Глава 14. Я проснулся. Вокруг была ночь – серебро и густая синева

Я проснулся. Вокруг была ночь – серебро и густая синева. Что меня разбудило? Я лежал на спине, надо мной мерцали частые звезды. Голова была ясная. Я хорошо помнил, где нахожусь. Не пришлось ощупью, наугад возвращаться к действительности. Неподалеку вполголоса журчала река; от костра, от медленно тлеющих ветвей тянуло дымком.

Что же меня разбудило? Лежу совсем тихо: если оно рядом, не надо ему знать, что я проснулся. То ли я чего‑то боюсь, то ли жду чего‑то. Но если и боюсь, то не слишком.

Медленно, осторожно поворачиваю голову – и вот она, луна: яркая, большая – кажется, до нее рукой подать, – всплывает над чахлыми деревцами, что растут по берегу реки.

Я лежу прямо на земле, на ровной, утоптанной площадке у костра. Таппер с вечера забрался в шалаш, свернулся клубком, так что ноги не торчали наружу, как накануне. Если он все еще там и спит, то без шума, из шалаша не доносится ни звука.

Слегка повернув голову, я замер и насторожился: не слышны ли чьи‑то крадущиеся шаги? Но нет, все тихо. Сажусь.

Залитый лунным светом склон холма упирается верхним краем в темно‑синее небо – это сама красота парит в тишине, хрупкая, невесомая… Даже страшно за нее: вымолвишь слово, сделаешь резкое движение – и все рассыплется; тишина, небо, серебряный откос – все разлетится тысячами осколков.

Осторожно поднимаюсь на ноги, стою посреди этого хрупкого, ненадежного мира… Что же все‑таки меня разбудило?

Тишина. Земля и небо замерли, словно на мгновение привстали на цыпочки, – и мгновение остановилось. Вот оно застыло, настоящее, а прошлого нет и грядущего не будет – здесь никогда не прозвучит ни тиканье часов, ни вслух сказанное слово…

И вдруг надо мной что‑то шевельнулось – человек или что‑то, похожее на человека, бежит по гребню холма, легко, стремительно бежит гибкая, стройная тень, совсем черная на синеве неба.

Бегу и я. Взбегаю по косогору, сам не знаю, почему и зачем. Знаю одно: там – человек или кто‑то, подобный человеку, я должен встретить его лицом к лицу, быть может, он наполнит новым смыслом эту заросшую цветами пустыню, этот край безмолвия и хрупкой, неверной красоты; быть может, благодаря ему здесь, в новом измерении, в чуждом пространстве и времени, для меня что‑то прояснится и я пойму, куда идти.

Неведомое существо все так же легко бежит по вершине холма, я пытаюсь его окликнуть, но голоса нет – остается бежать вдогонку.

Должно быть, оно меня заметило: оно вдруг остановилось, круто обернулось и смотрит, как я поднимаюсь в гору. Сомнений нет: передо мною человеческая фигура, только на голове словно гребень или хохол, он придает ей что‑то птичье – как будто на человеческом теле выросла голова попугая.

Задыхаясь, бегу к этой странной фигуре, и вот она начинает спускаться мне навстречу – спокойно, неторопливо, с какой‑то безыскусственной грацией.

Я остановился и жду, и стараюсь отдышаться. Бежать больше незачем. Странное существо само идет ко мне.

Оно подходит ближе, тело у него совсем черное, в темноте толком не разглядеть, видно лишь, что хохол на голове то ли белый, то ли серебряный. В лунном свете не разберешь – белый или серебряный.

Я немного отдышался и вновь начинаю подниматься в гору, навстречу непонятному существу. Мы медленно подходим друг к другу – наверно, каждый боится каким‑нибудь резким движением спугнуть другого.

Оно останавливается в десяти шагах от меня, я тоже останавливаюсь – теперь я уже ясно вижу: оно сродни человеку. Это женщина – темнокожая, нагая или почти нагая. Под луной сверкает странное украшение у нее на голове, не понять – то ли это и вправду какой‑то хохол, то ли причудливая прическа, а может, и головной убор.

Хохол – белый, а все тело совершенно черное, черное как смоль, от луны на нем играют голубоватые блики. И такие в нем настороженная гибкость и проворство, такая неукротимая радость жизни, что дух захватывает!

Она заговорила со мной. Ее речь – музыка, просто музыка, без слов.

– Простите, – сказал я. – Не понимаю.

Она снова заговорила, ее голос прозвенел в серебряно‑синем мире хрустальной струйкой, звонким фонтаном живой мысли, но я ничего не понял. Неужели, неужели никому из людей моей Земли не постичь речи без слов, языка чистой музыки? А может быть, эту речь и не нужно понимать логически, как мы понимаем слова?

Я покачал головой – и она засмеялась, это был самый настоящий человеческий смех: негромкий, но звонкий, полный радостного волнения.

