Беспомощность

Его привела в купе вагона пожилая женщина.

‑ Освободите наше место, ‑ строго сказала она мне, сидящей у окна, ‑ ему надо сесть.

Я посмотрела на женщину. На него. И даже растерялась, так неожиданны были ее слова. И не сдвинулась с места. Посмотрела на женщину с удивлением ‑ что она имела в виду?!

‑ Женщина, ‑ сказала она мне еще строже, ‑ освободите наше место! Эта нижняя полка ‑ наша.

‑ Простите, а я где должна сидеть, по‑вашему мнению, на своей верхней полке? ‑ придя в себя, спросила я ее. Но она, не услышав в моих словах никакой иронии, все так же строго сказала:

‑ Освободите место! Пусть он сядет у окна!

«Он» ‑ мужчина лет сорока, с небольшим чемоданчиком, ‑ стоял молча, ожидая, пока ему освободят место. Был он какой‑то поникший, зажатый. Никакой ‑ говорят о таких людях.

Я отодвинулась от окна, чтобы он сел.

‑ Так, вот тебе пятьдесят рублей на постель, ‑ сказала женщина. ‑ Вот пакет с едой. На станции не выходи, а то отстанешь от поезда. По вагону не ходи. Куртку сними…

‑ Да что уж вы с ним так, как с маленьким, ‑ не выдержала старушка, сидящая у окна напротив, которая тоже с интересом наблюдала эту сцену.

Строгая пожилая женщина, не обратив никакого внимания на ее слова, продолжала:

‑ Я позвоню маме, что я тебя посадила. Приедешь домой, пусть мама позвонит мне, что ты доехал.

Мы со старушкой только переглянулись и глаза опустили, так нелепа была вся эта ситуация, когда взрослого уже мужчину приводит, как маленького, пожилая женщина, которой, наверное, делать больше нечего, как только ехать в переполненном метро на вокзал, чтобы проводить такого вот «мальчика».

«Больной, что ли?» ‑ подумала я. Подумала, пожалуй, даже с надеждой и сама себе поразилась: ничего себе ‑ надеюсь, что человек этот болен. Но так, по крайней мере, мне была бы понятна вся ситуация. Ведь если он здоров, то почему он такой беспомощный, что сам в вагон сесть не может, что его надо с рук на руки передавать.

Он не был больным. Обычный, ничем не примечательный, действительно ‑ «никакой» мужчина так и сидел весь вечер у окна, выполняя инструкцию ‑ по вагону не ходить. Сдержанно, неохотно, как‑то очень уж смущаясь, отвечал на вопросы словоохотливой старушки. Так же робко, просто не умея, наверное, общаться, что‑то отвечал соседу, пытавшемуся поговорить с ним о политике.

Я, сидя с ним рядом, просто наблюдала, слушала и ‑ жалко мне его было. Таким робким, таким запуганным, что ли, он был.

‑ Вы мне скажите, когда вы захотите стелить постель, ‑ сказала я ему, ‑ и он даже как‑то дернулся от моих слов, как будто в них была угроза. ‑ Чтобы я вам не мешала, ‑ мягко сказала я ему, ‑ если вы захотите спать…

Он только головой кивнул.

А я подумала: он, конечно, не больной, он нормальный. Но он в то же время ‑ ненормальный. Разве можно назвать нормальным мужчину лет сорока, боящегося мира, несамостоятельного, забитого какого‑то?!

Я встречала в жизни таких людей и слышала на тренингах много историй о таких вот больших детях, которые выросли, но так и не стали взрослыми.

И поражала меня во всех этих случаях одинаковость их жизненных сценариев. Можно было только менять имена ‑ события, факты были одни и те же.

Хороший, милый, но ‑ незаметный, робкий человек. Прекрасный исполнитель, на котором все, что называется, «воду возят». Живет под контролем уже пожилых родителей: «Ты поел? Когда домой придешь? Почему задерживаешься?» Одинокий, так и не нашедший себе партнера в силу своей робости. Или живущий в тисках такого же, как родители, авторитарного партнера, который так же контролирует каждый его шаг. А если вдруг родители или партнер, которые вели его по жизни, исчезнут ‑ человек испытает беспомощность и непонимание: как жить дальше?

