Глава 28. Деньги теперь были, и Шурочка быстро «догнала» дозу до двух граммов

Деньги теперь были, и Шурочка быстро «догнала» дозу до двух граммов. Теперь она кололась дважды в день.

Вроде бы, всё у неё было, но к исходу второго месяца жизни в борделе Шурочка начала изнемогать.

Тошнило её уже от одного вида входящего к ней очередного мужчины. Шурочка и дозу нагоняла для того, чтобы не видеть их и ничего не чувствовать. Но совсем не видеть и совсем не чувствовать – у неё не получалось. И Шурочка терпела.

Она не смогла близко сойтись ни с кем из «рабочего коллектива». Те четверо девушек, которые кололись, на сближение не шли. А молдаванки и хохлушки, а так же одна татарка, одна литовка и одна казашка, продавшие себя в надежде заработать, были ей просто непонятны.

Им, возможно, тоже было по‑своему тяжело. Но они могли собраться в перерывах между «работой», выпить, закусить. Они могли смеяться, болтать, и даже делились друг с другом подробностями ремесла. Клиентов обсуждали, и смеялись над ними. Покупали себе какие‑то «крутые» тряпки. Некоторые были заинтересованы в клиентах, чтобы побольше заработать. Некоторые отсылали деньги на родину.

Нет, всё‑таки у людей – там, внутри, всё по‑разному устроено. По‑разному.

Шурочка изнемогала от бордельной жизни и всё чаще и чаще вспоминала Настю. Не было другого выхода из того положения, в котором они обе оказались. Не было выхода иного, чем тот, который избрала для себя Настя.

«Скоро и я пойду за тобой, Настя, – думала Шурочка. – Скоро, совсем скоро. Подожди меня, и я приду к тебе. Я обязательно приду…»

Только к исходу второго месяца Шурочка смогла взять себе «выходной». Не физически – а «психически» смогла. Определилась и устоялась, так сказать. «Мадама» отпустила её легко. А куда могла деться Шурочка, на двух‑то граммах в день. Тем более что на это, формально, уходил почти весь её «заработок».

Шурочка сразу поехала к матери и отчиму. Денег взять, за два месяца. Да рассказать матери, что сильно болела. Пневмонию перенесла, поэтому и не приезжала. А не звонила потому, что волновать не хотела. И академический отпуск – выглядел довольно убедительно.

– Ну, раз ты в академическом будешь, то тогда на работу иди, – сказала Шурочке мать.

– Да, конечно, – ответила Шурочка. – Только можно, я ещё месяцок отдохну, а потом уже пойду. Я ещё слабо себя чувствую.

Мать посмотрела на бледное, чуть отдутловатое лицо Шурочки, на её худобу и сказала:

– Ладно, в следующем месяце ещё дадим тебе. Приезжай.

Спускаясь по лестнице из этой чужой квартиры, которая была раньше её родным домом, и от этой женщины, которая когда‑то была её матерью, Шурочка думала о том, насколько слепы бывают люди. Даже те, ближе которых, по существу, и нет у нас.

«Эх, мама, мама! Пневмония! «Академ»! Макдональдс… Знала бы ты… А ты и не хочешь знать, потому что оно тебе не надо. И я – давно уже не нужна тебе. Эх, мама… неужели ты не почувствовала ничего? Эх…»

Зато родная квартира приняла Шурочку хорошо.

«Садись на меня!» – сказал стул.

«Ложись на меня!» – сказала кровать.

«Пора что‑нибудь приготовить!» – позвала плита с кухни.

Шурочка раздвинула шторы. Солнечный, весенний свет хлынул в окно.

«Боже мой, как бы я хотела вырваться из всего этого, – подумала Шурочка. – Жили бы с Юркой… безо всякой «дури» бы жила. Сыну бы уже было… около полугода уже было бы сыну нашему…»