Она протянула руку, сделала несколько быстрых шагов мне навстречу, и я взял протянутую руку. И тотчас она повернулась и легко побежала вверх по косогору, увлекая меня за собой. Мы добежали до вершины и, все так же держась за руки, помчались вниз с перевала – стремглав, безоглядно, неудержимо! Нас подхватила сумасбродная молодость, нам кружили головы лунный свет и неизбывная радость бытия.

Мы были молоды и пьяны от странного, беспричинного счастья, от какого‑то неистового восторга – по крайней мере, так пьян был я.

Сильная, гибкая рука крепко сжимает мою руку, мы бежим так дружно, так согласно, мы двое – одно; мне даже чудится, что каким‑то странным, пугающим образом я и вправду стал лишь частицей ее и знаю, куда мы бежим и зачем, но все мысли путает та же неукротимая, ликующая радость, и я не могу перевести это неведомо откуда взявшееся знание на язык ясных мне самому понятий.

Добежали до ручья, пересекли его, взметнув фонтаны брызг, обогнули насыпь, где я днем нашел черепа, взбежали на новый холм – и на вершине его застали целую компанию.

Тут расположились на полуночный пикник еще шесть или семь таких же созданий, как моя спутница. На земле раскиданы бутылки и корзинки с едой – или что‑то, очень похожее на бутылки и корзинки, – и все они образовали круг. А на самой середине этого круга лежит, поблескивая серебром, какой‑то прибор или аппаратик чуть побольше баскетбольного мяча.

Мы остановились на краю круга, и все обернулись и посмотрели на нас, но посмотрели без малейшего удивления, словно это в порядке вещей – что одна из них привела с собою чужака.

Моя спутница что‑то сказала своим певучим голосом, и так же напевно, без слов ей ответили. Все смотрели на меня испытующе, дружелюбно.

А потом они сели в круг, только один остался на ногах – он шагнул ко мне и знаком предложил присоединиться к ним.

Я сел, по правую руку села та, что прибежала со мною, по левую – тот, кто пригласил меня в круг.

Наверно, это у них вроде праздника или воскресной прогулки, а может быть, и что‑то посерьезнее. По лицам и позам видно: они чего‑то ждут, предвкушают какое‑то событие. Они радостно взволнованы, жизнь бьет в них ключом, переполняет все их существо.

Теперь видно, что они совершенно нагие и, если бы не странный хохол на голове, вылитые люди. Любопытно, откуда они взялись? Таппер сказал бы мне, если бы здесь жил такой народ. А он уверял, что на всей планете живут одни только Цветы. Впрочем, он обмолвился, что иногда тут появляются гости.

Может быть, эти черные хохлатые создания и есть гости? Или они – потомки тех, чьи останки я отыскал там, на насыпи, и теперь наконец вышли из какого‑то тайного убежища? Но нет, совсем не похоже, чтобы они когда‑либо в своей жизни скрывались и прятались.

Странный аппаратик по‑прежнему лежит посреди круга. Будь мы на воскресной прогулке в Милвилле, вот так, посередине, поставили бы чей‑нибудь проигрыватель или транзистор. Но этим хохлатым людям музыка ни к чему, самая их речь – музыка, а серебристый аппарат посреди круга очень странный, я никогда в жизни ничего похожего не видел. Он круглый и словно слеплен из множества линз, каждая стоит немного под углом к остальным, каждая блестит, отражая лунный свет, и весь этот необыкновенный шар ослепительно сияет.

Сидящие в кругу принялись открывать корзинки с едой и откупоривать бутылки, и я встревожился. Мне, конечно, тоже предложат поесть, отказаться неловко – они так приветливы, – а разделить с ними трапезу опасно. Хоть они и подобны людям, организм их, возможно, существует на основе совсем иного обмена веществ, их пища может оказаться для меня ядом.

Казалось бы, пустяк, но решиться не так‑то просто. Что же делать, как поступить? Пусть их еда мерзкая, противная – уж как‑нибудь я справлюсь, не покажу виду, что тошно, и проглочу эту дрянь, лишь бы не обидеть новых друзей. Ну а вдруг отравишься насмерть?

Только недавно я уверял себя, что, как бы ни опасны казались Цветы, надо пустить их на нашу Землю, надо всеми силами добиваться взаимопонимания и как‑то уладить возможные разногласия. Я говорил себе: от того, сумеем ли мы поладить с первыми пришельцами из чужого мира, быть может, зависит будущее человечества. Ибо настанет время – все равно, через сто лет или через тысячу, – когда мы встретимся еще и с другими разумными существами – жителями иных миров, и нельзя нам в первый же раз не выдержать испытания.

А здесь со мною уселись в кружок представители иного разума – и не может быть для меня других правил, чем для всего человечества в целом. Надо поступать так, как должен бы, на мой взгляд, поступать весь род людской, – а стало быть, раз угощают, надо есть.

Наверно, я рассуждал не так связно. Неожиданности сыпались одна за другой, я не успевал опомниться. Оставалось решать мгновенно – и надеяться, что не ошибся.

Но мне не пришлось узнать, верно ли я решил: по кругу еще только начали передавать еду, как вдруг из сверкающего шара послышалось мерное тиканье – не громче, чем тикают в пустой комнате часы, но все мигом вскочили и уставились на шар.

