Глава 22. – Тоха‑Тоха, ну ты и допрыгался

– Тоха‑Тоха, ну ты и допрыгался! – сказала я.

Весь ужас этого психиатрического отделения застрял у меня в груди. Даже говорить, и то было трудно.

– Да я что… – протянул Тоха. – Как меня сюда загнали… как зверя… А вы знали, что меня так… загонять будут? А, Наталья Петровна?

– Конечно знала. – честно сказала я. – Я направление тебе брала и машину с санитарами вызывала.

– Чего же вы тогда пришли?

– А мне кое‑что осталось непонятным.

– Что? Я – ничего не делал!

– Только ты, Тоха, ангелом не прикидывайся. Ты же всех в интернате достал! Даже Елизавета Васильевна, уж на что всегда защищала тебя, а тоже пришла ко мне и говорит: «не могу». Это как надо было постараться, чтобы даже такого человека довести!

– Да, Елизавета – человек… – протянул Тоха – А эта, «старшая»…

Что тебе «старшая»? Ты что, не понимаешь, что дальше тебе светит? Спецуха, и тюрьма! Кто с тобой нянчиться будет? Сейчас девять закончишь, если закончишь, и в тюрьму, прямым ходом. А ты молодой, да хилый… Что с тобой сделают – там, в тюрьме? Ты об этом не думал? И тут в разговор неожиданно вступил сидящий на лавке мужичок.

– Да, кореш, – неожиданно разумно, и к месту сказал он. – Тюрьма – не воля. Там так в оборот возьмут, что тебе эта психушка – раем покажется. Ты держись‑то за волю, держись. Ты зубами за неё хватайся, за волю, если руками удержать не можешь. Эх, брат!

– Подумаешь! – сказал Тоха. – Но было видно, как он смотрит на мужика.

– Пока на своей шкуре не попробуешь – не поверишь. Вот тебе – плохо здесь, в психушке?

– Хреново, вообще…

– А знал ты, как тут хреново, пока не попал сюда? Нет?

– Нет…

– То‑то, брат. А лучше бы и не знать. А в тюрьме – хуже ещё, поверь, брат. Хуже.

Мужик сплюнул беззубым ртом, встал с лавочки, и подошёл к забору. Он стрельнул у проходящего за забором мужчины одну сигарету и стал курить, жадно затягиваясь, и долго удерживая дым в лёгких.

Мы с Тохой сидели молча.

– А что вам не понятно, Наталья Петровна? Что вам не понятно осталось? – нарушил молчание Тоха.

– Мне осталось не понятным, кто взял обои, – ответила я. – Кто, если не ты?

– А вы можете поклясться, что не скажете никому?

– Поклясться – нет. Могу честное слово дать.

– Давайте.

– Хорошо. Честное слово.

– Завхозиха. Завхозиха их взяла. Наши гулять ушли, в воскресенье. А я остался в спальне. Думаю – поваляюсь, да хоть покурю спокойно. А тут – ключи зазвенели. У завхозихи – от всех замков запасные ключи есть.

Есть, да. Я выглянул, а она идёт и обои тащит. А возле туалета – большая сумка стоит. Она обои положила в сумку, и тут меня увидела. И говорит: «Скажешь кому – пожалеешь!» А потом дала мне денег немного… «Молчи, – говорит. – Молчи».

– Ну, а ты?

– Что я? Я деньги взял, через забор перелез, и на базаре, там… две пачки Мальборо купил. И жвачек. И всё, и у меня нету денег больше, нету!

– Чего же ты директору не сказал, кто обои взял?

– А кто мне поверит? Да я бы и так не сказал. Что я, закладывать буду? Хоть и завхозиху, дуру эту толстую. И потом…

– Что – потом?

– Я же – деньги у неё взял…

– М‑да…

А что мне было говорить? Тоха мог и соврать. Мог, мог. Но и завхозиха наша – могла взять обои, ещё как могла. А последние слова Тохи, о том, что деньги он от завхозихи взял… Соврёшь ли так?

Я и сама бы сказала так, в такой ситуации.

Чего, мол, руками махать – деньги‑то взяла…

(Продукты‑то – брала? Брала, брала. А хочешь выйти чистенькой, и сразу. А в психушку – не хочешь?)

Что же мы творим‑то, а, Господи? Что же мы за изверги такие, а?

Помилуй, Господи, раба Твоего Антона. Помилуй его, спаси и сохрани его на трудном пути его…

– Чего вы молчите, Наталья Петровна?

– А? Думаю, Тоха, думаю. Ты крещённый?

– Да. Нас в детдоме крестили, сразу человек двадцать.

– Тогда хорошо. Тогда я тебе книжку одну оставлю. Если сможешь – прочитай.

И я достала свою книжку.

– Я попробую, – сказал Тоха. – Может, меня не повезут… в область?

– Повезут. Дело решённое уже. Если бы ты мог себя вести нормально, никто бы не посмотрел, что тебе пятнадцать, и ты поехал бы в детский лагерь. А так… Ты грубил, воровал, ломал всё… Ты же знаешь, чего повторять.

– Я почти ничего и не ломал. Нет, ломал, конечно, но не всё.

– Как это – не всё?

– А так. Пацаны сломают и просят: «Тоха, возьми на себя! Ты же сирота, тебе ничего не будет. А то – родители убьют. Или родителей платить заставят, а у родителей – денег нет».

– И ты – брал всё на себя? Значит, ты совсем святой?

– Да нет, я тоже ломал…

– И воровал?

– Наталья Петровна, вы что, следователь?

– Да нет. Я просто понять хочу. По‑нять. Я‑то знаю, что мы все – грешные. И я грешная, такая же, как и ты. Ты только не ври. Ты хотя бы здесь, сейчас не ври. Я же не ругать тебя пришла, и не оправдывать. Я к тебе пришла, как человек – к человеку.

Как к брату, подумала я, но не сказала вслух.

– Ладно, Тоха. Если смогу, я к тебе ещё приду. Держись тут, и глупостей не делай.

– А, всё равно отправят… – Тоха заметно погрустнел. Мне казалось, что он сейчас заплачет.

– Не плачь.

– Я не плачу, – сказал Тоха. – Я, вообще, не умею плакать.

Зато я умею плакать. И я проплакала всю обратную дорогу, от психушки до своего дома. Потом я плакала дома, весь вечер, с небольшими перерывами. Мне повезло – муж был на дежурстве, а дети – на речке.

Муж пришёл поздно вечером. Я рассказала ему всё, включая имя завхоза. Потому что муж мой – это всё равно, что я. Ему было можно рассказать всё, и даже назвать имена.