Глава 35. Шурочка очнулась часов в девять вечера

Шурочка очнулась часов в девять вечера. Капельница капала. Маша же прилегла на кровать рядом с Шурочкой, и тоже, видимо, задремала. Но когда Шурочка очнулась, Маша проснулась сразу же, вслед за ней и спросила Шурочку:

– Ты как?

– Ничего. Вроде не ломает.

– Ну, вот и хорошо. Хочешь чего‑нибудь? Есть будешь? Я тебе бутерброд сделаю.

– Давай.

Шурочка сжевала бутерброд. Спать ей не хотелось.

– Машка… – сказала Шурочка. – Спасибо тебе. Сидишь со мной, и капельницу ставишь… как будто у тебя других дел нет. И бесплатно…

– Да ладно тебе… Это у меня послушание.

– Что? – не поняла Шурочка.

– Послушание. Это значит, что я, по благословению священника, делаю дело во Славу Божью.

– Это ты мне капельницу ставишь – во Славу Божью?

– Да.

– Ну и ну. Не просто так, значит.

– Не просто. У нас центр, куда приходят… – Маша замялась.

– Наркоманы последние?? – помогла ей Шурочка.

– Наркоманы, только не последние. Потому что у Бога Свой счёт. Кто первый, кто последний – это Бог знает, а не мы.

– Чудная ты, Машка. Но всё равно – здорово. А я – там, в церкви, когда тебя увидела – хотела сразу убежать. Стыдно было.

– Понятно. Но было бы гораздо хуже, если бы ты убежала.

– Не знаю. Желание – всё равно есть. Всё равно укололась бы, прямо сейчас.

– Капельницей душу не вылечишь.

– А как её вылечить‑то, эту душу?

– А вот это и есть самое главное. Самый главный вопрос. Я даже не знаю, как тебе и сказать… Вот видишь – капельница токсины вымывает. Понимаешь?

– Да.

– А теперь представь себе душу. Ну, может, не свою, а просто человеческую душу. Представь себе, что душа эта – как кувшин. Когда‑то кувшин этот был наполнен чистой водой. Но человек стал поступать против своей совести. И вода стала мутной. А дальше – все мутнее и мутнее, и, наконец, образовалась просто грязь. А если грех был тяжел… Если это был смертный грех, то не только грязь образовывалась в этом кувшине, но и камни.

– А что же, человек не видел, что у него в кувшине?

– В этом‑то и дело. Когда человек поступает против совести один раз, потом второй, потом ещё, то он становится как бы слепым. Он как бы сам погружается в этот кувшин, и уже не видит ничего вокруг. Не видит неба, не видит солнца. Барахтается в своей грязи. И пьёт её, и ест её.

– Так, как я, – сказала Шурочка. – И пьёт, и ест, и колется… А дальше? Дальше‑то что?

– Дальше, когда остаются только грязь и камни, он начинает умирать. Ведь нельзя всё время есть и пить только грязь и камни. Понимаешь? Это не обязательно физическая смерть. Это – духовная смерть. То есть душа, в которой совсем нет просвета. Понимаешь?

– Пытаюсь.

Но иногда, когда уже смерть подходит, человек делает отчаянный рывок вверх, к Богу. Потому что сам он вылезти не может из грязи своей, как ни будет пыжиться. Вот он и начинает кричать Богу: «Господи, помоги, я умираю! Я задыхаюсь! Я снова хочу чистой воды!»

– Да, это точно. Не вылезти самому. И умирать не хочется. А Бог? Бог‑то может такого человека услышать?

– Бог его слышит, и начинает помогать. Сразу. Только Бог помогает так, как знает Он сам. Иногда – болезнь посылает. А иногда – человека, или ситуацию. Ибо Богу известно, что в сердце у того, кто кричит. Сердцем человек кричит, или только словами. Как он кричит, и о чём.

– Вот как…

– Иногда Бог говорит так: «Как же Я налью тебе чистой воды, когда кувшин твой полон грязи и камней? Выброси камни, и вычисти кувшин. И я налью тебе чистой воды».

– Да разве можно вычистить?

Маша молчала.

Шурочка полежала немного, и всё же спросила по‑другому:

– Как надо чистить?

– А это – и есть исповедь… – Маша говорила устало. Слова её казались простыми, но они проникали глубоко. Казалось, что до самого дна кувшина.

– Это значит, что ты… тот человек понял, что умирает, – продолжала Маша. – И он старается избавить свою душу от всего, что он делал против совести. Или – против Божьих заповедей.

– И что, я… что, он всё это должен рассказать кому‑то? Кому, священнику?

– Сначала – понять. Потом – понять, что так нельзя, и что делать так дальше – равносильно смерти. А потом – он должен это всё сказать на исповеди. Как бы – пред лицом Божьим. Не священнику, а Богу. Но сказать!

– А потом?

– А потом… Бог даёт благодать. Тому, кто понял.

– А как это – благодать?

– А это ты почувствуешь. Это спокойствие, это любовь, это сила. Сила – не изменять своей совести. Понимаешь?

– Не очень.

Шурочка лежала тихо, с закрытыми глазами. Камни сдвинулись. Тяжёлые камни, лежащие на душе – сдвинулись.

– Повтори ещё раз… насчёт камней… – сказала она Маше. – Что значит – выбросить камни?

– А что у тебя есть… Что у тебя самое главное, от чего у тебя болит совесть? Только это больно бывает. Камни‑то словно прирастают там. Иногда их по‑живому выдирать приходится…

Маша не успела договорить.

Так, как она сказала – по‑живому, так, по‑живому и прошли её слова. Тяжёлая волна стыда как бы накрыла Шурочку. И то, о чём она старалась забыть… и почти уже забыла, закопала в себе, вдруг вышло наружу во всей своей неприкрытой, во всей своей отвратительной наготе.

– О‑о‑о‑о… – простонала Шурочка, и снова резко повернулась на спину. – Я продалась… понимаешь, доза‑дозой, но я… я продалась…

Шурочке казалось, что вся эта гадость сейчас хлынет из неё, как зловонная рвота.

– О‑о‑о‑о…

– Не хочешь – не говори, – сказала Маша. – Мне ты можешь не говорить…

Но Шурочка закрыла глаза и снова тихо простонала:

– О‑о‑о‑о… бордель… и ещё… ботинок целовала… за дозу – ботинок целовала…

– Шура, Шура… – Маша погладила Шурочку по руке. – Богу говоришь…