Я тоже вскочил и тоже во все глаза смотрел на странный аппарат; про меня явно забыли, все внимание приковано было к этому блестящему мячу.

А он все тикал, блеск его замутился, и светящаяся мгла поползла от него вширь, как стелются по прибрежным лугам речные туманы.

Нас обволокло этой светящейся мглой, и в ней стали складываться странные образы – сперва зыбкие, расплывчатые… понемногу они сгущались и становились отчетливее, хотя так и не обрели плоти; словно во сне или в сказке, все было очень подлинное, зримое, но в руки не давалось.

И вот мгла рассеялась – или, может быть, просто мы больше ее не замечали, ибо она создала не только образы и очертания, но целый мир, и мы оказались внутри него, хотя и не участниками, а всего лишь зрителями.

Мы стояли на террасе здания, которое на Земле назвали бы виллой. Под ногами были грубо обтесанные каменные плиты, в щелях между ними пробивалась трава, за нами высилась каменная кладка стен. И, однако, стены казались неплотными, тоже какими‑то туманными, словно театральная декорация, вовсе и не рассчитанная на то, что кто‑то станет ее пристально разглядывать и пробовать на ощупь.

А перед нами раскинулся город – очень уродливый, лишенный и намека на красоту. Каменные ящики, сложенные для чисто практических надобностей; у строителей явно не было ни искры воображения, никаких стройных замыслов и планов, они знали одно: громоздить камень на камень так, чтобы получилось укрытие. Город был бурый, цвета засохшей глины, и тянулся, сколько хватал глаз, – беспорядочное скопище каменных коробок, теснящихся как попало, впритык одна к другой, так что негде оглядеться и вздохнуть.

И все же он был призрачным, этот огромный, тяжеловесный город, ни на миг его стены не стали настоящим плотным камнем. И каменные плиты у нас под ногами тоже не стали настоящим каменным полом. Вернее бы сказать, что мы парили над ними, не касаясь их, выше их на какую‑то долю дюйма.

Было так, словно мы очутились внутри кинофильма, идущего в трех измерениях. – Фильм шел вокруг нас своим чередом, и мы знали, что мы – внутри него, ибо действие разыгрывалось со всех сторон, актеры же и не подозревали о нашем присутствии; и хоть мы знали, что мы здесь, внутри, мы в то же время чувствовали свою непричастность к происходящему: странным образом объятые этим колдовским миром, мы все‑таки оставались выключенными из него.

Сперва я просто увидел город, потом понял: город охвачен ужасом. По улицам сломя голову бегут люди, издали доносятся стоны, рыдания и вопли обезумевшей, отчаявшейся толпы.

А потом и город, и вопли – все исчезло в яростной вспышке слепящего пламени, оно расцвело такой нестерпимой белизной, что внезапно в глазах потемнело. Тьма окутала нас, и во всем мире не осталось ничего, кроме тьмы, да оттуда, где вначале расцвел ослепительный свет, теперь обрушился на нас громовой раскатистый грохот.

Я осторожно шагнул вперед, протянул руки. Они встретили пустоту, и я захлебнулся, похолодел, я понял – пустоте этой нет ни конца, ни края… да, конечно же, я в пустоте, я и прежде знал, что все это только мерещится, а теперь видения исчезли, и я вечно буду вслепую блуждать в черной пустоте.

Я не смел больше сделать ни шагу, не смел шевельнуться и стоял столбом… нелепо, бессмысленно, и все же я чувствовал, что стою на краю площадки и, если ступлю еще шаг, полечу в пустоту, в бездонную пропасть.

Потом тьма начала бледнеть, и скоро в сером сумраке я снова увидел город – его сплющило, разбило вдребезги, придавило к земле, по нему проносились черные смерчи, метались языки пламени, тучи пепла – все кружилось в убийственном вихре разрушения. А над городом клубилось чудовищное облако, словно тысячи грозовых туч слились в одну. И из этой бешеной пучины исходило глухое рычание – свирепый голос смерти, страха, судьбы, яростный, леденящий душу вой самого Зла.

А вот и мои новые знакомцы – чернокожие, хохлатые, они застыли, оцепенели, словно бы в страхе, – и смотрят, смотрят… и кажется, их сковал не просто страх, а некий суеверный ужас.

Я стоял недвижно, как и они, точно окаменел, а меж тем грохот стихал. Над руинами вились струйки дыма – и когда наконец громовой рык умолк, стали слышны вздохи, хруст и треск: это рушились и оседали последние развалины. Но теперь уже не было воплей, жалобных стонов и плача. В городе не осталось ничего живого, ничто не двигалось, только рябь проходила по грудам мусора: они осыпались, укладывались все плотнее, широким кольцом окружая совершенно ровную и голую черную пустыню, оставшуюся там, где впервые расцвел ослепительный свет.

