрыть. Я сделал еще шаг, и сквозняк так же внезапно прекратился.

Я дошел до конца вешалки и, повернувшись, направился обратно. И снова мне обдало ноги холодом.

Что‑то было неладно. Ведь все окна были закрыты. К тому же если дует из окна, холодный воздух не бьет по лодыжкам, не идет направленной струей шириной в один‑два шага.

Что‑то скрывалось за вешалкой. Какой еще, к черту, источник холода может находиться за вешалкой с одеждой?

Недолго думая, я присел на корточки и, раздвинув одежду, увидел, откуда шел этот холод.

Он шел из дыры, из дыры в стене «Мак‑Кендлесс Билдинг», но дыра эта не была сквозной, не вела наружу, потому что, будь это обычная дыра, пробитая в стене здания, я бы увидел уличные огни.

Огней не было. Были беспросветная, одурманивающая мгла и холод, но холод не только в смысле отсутствия тепла. Каким‑то необъяснимым образом я почувствовал, что тут не хватает чего‑то еще – быть может, даже всего, точно в этом мраке и холоде было полное отрицание формы, света и тепла Земли. Я ощутил, именно ощутил, а не увидел, какое‑то движение, какое‑то вращение тьмы и холода, словно чья‑то таинственная рука смешивала их в невидимом миксере и они кружились в бешеном водовороте. И глядя в дыру, я почувствовал, как это головокружительное вращение гипнотизирует меня, точно пытаясь заманить поближе и всосать в свою черную бездну, и я в ужасе отпрянул и растянулся на полу.

Я лежал, оцепенев от страха, всем телом ощущая пронизывающий холод и наблюдая, как сомкнулась раздвинутая мною одежда, закрыв собой дыру в стене.

Я медленно поднялся на ноги и, крадучись, двинулся в обход стола, чтобы он мог служить преградой между мной и тем, что я обнаружил за занавесом.

А что, собственно, я там обнаружил?

Этот вопрос молотом стучал у меня в голове, но ответа на него не было – эта дыра была так же необъяснима, как висевшая в нише одежда.

Я протянул руку к столу в поисках какой‑нибудь опоры, чтобы устоять против этой неведомой опасности. Но вместо стола мои пальцы неловко схватились за ящик с бумагами; он опрокинулся, и его содержимое упало на пол. Опустившись на корточки, я принялся сгребать в кучу рассыпавшиеся листы. Каждый лист был аккуратно сложен пополам, и даже на ощупь в них было что‑то официальное – та странная значительность, которая свойственна самой фактуре бумаги деловых документов.

Поднявшись на ноги, я свалил бумаги на стол и быстро просмотрел их – и все они, все до одной, были документами о передаче права собственности на недвижимое имущество. И все они были оформлены на имя некого Флетчера Этвуда.

Это имя прозвучало в моем мозгу далеким ударом колокола, и я стал наугад рыться в своей захламленной всякой всячиной и далеко не совершенной памяти, отыскивая конец нити, которая привела бы меня к этому человеку.

Мне показалось, что когда‑то имя Флетчера Этвуда что‑то для меня значило, что я встречал человека с таким именем, или писал о нем, или просто говорил с ним по телефону. Это имя хранилось в каком‑то дальнем уголке моего сознания, хранилось недолго и так давно, что все обстоятельства, время и место начисто стерлись из моей памяти.

Похоже, это было как‑то связано с Джой. Она вроде бы однажды упомянула это имя, остановившись на минутку у моего стола, чтобы перекинуться парой слов – короткий пустой разговор в напряженной обстановке редакции, где любое имя быстро вытесняется из памяти непрерывным каскадом новых событий.

Кажется, она тогда упомянула о каком‑то доме – доме, который купил Этвуд.

И тут я вспомнил. Флетчер Этвуд был тем самым человеком, который купил легендарную усадьбу «Белмонт» в Тимбер‑Лейне. Тем самым загадочным человеком, который в этом аристократическом предместье казался белой вороной. Который на самом деле никогда не жил в купленном им доме; который лишь время от времени проводил в нем ночь, в лучшем случае неделю, но никогда там не жил по‑настоящему. У него не было ни семьи, ни друзей, и он явно избегал заводить с кем‑либо дружбу.

На первых порах жители Тимбер‑Лейна презирали его – по той простой причине, что некогда усадьба «Белмонт» была центром того неустойчивого явления, которое в Тимбер‑Лейне называли «светом». Теперь же имя его никогда не упоминалось, во всяком случае в Тимбер‑Лейне. Подобно тому как обходят молчанием грехи молодости.

«Так может быть, это месть?» – подумал я, раскладывая под лампой бумаги. Впрочем, едва ли: судя по всему, Этвуда нимало не беспокоило, что о нем думают в Тимбер‑Лейне.

Стоимость перешедшей в его руки собственности исчислялась миллиардами. Здесь были солидные семейные фирмы с безукоризненной репутацией и чуть ли не вековыми традициями; здесь были небольшие промышленные предприятия; старинные здания, которые с незапамятных времен были достопримечательностью города. И здесь же черным по белому, тяжеловесным юридическим языком было ясно сказано, что все это переходит во владение Флетчера Этвуда. И все эти бумаги были собраны в кучу, ожидая окончательного оформления и отправки в архив.

А тут они находились потому, предположил я, что до сих пор ни у кого еще не нашлось времени, чтобы их систематизировать и спрятать. Потому что у всех было по горло другой работы. «Хотелось бы знать, что это за работа», – подумал я.

Пусть это было невероятно, но факт оставался фактом: передо мной было самое что ни на есть веское доказательство – пачка официальных документов, из которых следовало, что один человек скупил значительную часть делового района города.

Ни у кого на Земле не могло быть такого количества денег, какое, по свидетельству документов, было уплачено за всю эту собственность. Даже группа людей едва ли могла располагать такой суммой. Но если допустить, что такие люди существовали, – какова их цель?

Купить весь город?

Ведь передо мной была лишь небольшая пачка документов, которую столь беспечно оставили на столе в открытом ящике, словно им не придавали особого значения. Совершенно очевидно, что в этой конторе их было куда больше. А если Флетчер Этвуд или те, от чьего имени он действовал, купили город, что они собирались с ним делать?

Я положил бумаги обратно в ящик и снова подошел к вешалке. Подняв голову, я стал разглядывать полку, на которой выстроились шляпы, и вдруг заметил между шляпами какой‑то предмет, похожий на картонку из‑под обуви.

Не хранятся ли в ней еще какие‑нибудь бумаги?

Став на цыпочки, я кончиками пальцев подтянул картонку поближе к краю, наклонил и снял с полки. Она оказалась тяжелее, чем я ожидал. Я отнес ее на стол, поставил под лампу и снял крышку.

Коробка была доверху наполнена куклами, и, однако же, эти фигурки не были куклами в полном смысле слова – в них не было той нарочитой искусственности, которая, по нашим понятиям, свойственна любой кукле. Передо мной лежали куклы, настолько сходные с людьми, что невольно напрашивался вопрос: не были ли они и в самом деле людьми, уменьшенными до четырех дюймов, причем так умело, что пропорции при этом абсолютно не были нарушены?

А на самом верху лежала кукла, как две капли воды похожая на того самого Беннета, который во время пресс‑конференции сидел за столом рядом с Брюсом Монтгомери.