Дальше ‑ депрессия, постоянная депрессия. Часто ‑ алкоголизм как попытка спрятаться, уйти от этой страшной и непонятной жизни. Иногда ‑ самоубийство, как основной возможный способ уйти из жизни.

Каждый раз слушая об очередном вот таком сценарии, я думала грустно: а ведь начинаются такие сценарии всегда с одного и того же: «Деточка, давай я тебе гольфики надену…», ‑ а ребенку уже пять лет. «Деточка, давай я тебе косички заплету…», ‑ а ребенку уже восемь лет. Или: «Слушайся маму. Делай, как говорит мама. Мама знает, что тебе надо!»

И, наблюдая это в жизни, я иногда хотела крикнуть: «Уберите руки от ребенка! Дайте ему жить! Дайте ему самому проживать его жизнь!»

‑ Меня некому устроить на работу, ‑ сказал мне один сорокалетний мужчина, объясняя, почему уже более года сидит без работы.

‑ Как это некому? А кто тебя должен устраивать? ‑ с недоумением спросила я.

‑ Ну, кто‑то должен… ‑ отвечал он мне. ‑ А у меня ‑ ни связей, ни родственников…

‑ Устраивайся сам! ‑ сказала я ему то, что сказал бы ему любой человек.

‑ Как же я сам устроюсь? ‑ Он даже обиделся. ‑ Как это я вот так приду с улицы ‑ и устроюсь?

‑ Именно так. Как делает большинство людей. Приходят «с улицы» и устраивают себя сами.

‑ Ну, я так не могу. Меня на прежние работы устраивали…

Он так привык, что его «устраивали», что сейчас никак не может встроиться в эту жизнь… Его так долго водили за руку, что без чужой ведущей руки он уже не может обойтись.

‑ Ты мне дала несладкий чай, ‑ сказала мне одна двенадцатилетняя девочка, оказавшаяся у меня в гостях. Девочку воспитывал папа ‑ опекающий, контролирующий, просто живущий ее жизнью.

‑ Ну сама положи себе сахар, ‑ сказала я ей.

И она ответила неожиданное:

‑ А я не знаю, сколько надо сахара класть.

‑ А как же ты пьешь чай? ‑ удивилась я.

‑ А мне папа всегда его дает сладким. И я не знаю, сколько ложек надо положить…

Я даже не смогла сразу ответить ей, сколько ложек сахара ей надо положить в чашку, ‑ так была поражена.

‑ Заплети мне косы, ‑ попросила она утром.

И я, занятая делами, ответила:

‑ Мне сейчас некогда, заплети сама!

Ответ ее меня опять поразил:

‑ Я не умею заплетать косы. Мне папа всегда косы заплетает.

‑ Но, детка, ‑ удивленно сказала я, ‑ ты уже такая большая девочка, и ты не умеешь заплетать косы! Учись! Прямо сейчас бери и учись!

И видя ее растерянность, я сказала:

‑ Может быть, тебе стоит остричь волосы, тогда ты будешь просто их расчесывать?

‑ Нет, мой папа говорит, что у девочки должны быть длинные волосы, что это красиво, когда девочка ходит с косами…

Папа только почему‑то не говорил девочке, что косы эти она должна заплетать сама, что он не всегда будет рядом с ней, чтобы заплетать ей косы. Хотя, думаю, именно на это и надеялся ‑ всегда быть с ней рядом. Всегда быть ей нужным.

Чуть позже, придя к ним в гости, я увидела в ванной валяющиеся трусики со следами месячных. Девочка становилась взрослой.

‑ Ты чего свои трусики испачканные разбрасываешь? ‑ спросила я ее.

‑ Я не разбрасываю, я положила, чтобы папа постирал, ‑ ответила она мне.

И я в очередной раз просто не знала, что и сказать в ответ.

Я сказала потом все, что я думаю, самому папе. Но его позиция опекающего, контролирующего, «необходимого для дочери» отца, была непробиваемой: она еще маленькая и ему совсем не трудно о ней заботиться…

‑ Ты не заботишься о ней, ты лишаешь ее самостоятельности. Ты делаешь ее беспомощной в жизни, ‑ говорила я ему.

Но он не хотел этого слышать.