Серая мгла рассеивалась, и город тоже таял. Там, где прежде расположилась компания хохлатых, в самой середине круга, вновь поблескивал линзами странный шар. А самих хохлатых и след простыл. Только из редеющей серой мглы донесся пронзительный крик – но не крик ужаса, совсем не тот вопль, что слышался над городом перед тем, как взорвалась бомба.

Да, теперь понятно – у меня на глазах город был разрушен ядерным взрывом, я видел это, словно на экране телевизора. И этим «телевизором» был, конечно, блестящий шар из линз. Это какой‑то чудодейственный механизм, он вторгся во время и выхватил из прошлого роковое мгновение истории.

Серая мгла окончательно рассеялась, вновь настала ночь, золотилась луна, сияла звездная пыль, серебряные склоны холмов мягкими изгибами сбегали к живому, переливчатому серебру ручья.

По дальнему склону мчались быстрые гибкие фигуры, в лунном свете серебрились хохлатые головы; они бежали во весь дух, оглашая ночь воплями притворного ужаса.

Я посмотрел им вслед и содрогнулся: что‑то было в этом болезненное, извращенное, какой‑то недуг, разъедающий душу и разум.

Я медленно обернулся к шару. Это снова был просто шар, слепленный из блестящих линз. Я подошел, опустился на колени и принялся его разглядывать. Да, он словно ощетинился множеством линз под разными углами, а в просветах между ними чуть виден какой‑то механизм, но в слабом лунном свете его не рассмотреть.

Протянув руку, я опасливо коснулся шара. Он, видно, очень хрупкий, боязно его разбить, но не оставлять же его здесь. А мне он пригодится, и, если я сумею унести его на Землю, он подтвердит то, что мне надо будет рассказать.

Я снял куртку, разостлал ее на ровном месте, бережно, обеими руками поднял шар и уложил на куртку. Подобрал ее края, обернул шар, завязал рукава, чтобы все это держалось прочно и надежно. Потом осторожно взял узел под мышку и поднялся на ноги.

Вокруг валялись бутылки и корзины, и я решил поскорей отсюда убраться: та компания, пожалуй, вернется за своей снедью и за этим аппаратом… Но пока их что‑то не видно. Затаив дыхание, я прислушался – кажется, это их крики затихают где‑то далеко‑далеко…

Я спустился с холма, перешел вброд ручей и начал подниматься по противоположному склону. На полдороге мне повстречался Таппер – он шел меня искать.

– Я думал, ты заплутался, – сказал он.

– Встретил тут одну компанию, посидели немножко, – объяснил я.

– Это такие, с чудными хохолками на макушке?

– Да.

– Они мне приятели, – сказал Таппер. – Часто приходят. Они приходят пугаться.

– Пугаться?

– Ну да. Для потехи. Они любят пугаться.

Я кивнул: так и есть. Будто ребятишки подкрадываются к заброшенному дому, про который идет молва, что там водятся привидения: заглянут в окна, почудится им что‑то, послышатся шаги – и вот они удирают со всех ног и визжат, напуганные ужасами, которые сами же и вообразили. Забава эта никогда им не приедается, опять и опять они ищут страха, и он доставляет им странное удовольствие.

– Им весело живется, – сказал Таппер. – Веселей всех.

– Ты часто их встречал?

– Сто раз.

– Что ж ты мне не говорил?

– Не успел, – сказал Таппер. – Не пришлось к слову.

– А близко они живут?

– Нет. Очень далеко.

– Но на этой планете?

– На планете? – переспросил Таппер.

– Ну, в этом мире?

– Нет. В другом мире. В другом месте. Только это все равно. Для потехи они куда хочешь заберутся.

Стало быть, для потехи они готовы забраться куда угодно. В любое место. И, наверно, в любое время. Это упыри, вампиры, они сосут кровь времени, кормятся минувшим, наслаждаются былыми трагедиями и катастрофами, выискивают в истории человечества все самое гнусное и отвратительное. Вновь и вновь их тянет сюда – упиваться видом смерти и разрушения.

Кто они, эти извращенные души? Быть может, их мир завоеван Цветами, и теперь они, отмеченные печатью вырождения, рыщут по другим мирам, пользуясь теми же просветами, калитками во времени, что и сами завоеватели?

Впрочем, судя по всему, что я успел узнать, завоеватели – не то слово. Я ведь сам видел сейчас, что случилось с этим миром. Жителей его истребили не Цветы, нет: люди обезумели и совершили самоубийство. Скорее всего, этот мир был пустынен и мертв долгие годы, и лишь потом Цветы пробились сюда сквозь рубеж времени. Черепа, которые я нашел, должно быть, принадлежали тем, кто пережил катастрофу, – наверно, их уцелело немного и прожили они недолго, они были обречены, ибо взрыв отравил и почву, и воздух, и воду.

Итак, Цветы никого не покорили и не завоевали, просто им достался мир, утраченный прежними хозяевами в припадке безумия.

– Давно здесь поселились Цветы? – спросил я Таппера.

– Почему – поселились? Может, они всегда тут жили.

– Да нет, я просто так подумал. Они тебе про это не рассказывали?

