Глава 25. У младшего сына, Васьки, занятия в школе уже закончились

У младшего сына, Васьки, занятия в школе уже закончились. Перешёл в седьмой. Андрей, старший, сдавал выпускные экзамены. Институт он себе уже выбрал, и не где‑нибудь, а в Москве. Учился он неплохо, но провинция – она и есть провинция, как ни крути. Шансы поступить у него были – примерно пятьдесят на пятьдесят.

Дети знали, куда поехали мы с отцом. Только на прощание, уходя в школу на консультацию перед экзаменом, Андрюшка философски заметил нам:

– Вы не забывайте, дорогие родители, что добро – наказуемо. А вообще, как решили – так и делайте.

А Васька долго мялся. Конечно, возражать он не мог, да и голос его, на семейном совете, весил совсем немного.

– А он… мам, он хоть нормальный пацан?

– Думаю, что у тебя получится с ним поладить.

– А если – не получится?

– Я на тебя надеюсь, сынок, – сказала я. – Если бы я на вас не надеялась, не стоило даже и думать ни о чём подобном. Поэтому я надеюсь… на твою мудрость, Васька.

– Да уж! Ума палата! – заметил на это Андрей, находясь уже в дверях.

На этом обсуждение было закончено.

Вечером вся семейка собралась, к ужину. Тоха занял своё место, как будто бы всегда на нём сидел. Разговоры велись нейтральные, в основном – кто куда собирается поступать из того класса, где учится Андрей.

– Кто посуду моет? – спросил муж.

– Васькина очередь! – быстро отпарировал старший сын.

– Всегда – Васькина… – Бурчит Васька.

– Теперь у вас третий будет, – сказала я. – Вставай, Тоха, в очередь. Посуду мыть.

– Да я и сегодня могу.

– Сегодня – я буду. Ты – завтра, – Васька поднимается из‑за стола. – Идём, посмотришь, как надо. Куда тарелки, куда ложки класть.

Они вышли на кухню, и вскоре оттуда раздался смех, и вопли. Я решила не ходить туда. Пусть, сами разберутся. Когда они вернулись, я спросила:

– Ну, как укладываться будем?

У нас – два кресла‑кровати и раскладушка.

– Тоха, тебе придётся пока на раскладушке, – сказала я, чтобы не ущемлять права коренных жителей.

Нет, мам, я на раскладушке! – запросился Васька. – Я уже давно на раскладушку хотел!

– Хочет – пусть ложится! – вмешался Вася‑старший.

Так они и уложились: двое – на креслах, и младший на раскладушке, между ними.

Я погасила им свет и сказала: «Спокойной ночи». В нашей семейке начиналась новая жизнь.

Ночью мне приснился сон. Я увидела спящего на нашем кресле Тоху. Вокруг него, шумной толпой, смеясь, выкрикивая что‑то и отталкивая друг друга, толпились отвратительные рожи.

– Наш, наш… – шипели рожи. – Наш, наш…

– Нет, не ваш! – закричала я. – Я вам его не отдам!

– Наш, наш…

И рожи подступали всё ближе и протягивали к Тохе свои бесформенные руки.

– Наш, наш…

Тогда я вспомнила, как мне надо поступить. Я читала об этом, и вспомнила – прямо там, во сне.

– Именем Господним – уходите прочь! – сказала я.

И я пошла на эти рожи, пытаясь перекрестить их. Но я никак не могла сообразить, как мне надо их крестить, на какую сторону. Потому, что не так уж часто я крестила кого‑либо. Видимо, я ошиблась вначале, потому что рожи смеялись мне прямо в лицо, и не двигались.

Я поменяла сторону крестного знамения. И я пошла на них, пошла изо всех сил, изо всех сил призывая:

– Господи, помоги! Прогони их, Господи! Изыдите, изыдите – именем Господним! Прочь, твари поганые, прочь!

Нет, они не разбежались. Они уходили медленно, как бы нехотя, оборачиваясь, истаивая, кривясь.

И когда они ушли, я проснулась. Проснулась – с чувством полной реальности происходящего, ещё повторяя: Господи, помоги…

Я поднялась с постели и открыла дверь в «детскую». Все трое спали.

Андрей – высокий, красивый. Уже усы. Уже бреется. Черты лица тонкие. Умный – учится легко, без напряжения.

Тоха – и во сне был неспокойным. Перебирал пальцами, ворочался.

Что творится там, в твоей голове, Тоха? Что там, за этими подвижными чертами лица, за этим чернявым чубом? Какие гены? Какие страсти? Какая судьба, наскоро, да из‑под палки, слепленная и склеенная по домам ребёнка, детдомам и интернатам?

Где тут – истинное нутро, а где – тяжелая школа выживания, оставившая свои неизгладимые следы?

Есть ли там, в его душе, та самая, главная часть? Или нет её? Или так спрятана, что и отрыть её не по силам?

Нет, не так, как Андрей, покидать свой дом. В шестнадцать лет, уже сформированным в тепле, под родительским крылом. Красивым, умным, уверенным в себе. Уверенным в нашей, родительской поддержке. И то – кто знает, как всё сложится у него.

А так: не иметь дома вообще. Не иметь прикрытия, не иметь поддержки. В четыре года – не в шестнадцать. Сколько раз можно было сломаться? Сколько раз быть униженным и унижать самому? Сколько раз переходить из рук в руки, сколько раз рвать привязанности и дружбы – так, чтобы разучиться привязываться и дружить? Не быть уверенным – ни в чём. Вернее, ни в ком?

Не иметь возможности проявить себя. Просто – не попрыгать перед мамой, чтобы она сказала: «Ты – мой хороший! Ты – мой молодец! Мой…» Итак, с четырёх лет – ничей, только свой.

Тоха‑Тоха, диссидент. Про «тех» диссидентов – книги пишут. Да они и сами пишут о себе. Если им удаётся выжить, они кричат о себе, и люди склоняют головы перед ними.

А эти, эти «диссиденты»? Эти мученики, плоды и продукты той же системы?

А про этих особенно никто и не пытается писать книг. Разве что – отчёты.

И сами они не пишут книг, потому что пишут с ошибками, едва дотягивая программу девятого класса, а потом – какого‑нибудь захудалого ПТУ.

Эти – молча переходят из детдома в детдом, или в спе‑цуху, или в психушку. Туда, куда определит их школа выживания.

И удастся ли им взрастить в своей среде – своего Солженицына?

Кто озвучит вас, невидимые и неслышимые миру слёзы?

А потом что? Тюрьма? А что – тоже коллектив, со своей иерархией. Как быть потом? Кто может выбраться, выгрести из этой трясины? Какую же крепкую психику надо иметь для этого, какой железный характер? Какую душу?

И какую надо иметь для этого веру, какое упование? Бо‑жию помощь…

Полная луна светила в окно, освещая моих мальчиков. Заскрипела раскладушка, и увалень Васька что‑то произнёс во сне. Точно, увалень. И обещает вырасти из него – что‑то огромное и, по‑моему, добродушное.

Я надеюсь на твою мудрость, сынок. На мудрость, и на доброе сердце.

И я перекрестила их, всех троих. Благо, теперь я знала, на какую сторону надо крестить, чтобы крестное знамение легло правильно.