Глава 17. Мой муж, Василий Иванович – бывший подполковник

Мой муж, Василий Иванович – бывший подполковник. А теперь – на пенсии. Три месяца депрессии, в виде лежания на диване и беспробудного пьянства, уже позади.

Сейчас пошёл процесс восстановления, и процесс мучительного врисовывания в новую жизнь.

Новая сейчас жизнь, новая. Весь наш дом – сплошные отставники, и все врисовываются. Кто лучше, кто хуже. Кто быстрее, кто медленнее.

Служат, в основном, в сторожах. В ВОХРЕ. И мой – не исключение.

А вообще, мне грех жаловаться. Прожили мы с мужем жизнь хорошую. Можно сказать, что нормальную, и даже – весёлую жизнь. Компанию любили, часто собирали гостей, и сами ходили в гости. И в общаге жили, и на квартире. Сколько всего перевидели, на своём военном веку…

И я никогда дома не засиживалась. Старалась всегда работать, где бы мы ни были.

И двое детей у нас. Два сына. Боюсь и сказать, что хорошие получились ребята. Старший, Андрей, в этом году школу заканчивает, в институт поедет поступать. А младший, тоже Васька, как и муж – в шестом классе.

Вот и сидим мы все за столом, все вчетвером, чай допиваем. Нет, хорошо, всё‑таки – хорошо! Спасибо, Господи!

Для интерната для нашего, иметь мужа – чуть ли не дурной тон. По крайней мере, из всех женщин, что сидели вместе со мной на пятиминутке, замужем ещё только одна – бухгалтер. И «старшая», и завуч, и сама директор – разведены. Да и среди воспитателей – тоже, почти все разведены. Только и остаётся им, как детей воспитывать.

А как мы детей воспитываем? Так и воспитываем. Как в заведомо неполной семье, да ещё с мамой – неврастеничкой.

Нет, не все неврастенички, конечно. Не все. Но есть.

Директриса, правда, не совсем одна. У директрисы есть любовник. Она им помыкает, как хочет, а он бегает за ней, прилетая по первому зову. Наблюдала я эту картину, и не раз. Раньше‑то мы ближе были. Собирались у директрисы на чаепития, или праздники отмечали. Директор, завуч, «старшая», бухгалтер, да ещё кое‑кто из приближённых воспитателей. Сюда и приходил директорский любовник – один на всех разведённых и одиноких. И все встречали его, приветствовали и хвалили.

Теперь меня уже на эти чаепития не зовут. Вышла из доверия. Сейчас там, на этих чаепитиях, наверняка мои косточки промывают.

Так же, как и я сама – столько раз промывала чужие косточки. Сколько ругательных разговоров я выслушала за этим столом. Сколько сплетен! И не только слушала. Сколько метких реплик вставляла!

Вот чего я ещё лишилась, когда начала кухню проверять. Чаепитий у директора. Изгой я теперь, изгой.

Когда мои мальчики попили чаю и ушли, я рассказала мужу всё, что произошло у меня сегодня в интернате. Весь разговор с директором.

– Ну, и что ты хочешь от меня услышать? – спросил муж.

– Что мне делать? Что мне делать, Вася, скажи?

– Что делать… Ты, наверно, думала, что пойдёшь к директору, поговоришь, и она тебе сразу покается, и в ножки поклонится?

– Да не в ножки…

– Ты думаешь, она так сразу и перестанет. Перестанет всё то делать, что раньше делала? Перестанет воровать, перестанет богатые подарки в область возить. Перестанет СЭС подкармливать. Тамарку прогонит, и святого кладовщика тебе найдёт? А шеф‑повар покается и перестанет мясо воровать?

– Хорошо бы…

– Не будет так, не будет так никогда. А ты сама решай, с кем ты. Потому что не получится у тебя – и нашим быть, и вашим. Или проверять, или не проверять. Или брать, или не брать. А то ты, мать, застряла…

– Это точно, застряла. Не хочется ссориться, хочется работать. И брать – уже не могу, и концы рвать – не могу. Это же надо выступать против них! Это же комиссии всякие, прокуратура. Я не могу. Ты же знаешь, что мне это не по силам.

– А ты как хотела? К совести призвать?

– Да.

– Услышали тебя?

– Посмеялись, и пригрозили.

– Вот, правильно. Так что, мать, иди в свой интернат, и неси домой мясо. И сгущёнку – не забудь.

Да… Как жить? Зарплата у меня – вообще никакая, без слёз сумму эту не назовёшь. У мужа – тоже не велика. Да ещё и задерживают её, эту самую зарплату.

Сначала, когда я продукты перестала домой приносить, муж надо мной посмеивался, а иногда и злился.

Частенько мне высказывал: «Откуда они взялись, эти заповеди, на нашу голову? Тоже мне, монашка выискалась! Жила бы, как раньше. Как все, так и ты. А то – и мяса не приносишь, и сама мучишься. Ты что, хочешь, чтобы мы с голоду умерли?»

Но когда муж понял, что я не отступлю, он встал на мою сторону, встал твёрдо и надёжно.

Только вот материально – от этого мы лучше жить не стали.

Я подошла к окну. А может, и правда… Ведь как хорошо мне было до того, как я начала проверять кухню… Спокойно было. Жила себе, не видя, и не зная ничего. Вот тебе и – «укради селёдку!» Как это там, у классика: «Ейной мордой в харю…» Да, примерно так…

Я повернулась к мужу.

– Вась, а если выгонят меня?

– Смотри, чтоб не пришлось тебе сухари сушить! Ты ведь ещё с такой публикой не сталкивалась. Смотри, если что не по ихнему, они так тебя подставят, что не обрадуешься.

Вася был, как всегда, прав. И нашим, и вашим – так не бывает. Но можно же позвать ваших: станьте нашими! Станьте же нашими!

Может, я мало звала? Плохо, непонятно звала? Может, надо ещё посмотреть? Может, всё‑таки, директор услышит меня. И кухонные – поймут.

И всё наладится…

И войду я в те благословенные края, где честные директора и святые кладовщики… И где на каждого сироту найдётся ласковая мама…

Господи, помилуй меня, грешную! Помилуй меня, и направь меня на правильный путь. Направь меня, Господи, ибо я опять заблудилась. Опять – нет во мне уверенности, нет крепости.

Как тяжело мне от этих сомнений! Как будто я ими отравилась. Да, вот это точный мой диагноз – отравление сомнениями.

А лечение? Промыть мозги мне надо, и душу свою – промыть. Как там это было, у Тохи, во сне? Додумать надо свою мысль. Додумать! Даже если все вокруг давно уже решили, что ты – просто дурак. То есть – дура.

Это не Тохе, а мне предстоит учиться в школе для дураков. А может, я и так – давно уже в ней учусь?