– Я не спрашивал.

Ну конечно, Таппер не спрашивал: ему не любопытно. Он попросту был рад и счастлив сюда попасть: тут он нашел друзей, которые с ним разговаривали и заботились о нем, и тут никто над ним не насмехался и ему не докучал.

Мы спустились к его жилью; луна передвинулась далеко на запад. Костер едва тлел. Таппер подбросил несколько сучьев и сел у огня. Я сел напротив, осторожно положил рядом завернутый в куртку шар.

– Что там у тебя? – спросил Таппер.

Я развернул куртку.

– Эта штука была у моих друзей. Ты ее украл?

– Они убежали, а эту штуку бросили. Я хочу посмотреть, что это такое.

– Она показывает разные другие времена, – сказал Таппер.

– Так ты это знаешь?

Он кивнул.

– Они мне много показывали… много раз много разного другого времени. Не такое время, как наше.

– А ты не знаешь, как она действует?

– Они мне говорили, да я не понял.

Он утер подбородок, но без толку, пришлось вытирать еще раз.

«Они мне говорили», – сказал Таппер. Значит, он может с ними разговаривать. Он может разговаривать и с Цветами, и с племенем, у которого вместо слов – музыка. Бессмысленно его об этом расспрашивать, ничего путного он не скажет. Быть может, никто не сумеет объяснить эту его способность, во всяком случае человеку ее не понять. Как это назвать, какие слова найти, чтобы мы поняли? У нас в языке и слов таких нет.

Шар лежал на моей куртке и мягко светился.

– Может, пойдем спать? – сказал Таппер.

– Я лягу немного погодя.

Лечь можно в любую минуту, как захочется, здесь это не хитрость: растянулся на земле – вот тебе и постель.

Я осторожно коснулся шара.

Аппарат, который проникает в глубь прошлого и помогает увидеть и услышать события, хранящиеся в скрытых пластах памяти пространства‑времени… Чего только не сделаешь при помощи такого аппарата! Он стал бы бесценным орудием историков, исследователей минувших эпох. Он уничтожил бы преступность – ведь можно было бы раскрыть, извлечь из прошлого подробности любого преступления. Но какая это будет опасная сила, попади он в нечистые руки или во власть правительства…

Если только удастся, я возьму его с собой, лишь бы самому вернуться в Милвилл. Он будет вещественным доказательством, подтверждением всему, что я буду рассказывать… ну хорошо, я все расскажу, предъявлю этот шар и мне поверят, а дальше что? Запереть его в сейф и уничтожить шифр, чтобы никто не мог до него добраться? Взять молоток и раздробить его в пыль? Отдать ученым? Что с ним делать?

– Ты этой штукой всю куртку измял, – сказал Таппер.

– Да она и так старая и мятая.

И тут я вспомнил про конверт с деньгами. Он лежал в нагрудном кармане и запросто мог выпасть, пока я бегал как шальной по холмам или когда заворачивал эту машинку времени.

Ах, болван, безмозглый осел! Так рисковать! Надо было заколоть карман булавкой, либо сунуть конверт в башмак, либо еще что‑то придумать. Шутка ли, полторы тысячи долларов, такое не каждый день дается в руки.

Я наклонился, пощупал карман куртки – конверт был на месте, и у меня гора с плеч свалилась. Но тотчас я почуял неладное: конверт на ощупь совсем тоненький, а ведь в нем должна лежать пухлая пачка – тридцать бумажек по пятьдесят долларов.

Я выхватил конверт из кармана, открыл… он был пуст.

Нечего и спрашивать. Нечему удивляться. Все ясно! Ах ты, мерзкий слюнявый бездельник, недотепа, не знающий счета собственным пальцам… я тебя излуплю до полусмерти, я вытрясу из тебя эти деньги!

Я уже приподнялся, готовый взять Таппера за горло, как вдруг он заговорил со мной – и не своим голосом, а голосом красотки‑дикторши с экрана телевизора.

– Таппер говорит сейчас от имени Цветов, – сказал этот кокетливый голосок, – А вы извольте сидеть смирно и ведите себя прилично.

– Ты меня не одурачишь, – огрызнулся я, – Нечего прикидываться, все равно не обманешь…

– Но с вами говорят Цветы! – резко повторил голос.

И в самом деле, лицо у Таппера опять стало безжизненное, глаза остекленели.

– Так ведь он взял мои деньги, – сказал я. – Он их вытащил из конверта, пока я спал.

– Тише, тише, – промолвил мелодичный голосок. – Молчите и слушайте.

– Сперва я получу обратно свои полторы тысячи.

– Да, конечно. Вы получите гораздо больше, чем полторы тысячи.

– Вы можете за это поручиться?

– Ручаемся.

Я снова сел.

– Послушайте, – сказал я, – вам не понять, что значат для меня эти деньги. Конечно, отчасти я сам виноват. Надо было подождать, пока откроется банк, или припрятать их в каком‑нибудь надежном местечке. Но такая заварилась каша…

– Только не волнуйтесь, – сказали Цветы. – Мы вернем вам деньги.

– Ладно, – сказал я. – А Тапперу непременно надо говорить таким голосом?

– Чем плох голос?

– А черт… ну валяйте, говорите, как хотите. Мне надо с вами потолковать, может, придется и поспорить, выходит нечестно… ну, постараюсь помнить, с кем говорю.

– Хорошо, перейдем на другой, – сказали Цветы, и на полуслове голос переменился на уже знакомый мне мужской, деловитый.

– Большое спасибо, – сказал я.

– Помните, мы беседовали с вами по телефону и предлагали вам стать нашим представителем? – сказали Цветы.

– Конечно помню. Но стать представителем…

– Нам очень нужен такой человек. Человек, которому мы доверяем.

– Да откуда вы знаете, что мне можно доверять?

– Знаем. Потому что вы нас любите.

– Послушайте, – сказал я, – с чего вы это взяли? Не понимаю…

– Ваш отец нашел тех из нас, кто погибал в вашем мире. Он взял нас к себе и стал о нас заботиться. Он оберегал нас, выхаживал, он нас полюбил – и мы расцвели.

– Все это мне известно.

– Вы – продолжение своего отца.

– Н‑ну, не обязательно. Не в том смысле, как вы думаете.

– Нет, это так, – упрямо повторили Цветы, – Мы изучили человеческую биологию. Мы знаем о законах наследственности. Ваша пословица говорит: яблоко от яблони недалеко падает.

Что толку спорить. Их не переубедишь. У этого племени особая логика: соприкасаясь с нашей Землей, они собрали уйму сведений, кое‑как их усвоили, кое‑как осмыслили и сделали выводы. С их точки зрения, с точки зрения растительного мира, вполне естественно и логично, что отпрыск растения почти неотличим от родителя. Бесполезно внушать им, что рассуждения, безусловно справедливые для них, отнюдь не всегда приложимы к людям.

– Ладно, – сказал я, – будь по‑вашему. Вы убеждены, что можете мне доверять, и, пожалуй, так оно и есть. Но только скажу вам по совести: не могу я взяться за эту работу.

– Не можете?

– Вы хотите, чтобы я выступал от вашего имени перед людьми на Земле? Хотите сделать меня вашим посланником? Вашим посредником?

– Совершенно верно.

– Но меня этому не учили. Я не дипломат. Понятия не имею, как делаются такие дела. Просто не знаю, с какого конца за это браться.

– А вы уже взялись, – возразили Цветы. – Мы очень довольны вашими первыми шагами.

Я даже вздрогнул:

– Какими шагами?

– Ну как же. Неужели вы не помните? Вы просили Джералда Шервуда с кем‑нибудь переговорить. И еще подчеркнули: с кем‑нибудь, кто облечен властью.

– Я просил об этом вовсе не ради вас.

– Но вы можете выступать от нашего имени. Нам необходимо, чтобы кто‑то за нас объяснился.

– Давайте начистоту, – сказал я. – Как я могу за вас объясняться? Я же ничего о вас не знаю.

– Мы вам расскажем все, что вы хотите знать.

– Начать с того, что ваша родина не здесь.

– Вы правы. Мы прошли через многие миры.

– А люди… ну, не люди, разумные существа… разумные жители тех миров… что с ними сталось?

– Мы вас не поняли.

– Когда вы проникаете в какой‑то новый мир и находите там мыслящих обитателей, что вы с ними делаете?

– Мы очень редко находим в других мирах разум… подлинный, высокоразвитый разум. Он развивается далеко не во всех мирах. Когда мы встречаемся с мыслящими существами, мы находим с ними общий язык. Сотрудничаем с ними. То есть когда это удается.

– А если не удается?

– Пожалуйста, не поймите нас ложно, – попросили Цветы, – Раза два бывало так, что мы не могли установить контакт с мыслящими обитателями планеты. Они нас не слышали и не понимали. Мы остались для них просто одной из форм жизни, одним из… как это у вас называется?.. Одним из видов сорной травы.

– И что вы тогда делаете?

– Что же мы можем сделать?

Не очень‑то прямой и честный ответ. Как я понимаю, они могут сделать очень многое.

– И вы идете все дальше?

– Дальше?

– Ну, из мира в мир? Из одного мира в другой? Когда вы думаете остановиться?

– Мы не знаем, – сказали Цветы.

– Какая у вас цель? Чего вы добиваетесь?

– Мы не знаем.

– Стоп, погодите. Вы уже второй раз говорите, что не знаете. Но вы должны знать…

– Сэр, а у вашего народа есть какая‑то цель? Цель, к которой вы все сознательно стремитесь?

– Пожалуй, нет, – признался я.

– Значит, в этом мы равны.

– Да, верно.

– В вашем мире есть машины, которые называются электронным мозгом.

– Да. Их только недавно изобрели.

– Задача этих машин – собирать и хранить всевозможные сведения, устанавливать между ними связь и сообщать их, как только вам это понадобится.

– Тут еще много других задач. К примеру, исправлять устаревшие данные…

– Это сейчас неважно. Скажите нам, как вы определите цель такого электронного вычислителя?

– У него нет осознанной цели. Это ведь не живое существо, а машина.

– Ну а если бы он был живой?

– Что ж, тогда, наверно, его конечной целью было бы собрать все факты и сведения о Вселенной и установить соотношение между ними.

– Пожалуй, вы правы, – сказали Цветы. – Так вот, мы – живые вычислители.

– Тогда вашим странствиям не будет конца. Вы никогда не остановитесь.

– Мы в этом не уверены.

– Но…

– Собирать факты и сведения – это лишь средство, – веско произнесли Цветы, – Цель же одна: достичь истины. Быть может, чтобы достичь истины, нам вовсе не нужно собирать сведения о всей Вселенной.

– А как вы узнаете, что достигли ее?

– Узнаем, – был ответ.

Я только рукой махнул. Так мы ни до чего не договоримся.

– Стало быть, вы хотите захватить нашу Землю? – сказал я.

– Вы очень неправильно и несправедливо выражаетесь. Мы не хотим захватить вашу Землю. Мы хотим получить доступ к вам, получить место, где можно поселиться, хотим сотрудничества и содружества. Мы поделимся друг с другом нашими познаниями.

– Дружная получится команда, – сказал я.

– Да, конечно.

– А потом?

– Мы вас не поняли.

– Ну вот, мы обменяемся знаниями, а потом что будет?

– Пойдем дальше, разумеется. В другие миры. И вы вместе с нами.

– Будем искать новые цивилизации? И новые знания?

– Совершенно верно.

Очень у них все просто получается. А на самом деле это не так просто, не может быть просто. На свете все очень и очень непросто.

Толкуй с ними хоть месяц подряд, задавай еще и еще вопросы – и все равно не разберешь, что происходит, разве что в самых общих чертах…

– Поймите одно, – сказал я. – Люди моей Земли не примут вас вот так, вслепую, не поверят на слово. Им надо точно знать, чего вы ждете от нас и чего нам ждать от вас. Им нужны доказательства, что мы и правда можем с вами сотрудничать.

– Мы во многих отношениях можем вам помочь, – ответили Цветы. – Нам вовсе не обязательно быть такими, как вы нас видите сейчас. Мы можем обратиться в любое растение, какое вам полезно. Можем создать для вас неисчерпаемые экономические ресурсы. Можем обратиться в привычные вам растения, на которых издавна строится ваше хозяйство, но только лучше, полноценнее. Мы дадим вам лучшую пищу, лучший строительный материал, лучшее волокно. Только скажите, какие растения вам нужны, с какими свойствами, – и мы в них обратимся.

– Как же так: вы согласны, чтобы мы вас ели, пилили на дрова, пряли и ткали из вас одежду? Вы не против?

Ответом было что‑то, очень похожее на вздох.

– Ну как вам объяснить? Вы съедите кого‑то из нас – но мы остаемся. Вы спилите кого‑то из нас – но мы остаемся. Мы все – одно, и наша жизнь едина, вам никогда не убить нас всех, не съесть нас всех. Наша жизнь – это наш мозг и нервная система, наши корни, луковицы, клубни. Ешьте нас, мы совсем не против, нам только важно знать, что мы вам помогаем. И мы можем стать не только такими растениями, которыми вы привыкли пользоваться в вашем хозяйстве. Мы можем обратиться в другие злаки и деревья, вы о таких и не слыхали. Мы можем приспособиться к любой почве, к любому климату. Можем расти всюду, где вы только пожелаете. Вам нужны различные лекарства и снадобья. Пусть ваши врачи и аптекари скажут, что вам требуется, и мы вам это дадим. Мы будем растениями на заказ.

– И ко всему еще поделитесь вашими знаниями?

– Совершенно верно.

– А что же мы дадим вам взамен?

– То, что знаете вы. Мы соединим все наши познания и сообща будем ими пользоваться. Вы поможете нам выразить себя, мы ведь лишены этой способности. Мы богаты знанием, но само по себе знание – мертвый груз, важно его применить. Мы жаждем, чтобы наши знания приносили пользу, жаждем сотрудничать с народом, который способен воспользоваться тем, что мы можем ему дать, только тогда мы обретем полноту бытия, сейчас нам недоступную. И, конечно, мы надеемся, что сообща мы с вами найдем лучший способ проникать через рубежи пространства‑времени в новые миры.

– Вот вы накрыли Милвилл колпаком, куполом времени… для чего это?

– Мы хотели привлечь внимание вашего мира. Хотели дать вам знать, что мы существуем, что мы ждем.

– Так ведь можно было сказать это кому‑нибудь из людей, с которыми вы общаетесь, а они бы передали всем. Да вы, наверно, кое‑кому и говорили. Например, Шкалику Гранту.

– Да, ему мы говорили. И еще некоторым людям.

– Вот они бы и сказали всему свету.

– Кто бы им поверил? Подумали бы, что они… как это у вас говорят?.. Чокнутые.

– Да, правда, – согласился я. – Шкалика никто слушать не станет. Но есть же и другие.

– Мы можем установить контакт не со всяким человеком, а только с теми, у кого определенный склад ума. Мы понимаем мысли многих людей, но лишь очень немногие понимают нас. А прежде всего нас надо понять – только тогда вы нас узнаете и нам поверите.

– Что же, значит, вас понимают только разные чудаки?

– Да, по‑видимому, так…

Если вдуматься, так оно и выходит. Самого большого взаимопонимания они достигли с Таппером Тайлером, а что до Шкалика – он, конечно, в здравом уме, но человеком почтенным, солидным членом общества его никак не назовешь.

Любопытно знать: а почему они связались со мной и с Джералдом Шервудом? Впрочем, это не одно и то же. Шервуд им полезен: он фабрикует для них телефоны, при его помощи они получают оборотный капитал для своих затей. Ну а я? Неужели все дело в том, что о них заботился мой отец? Хорошо, если так…

– Ладно, – сказал я, – Кажется, понял. А что это была за гроза с ливнем из семян?

– Мы засеяли показательный участок, теперь вы своими глазами увидите, что мы можем изменяться, как хотим.

Где уж мне с ними тягаться. Что ни спрошу, у них на все найдется ответ.

Да в сущности, разве я надеюсь до чего‑то с ними договориться? Разве я, по совести, этого хочу? Кажется, в глубине души я хочу только одного: вернуться в Милвилл.

А может, это все Таппер? Может, и нет никаких Цветов? Может, просто‑напросто, покуда он торчал тут десять лет, он со своими мозгами набекрень додумался до этакой хитрой шутки, затвердил ее, вызубрил и сейчас всех нас дурачит?

Нет, чепуха. Таппер – придурок, ему вовек такого не сочинить. Слишком это для него сложно. Не мог он додуматься до такой шутки, а если бы и додумался, не сумел бы ее разыграть. И потом, он ведь как‑то очутился здесь, в этом непонятном мире, а за ним сюда попал и я – этого никаким розыгрышем не объяснишь.

Я медленно поднялся на ноги, обернулся лицом к склону холма над нами – вот они темнеют в ярком лунном свете, несчетные лиловые цветы… а Таппер сидит на прежнем месте, только подался вперед, согнулся в три погибели и спит крепким сном, тихонько похрапывая.

Теперь они, кажется, пахнут сильнее, и лунный свет словно трепещет, и чудится – там, на склоне, скрывается Нечто. Я смотрю во все глаза… Вот‑вот, кажется, что‑то различаю… но нет, все снова растаяло… и все‑таки я знаю: Оно там.

Сама эта ночь таит в себе Лиловость. И я ощущаю присутствие Разума, он ждет только слова, найти бы это слово – и он сойдет с холма, и мы заговорим, как двое друзей, нам больше не понадобится переводчик, мы сядем у костра и проболтаем всю ночь напролет.

«Ты готов?» – вопрошает Оно.

Так что же нужно – найти какое‑то слово, или просто что‑то должно пробудиться у меня в мозгу – что‑то, рожденное Лиловостью и лунным светом?

– Да, – отвечаю, – я готов. Я сделаю все, что в моих силах.

Я наклонился, осторожно завернул шар из линз в куртку, зажал сверток под мышкой и двинулся вверх по косогору. Я знал: Оно там, наверху, Оно ждет… и меня пробирала дрожь. Может, и от страха, но чувство было какое‑то другое, на страх ничуть не похожее.

Я поднялся туда, где ждало Оно, – и ничего не разглядел, но я знал, что Оно идет рядом со мною, бок о бок.

– Я тебя не боюсь, – сказал я.

Оно не ответило. Просто шло рядом. Мы перевалили через вершину холма и стали спускаться в ложбину – ту самую, где в другом мире находились цветники и теплицы.

«Чуть левее, – без слов сказало То, что шло в ночи рядом со мною, – а потом прямо».

Я подался чуть левее, потом пошел прямо.

«Еще несколько шагов», – сказало Оно.

Я остановился, оглянулся в надежде его увидеть… ничего! Если секундой раньше позади что‑то было, оно уже исчезло.

На западе разинула золоченую пасть луна. В мире пустынно и одиноко; серебряный склон словно тоскует о чем‑то. Иссиня– черное небо смотрит мириадами крохотных колючих глаз, они жестко, холодно поблескивают каким‑то хищным блеском – чужие, равнодушные.

По ту сторону холма, у еле тлеющего костра, дремлет человек, мой собрат. Ему там неплохо, ибо он наделен особым даром, которого у меня нет, – теперь‑то я твердо знаю, что нет… ему довольно пожать руку (или лапу, или щупальце, или клешню) любого пришельца – и его вывихнутые мозги переведут прикосновение чужого разума на простой и понятный язык.

Я поглядел на разинутую пасть золоченой химеры‑луны, содрогнулся, ступил еще два шага – и перешел из этого пустынного, тоскливого мира в свой сад.